Принятие присяги. Особые обстоятельства ухода аббатов. Тауш, русский эмиссар. «тлеуши», или черкесские братства. История любви

Хабль, 3 декабря 1837 года. - Субботним утром я совершил экскурсию к горам, где я должен был посмотреть больного, меня о том попросившего; после того как ко мне присоединились Мехмет-эфенди и другие наши друзья из Натухача, мы остановились на обратном пути на лугу, расположенном напротив мечети, где как раз проходил съезд. Там уже находились около тридцати человек, а за время нашего привала прибыло такое же число участников. Мы оставались там недолго, ибо присутствие наше не было востребовано. Мы подождали, пока Шахан-Гери произнес свою страстную краткую речь, с особой силой призывая своих соотечественников незамедлительно принести требуемую присягу и [315] заявляя, что, скорее, предпочтет пролить всю свою кровь, чем слышать, что англичане, прибывшие из столь далеких краев, дабы им помочь в их великом деле, вынуждены были покинуть его страну, так ничего и не сумев сделать. Кто-то возразил, что на собрании отсутствуют влиятельные лица Натухача и что их положение может стать опасным, если отколовшиеся объединят силы против них: «Если мы честны в наших намерениях, - ответил воодушевленный Шахан, - то нас здесь достаточно. Если потребуется больше людей, то достаточно лишь сжечь дома тех, кто плохо относится к нашему дому; и если они будут нам противиться, я первый нападу на них».

Таковой была приятная новость, что я утром принес моим соотечественникам; но вечером пришли иные, по характеру более печальные. После моего отъезда прибыли многие новые лица; вновь им настоятельно предложили принести присягу и поручили гостеприимно принять нас и окружить особыми знаками внимания. Сперва по поводу присяги послышался шепот несогласия, затем несколько человек, все более и более распаляясь, закричали: «Эти англичане повинны в том, что нас принуждают к присяге, и тот, кто примет их у себя, увидит свою мать обесчещенной (так звучат здесь обычные проклятия)!» К беде этих недовольных, там присутствовал Мустафа, токав из Верхнего Азипса. Когда на прошлой неделе мы жили у него, то все были поражены сперва его грубыми манерами, затем тихой решимостью его поступков и, наконец, его чувством юмора. Он принял нас с щедрым и полным предупредительности гостеприимством и перед тем, как покинуть его дом, мы успели убедиться в его преданности нам, которая в данном случае и была энергично им продемонстрирована. [316]

Едва эти люди, вероятно, продавшиеся, изрекли свои ругательства в наш адрес, как Мустафа крикнул: «Я принимал этих англичан, и они - истинные друзья страны!» И без иного вступления вынул свою саблю и бросился на них. Вмешались несколько друзей и уговорили его возвратить оружие в ножны; но, схватив огромный дубовый сук, он набросился на тех, кто произнес оскорбительные для нас слова, и уложил троих из них на землю, откуда их унесли достаточно серьезно раненными. Остальные участники не замедлили выступить на одной или другой стороне, но наши друзья оказались сильнее, хотя ни один из тех, кто приехал из Натухача, не вмешался в происходящее. То, что делает честь этому народу, заключается в том, что хотя все, как обычно, были вооружены и хотя обсуждаемый вопрос относился к числу самых важных, никто не прибег к своему оружию. Прозвучали лишь несколько пистолетных выстрелов, но исключительно, как я то предполагаю, по причине особого возбуждения.

Учитывая отношение, к нам продемонстрированное, Шахан-Гери заявил, что его дом станет нашим и что мы останемся в нем столь долго, сколь того нам захочется. Он немедленно отправил посланника, чтобы в том нас известить, обещая, что при всех обстоятельствах наши кони (чье кормление сеном должно быть сопряжено с немалыми расходами для тех, кто нас принимает) будут обильно накормлены и что было бы очень плохо, если бы он не нашел возможности предоставить нам кров и пищу, хотя и боится, что это не будет соразмерно нашим заслугам. Восхищенные этим радушным приглашением, мы немедленно сложили багаж, отнюдь не сожалея покинуть дом, готовый буквально обрушиться на нас, где мы вынуждены были каждую ночь спать с пистолетами под [317] подушкой, а хозяин, хотя и сносно кормивший нас, не нашел для нас ни одного доброго слова или приветливого взгляда. Недоуздок нового изобретения для хищения коней, что показал нам один из наших слуг, убедил нас, кроме того, что этот хозяин должен быть, по меньшей мере, против пункта присяги, относящегося к этому древнему обычаю.

Наш конвой в момент отъезда состоял лишь из Едыга, родственника Шахан-Гери и старшего сына Шамуза; но наш обратный путь почти полностью пролегал через лес на равнине и занял лишь полтора часа.

На рассвете этого дня мы отправили Османа справиться о том, что происходило на съезде, перед тем как поручить ему настойчиво попросить кого-нибудь из наших друзей из Натухача приехать к нам. Он только что возвратился с сообщением, что теперь дела выглядят с лучшей стороны и что вновь появилась надежда преуспеть решить вопросы мирными средствами. Он добавил лишь, что Мустафа все еще остается там, верхом на своем черном коне, держа в руке в качестве дополнения ко всему своему оружию палку, предназначенную для внушения инакомыслящим и ответа всякому, кто отважится чернить англичан. «Необходимо, чтобы была принесена присяга, и она будет принесена!» - таковы единственные произнесенные им слова.

Мы полностью готовы повторить их и предложить, если надо, нашу помощь в принятии решительных мер, так как есть уверенность в том, что если в этот раз удастся справиться с азипски-ми раскольниками, будет сравнительно легко добиться присяги от остальной части провинции, где лишь четыре прибрежных района из девяти не были склонны связывать себя присягой. То, чему, среди прочих вещей, мы пытались положить [318] конец, было не только незаконная торговля, но и совращение, систематически совершаемое этим черкесским дворянином-изменником, уволенным в чине русского полковника, раздающим соль частью бесплатно, частью — по очень низким ценам тем, кто привозит в его жилище дрова и продукты, впрыскивающим, без всякого сомнения, в них яд своих коварных инсинуаций.

Вчера вечером, в достаточно поздний час, с собрания, на котором решался вопрос о присяге, прибыл Шахан-Гери, сопровождаемый Мехметом-эфенди и несколькими другими персонами; все они были в большом возбуждении, особенно судья, нараспев говоривший о победе. Мы охотно присоединились к их радости, так как известия, привезенные ими, освободили нас от груза сомнений и тревоги, во власти которых мы некоторое время пребывали; от них мы узнали, что народ, наконец, сделал шаг вперед и достаточно активно стал принимать присягу. Пятьдесят человек присягнули в тот же день и одновременно исповедались в преступлениях, в коих были повинны, или о коих они знали. Мехмет-эфенди поведал нам о некоторых из этих признаний, включавших в себя похищение скота и лошадей во вред соотечественникам (главным образом, из Натухача) и сношения с вражеским генералом. Прибыл также посланник из Натухача с сообщением, что персоны из этой провинции, которые должны были сопровождать нас, выехали, чтобы явиться к нам на помощь.

Так как дело это ныне должно завершиться удачно, вероятно, своевременным будет более полно объяснить его суть. Его начало датируется приблизительно тридцатью годами ранее и восходит к Калабат-Оку из братства Чупако, вождю, чью честность, прозорливость, решительность и мужество все превозносят в самых восторженных [319] выражениях. Эта предложенная им присяга имела тогда большой успех; но время ослабило ее результат. Трехдневный визит и призывы г-на Уркварта оживили это начинание; и я весьма сомневаюсь, что можно назвать второй пример подобного влияния на народ, достигнутого отдельным человеком в подобных обстоятельствах и за столь короткое время. Вот содержание этой присяги: «Я клянусь оставаться верным своей стране и не иметь сношения ни через торговлю, ни иным другим образом с ее русскими врагами; сообщать о тех, кто таковые имеет, и помогать их осуждению и наказанию; полностью отказаться от привычки красть у своих соотечественников, извещать о тех, кто продолжает делать это, и помогать их осуждению и наказанию. Кроме того, я обещаю полное признание в отношении всякого действия, противного этим обязательствам, в котором я приму участие или о котором я буду знать».

Г-н Уркварт был в Семезе и Хохое в июле 1834-го, и со следующего месяца, благодаря его призывам, под руководством многочисленного корпуса вождей из Натухача началось принятие присяги в этой местности (Хабль). Присяга давалась от дома к дому, вплоть до Пшата, иногда насильно и не без кровопролития. К тому же на южном побережье, где кража и раздоры охватили край, до приезда г-на (Надир-Бея) ничего не было предпринято, чтобы остановить их распространение, тогда как все соседние районы решили отправить своих делегатов на съезд, который должен был состояться в долине Агуя, где Надир-Бий в то время находился. Собралась какая-то тысяча человек, и в течение трех дней, что они оставались на съезде, все распри между братствами и их семьями (а многие из них восходили к далеким временам) были окончательно разрешены. Выборные представители, [320] некоторые из коих были отправлены Абазаком, дали от имени своих соответствующих округов присягу, сходную по содержанию с той, что люди приносят в здешних местах. Кроме того, было решено увеличить денежное вознаграждение тому, кто раскроет измену. Вожди юга сказали г-ну Надир-Бею, что его присутствие здесь оказало неоценимую пользу, заставив их осуществить эту важную меру, которая отныне, добавили они, будет всех их объединять узами всеобщего братства.

Эти примеры могут служить свидетельством живого желания, что имеют все люди, хорошо относящиеся к этой стране (и они образуют абсолютное большинство), ввести среди них порядок и пригодное правление и создать с этой целью в их стране верховную и всеобщую власть. Именно это заставляет их поддерживать с нами отношения и неотступно следовать за нами. По тому, как нам донесли, наше имя висело, как жезл in terorem над головами раскольников; и последние непременно должны будут подчиниться, так как против них все их соотечественники, поддерживающие присягу. Калабат-Оку, сын вождя с таким же именем, о котором я только что упоминал и на которого можно полностью положиться, просил разрешения на несколько дней нас покинуть: в данный момент он возвратился с границы Псадуга с приятной вестью о согласии жителей восточной части этой провинции как можно быстрее принять присягу и сообщить нам, что если жители этого района откажутся сделать то же самое, они явятся, чтобы сжечь их дома. Впрочем, здесь успех, похоже, ныне обеспечен; так как столь большое число людей уже принесло присягу, что у судьи, говорят, дом полностью заполнен предметами, отданными в виде штрафов. [321]

Одно происшествие, о котором нам рассказано, могло бы помочь нам показать, в каком свете воспринималось это дело, по крайней мере, частью жителей. Одного человека, принесшего присягу, призвали, как и других, признаться, в каких преступлениях последнего времени он провинился. Этот человек ответил, что ему не в чем исповедоваться, и ему позволено было удалиться. На следующее утро, однако, все увидели, как он возвращается, неся судье в качестве дани пять или шесть мер зерна и огромную корзину пчелиных сот, и заявляет, что всю ночь ужас на него наводил дьявол (я, скорее, думаю, что то был какой-то добрый ангел) из-за им сказанной неправды, скрывая свои преступления, в которых он сейчас чистосердечно признается.

При всем том есть и другие люди, чья совесть не столь щекотлива, или которые, по крайней мере, колеблются в своем возвращении на путь истинный; но этих последних Мустафа не теряет из виду. Потрясая одной рукой палкой, другой показывая на подвешенный Коран, с очерченным вокруг него кругом - новый «Просперо» со своей магической книгой и своим жезлом — он призывает злых духов и молит их повиноваться.

Зепш только что возвратился из своей командировки в Натухач с сообщением, что некое число старейшин этой провинции собирается немедленно выехать, чтобы здесь к нам присоединиться. Нога Мансура, говорит он, абсолютно излечилась, кроме одного места величиной с палец. За последние двадцать лет он никогда себя так хорошо не чувствовал, как сейчас, и надеется быть здесь дней через десять полностью исцеленным; кроме того, он передает нам свой восторг и большую благодарность. Если это так, то это и вправду для нас большое удовольствие, а учитывая всеобщее [322] почтение к Мансуру, это должно помочь нам приобрести многих новых друзей.

Зепш сообщает, что имел место продолжавшийся целый день бой с русскими на возвышенностях над Анапской долиной, куда последние явились рубить дрова. Ни с той, ни с другой стороны больших потерь не было, и единственно примечательным был вопрос переводчика со стороны русских, спросившего, почему им мешают заготавливать лес, купленный ими у его хозяина. Судья, узнав это, сказал, что если это правда, то этот собственник может молиться, так как дни его сочтены. Это происшествие, как и другие, показывает, что русские всегда в своих намерениях полагаются на антинациональный раскол, который (и я рад возможности сказать это) быстро сглаживается. Так, например, когда они вынудили турок уступить им Анапу и Суджук-Кале, они попросили у черкесов дозволения пройти из Анапы ко второму из этих двух городов, чтобы овладеть им; в чем, естественно, черкесы им отказали, добавив, что сделают все, что будет в их силах, чтобы помешать этому,

В один из вечеров этих последних дней в этих окрестностях состоялась свадьба. Наши двое молодых поляков попросили разрешения туда отправиться, надеясь там немного повеселиться; но скоро они возвратились, сообщив, что из-за времени поста танцы были запрещены. У мусульман все еще признается примитивное значение слова «воздержание»; от восхода до заката солнца все, за исключением больных и детей, соблюдают самое строгое воздержание и даже не смачивают губы каплей воды. Но те, кто вызывает наибольшее мое сочувствие и мой интерес,- это курильщики, неизменные курильщики; я вижу их пристально вглядывающимися вечерами в слишком медленное движение солнца и, как только оно исчезло за [323] горизонтом, устремляющимися к огню с трубкой в руке, подобно паломникам к родниковой воде в пустыне. Жалко смотреть в это время на тех, кто носит часы, так как они не перестают следить за стрелкой, особенно с наступлением вечера.

Вторник, 12. - Уже несколько недель погода стоит туманная и холодная, а ветер дует с востока. Вчера недвусмысленным образом проявила себя зима. Весь день шел снег, и земля была покрыта им толщиной где-то в один фут; а вечером беловатая дуга, появившаяся на небе с северной стороны, а также многочисленные перелеты диких гусей возвестили приближение леденящего ветра с этой точки горизонта. Эти предзнаменования не оказались обманчивыми; и такова была сила этого северного ветра, что бутылка чернил, стоявшая у моего изголовья, полностью замерзла, как и вода, что этим утром разлилась на нашем полу, и это в четырех футах от днем и ночью горящего огня.

Находясь в давних владениях братства Аббат, мы попытались узнать правду о темном эпизоде из истории этой провинции - их изгнании. Но задача эта трудная, так как очевидно, что многие токавы видят в этом происшествии триумф своего класса; тогда как те из дворян, с коими мы говорили, одинаково считают, что то, как обошлись с Аббатами, жестоко и несправедливо, и датируют этим событием потерю значительной части уважения и влияния, которыми они прежде обладали. Это братство включает в себя около восьми родов, в большинстве своем единомышленников княжеского ранга; все, кто входил в него, были очень богаты и имели очень большое число рабов. Впрочем, их считали в числе самых храбрых из соотечественников и всегда замечали во время битвы в первых рядах.

Одна из главных причин их изгнания восходит ко времени окончательной уступки турками [324] Анапы русским. Сразу же после этого черкесы отправили в Порту посольство, состоявшее из Бесни, самого известного и самого влиятельного из Аббатов, Хатукая из Геленджика и Чората-Оку Хамуза, токава, о котором я уже рассказывал. Бесни был, говорят, человеком огромной интеллектуальной одаренности, главенствовавшим во всех делах провинции, всегда демонстрировавшим на войне, как и остальные члены братства, большой полководческий талант и огромное мужество. Как самому пожилому члену посольства и более того, как весьма превосходившему по рангу самого Хатукая, старшинство принадлежало ему по праву, сообразно обычаям его страны, и Хатукай его у него не оспаривал. Хамуз, однако, счел обязанным сделать из этого причину жестокой ссоры, ссылаясь на мусульманское равенство; забыв близкую дружбу, что годами существовала между ними, он питал смертельную ненависть к Бесни из-за права того на старшинство, которое последний отстаивал и в соответствии с которым он получил главные подарки, поднесенные турками по случаю их миссии.

Целью этой поездки было получение от Порты помощи и поддержки против России, и так как она провалилась, Хамуз инсинуировал, что эту неудачу можно приписать неблагожелательной манере, с которой Бесни говорил в беседах с турками о своих соотечественниках; тогда как Хатукай, которого о том спрашивали, заявил, что ему абсолютно неизвестно, чтобы такие слова когда-либо произносились. Так вопрос этот долгое время пребывал невыясненным; но приблизительно четыре с половиной года назад брат Бесни обратился к русским властям, чтобы ему выдали нескольких его рабов, бежавших в Россию, и эта его просьба была удовлетворена. В один из дней он отправился [325] в крепость Анапу, где ему должны были быть выданы беглецы. В ответ на это русские попросили принять в его провинции переводчика г-на Де Мариньи, Тауша, который должен был посетить ее в компании с другим человеком, говорят, военным инженером. По слабодушию или предательству он, к несчастью, уступил этой единственной просьбе.

Он провел этих двух шпионов через страну до Пшата и несколько дней охранял в своей деревушке. Предполагается, что именно тогда русские определили для себя места для фортов Абун и Николаевский. Соседние жители все вместе немедленно поднялись, чтобы отомстить предателю. Его братство собралось, чтобы защитить его, настаивая на том, что он должен быть судим по закону; и обе стороны пребывали в таком положении, когда Аббатам втайне сообщено было, что ведутся приготовления для их окружения и истребления. Следуя этому предупреждению, четыре семьи скрылись и добрались до острова на Кубани, где с тех пор и остаются; две семьи бежали в Бесни, а еще одной было дозволено остаться в Абазаке.

Жена Бесни (по мне неизвестному и непредвиденному обстоятельству) оказалась в руках Хамуза, ставшего смертельным врагом ее мужу; одновременно большая часть многочисленных крепостных братства, его стада быков и баранов стали добычей противников. Бесни вскоре нашел возможность отнять свою жену у тех, кто ее захватил; и оба почти достигли Кубани, когда вновь оказались в руках вражеской партии, которая вновь увела их в качестве пленников. Бесли во всеуслышание потребовал тогда, чтобы невинного не путали с виновным. Он потребовал также, чтобы его судили по правилам сами его соотечественники, заявляя, что если окажется виновным, готов примириться [326] с вынесением смертного приговора или с любым иным наказанием.

Один судья встал на его сторону, что позднее вынудило его уехать вместе с семьей в Турцию; и таковым было ожесточение народа, что тот упорно продолжал винить Бесни в преступлении его брата, хотя всем было известно, что его не было в той деревушке, когда там принимали русских. Но один токав из Абун-Баши по имени Ногай спас ему, как и его жене, жизнь, тайно проникнув ночью в дом, где Хамуз держал в заточении своих пленников. Ногай разбил оковы Бесни (ибо прежний друг приказал его в них заковать) и увел их обоих в Натухач. Большинство вождей этой последней провинции, с коими мы беседовали по поводу этого печального дела, осуждает поведение жителей Шапсуга. Бесни и его жена нашли на несколько месяцев защиту у вождей Натухача; но так как все это могло завершиться распрей между двумя провинциями, вожди, их защищавшие, приказали отвезти их в Пса дуг через Абазак, а из Псадуга они добрались до острова, на который бежали остальные члены братства.

Немалое число людей в этой провинции и еще большее в Натухаче были убеждены в несправедливости возлагать на все братство ответственность за преступление одного отдельно взятого человека; и все вынуждены были признать, что до этих событий ни одно черкесское братство не уважалось столь высоко за патриотизм и мужество; вот почему я не отказываюсь от мысли, что дело могло бы разрешиться на основах более непредвзятого правосудия, без желания, что могли иметь Хамуз и иные из его класса, увидеть этих дворян опозоренными и изгнанными, при этом было очевидно намерение усилить свое собственное влияние. Дьявольский умысел, коим, по крайней мере, [327] частично был движим Хамуз, подтвердился тем фактом, что он изнасиловал жену Бесни, воспользовавшись нахождением ее в его власти. Это считается почти несмываемым позором (принимая во внимание различие в общественном положении обеих сторон); это также является одним из самых серьезных упреков со стороны Аббатов; и в ходе судебного разбирательства всего дела в целом, состоявшегося через какое-то время в Натухаче, было решено, что пока этот позор не будет смыт, чувство собственного достоинства этих дворян не позволит им возвратиться к своим землякам.

И таким образом, рана, чье исцеление могло быть легким с помощью своевременного лечения, ныне превратилась в безнадежную политическую гангрену, которая, вероятно, потребует полной ампутации одного полезного члена этого социального тела; так как зло, что после того совершили друг против друга обе стороны, таково, что приходится отбросить всякую надежду на искреннее примирение. Будучи богатым в прошлом, ныне Хамуз доведен нападениями на его многочисленные стада и табуны лошадей до положения человека заурядного. Иные успешные набеги совершили и Аббаты; и что хуже всего, некоторые из них участвовали вместе с русскими в их прошлогоднем вторжении. Со своей стороны жители этой провинции преследуют Аббатов с неутомимым ожесточением и в данный момент затевают новые ухищрения, дабы преуспеть в их истреблении.

Кроме упомянутого мною нападения на группу Аббатов, охотившихся на этом берегу Кубани, один шапсуг ворвался в дом, где лежал раненый пленник, и, вынув из ножен кинжал, дважды ударил им Аббата и скрылся - пример вероломной жестокости, как повествует рассказчик, абсолютно чуждый черкесскому характеру. [328]

Все рассказанное выше является наиболее распространенным объяснением сути этой истории; однако существуют и другие, к примеру, утверждающие, что Аббаты бежали не для того, чтобы спасти свои жизни, а добровольно покинули провинцию из-за оскорбления, нанесенного жене Бес-ни; хотя в связи с этим и она, и сам Хамуз заявили о готовности поклясться, что подобного оскорбления быть не могло. Он утверждает, что может и иначе доказать это и что он распространял обратное лишь с целью разжигания вражды.

Среди многообразия пересказов, относящихся к этому делу, наиболее правдоподобным выглядит следующий. Пятнадцать дворянских семей, столь же высокородных, представляющих собой братство Джанат, объединились с Аббатами и населяют тот же остров. Один князь с тем же именем тоже недавно перешел к ним. Это братство по причине, которой я до настоящего времени не мог знать, несколько лет назад переселилось с запада Шапсуга в Псадуг; крайний шаг, на который оно недавно решилось, указывает на то, что оно тоже хочет мстить жителям этой провинции. Однако не следует позволять этим современным Кориоланам искать сатисфакции за оскорбления, им нанесенные, в разорении своего края.

Говоря о Тауше, я могу представить вам его краткую биографию, ибо та дает нам возможность понять вероломную сущность русского завоевания. Тауш является австрийским подданным (и, таким образом, изменником интересам своей родины). Пытаясь (по совету герцога де Ришелье и, возможно, и сам искренне) завоевать дружбу черкесов, торгуя с ними, Тауш впервые появился в Черкесии в качестве купца и демонстрировал такую необычную щедрость в своих деловых сделках и учтивость в своем общении с ними, что легко [329] приобрел друзей повсюду, куда бы ни отправился. Тем самым он получил возможность в течение многих лет посещать большинство северных территорий Черкесии и великолепно овладеть черкесским языком.

Его квазикоммерческие проекты содействовали прекращению внезапно начавшейся в 1829 году войны. Вскоре после этого ему удалось уговорить Аббатов, как о том было сказано выше, сопровождать его и одного инженера по той дороге, по которой позже проследовали генерал Вельяминов и его армия. Тауш сопровождал армии захватчиков каждый последующий год. Он обычно являлся главным переводчиком, когда кто-либо из прежних его знакомых появлялся в русском штабе для обмена пленниками или в иных подобных делах; и дабы, вероятно, придать ему значительность в глазах этих людей, он ныне появляется со знаками отличия и чине русского майора. Черкесы называют его Карло; и я слышал, как некоторые из них говорят о нем, как будто еще считают его своим другом.

14. - Принятие присяги проходит хорошо; при всем том, это такое дело, которое требует большого времени и тяжкого труда, о которых мы первоначально и не предполагали. Все, даже крепостные, обязаны принять в этом участие, начиная с пятнадцати лет; и всякий, кто совершил кражу, должен не только возвратить украденное, но и наказывается штрафом в шестьсот пиастров (около ста пятидесяти франков) за каждое свое правонарушение. Эти штрафы составляют гонорары судьи и других членов суда.

Легко предположить, что те, кто таким образом должен вернуть награбленное и к тому же уплатить штрафы, не скрывали своего плохого отношения к этой мере, тем более, что [330] наследственный предрассудок народа был благосклонен к ловко исполненному хищению; однако Субеш (один из всадников нашего эскорта), прибывший с восточной границы провинции, подтверждает то, что мы уже сказали, что жители этой части края страстно желают принести присягу и тем самым обуздать плохих подданных, способных среди них оказаться. Стало быть, остается надеяться, что когда это будет сделано на этой обширной, особенно развращенной территории, дело будет продвигаться быстро и с большей легкостью.

15. - Черкесским термином, обозначающим общество или братство, является «тлеуш», что также означает поколение, род, происхождение. (Обычно употребляемая фраза при встрече с незнакомым человеком звучит при обращении к нему так: к какой «ашиш» или семье он принадлежит (правильно «хэтхэ уащыщ»).

По традиции члены каждого тлеуша имеют общую для всех родословную; так что их можно считать членами одних и тех же родов, или кланов; с учетом этой принадлежности к одному и тому же роду все считаются равными. Эти члены одного и того же братства, будучи вроде двоюродных родственников, не только не могут жениться друг на друге, но даже их крепостные должны заключать браки с крепостными другого братства; и в случае, когда несколько братств, как это обычно происходит, устанавливают общие узы, этот закон, относящийся к браку, должен соблюдаться всеми ими. Все, кто таким образом вместе связан, имеют привилегию бывать обоюдно друг у друга на правах братьев, что должно приводить, как мне кажется, к серьезным неудобствам, если только они не смогут заставить свое воображение смотреть на женщин своего братства, как на настоящих сестер; без чего эта привилегия свободного входа [331] в семейный дом должна быть источником множества безнадежных любовных, а следовательно, и преступных страстей. Некогда брак в одном и том же братстве считался кровосмешением и наказывался утоплением; ныне налагается лишь штраф в две сотни быков и возвращением женщины ее родителям. Таким образом, нарушения этого закона ныне стали фактами достаточно обычными. [332]

Глава 15

ЧЕЛОВЕК БЕЗ РУЖЬЯ. МОЛИТВЕННЫЕ СОБРАНИЯ ЧЕРКЕСОВ. «ГОСПОЖА ГЛАСС» ЧЕРКЕСИИ. МАНСУР И ЕГО ВОЕННЫЕ ИСТОРИИ, МУСУЛЬМАНЕ ЯВЛЯЮТСЯ РАДИКАЛАМИ ЧЕРКЕСИИ. ДВЕНАДЦАТЬ СОЮЗНЫХ ПРОВИНЦИЙ ЧЕРКЕСИИ. СТРАННОЕ ПОВЕДЕНИЕ ШАМУЗА. ТО, КАК ОСВОБОЖДАЮТ КРЕПОСТНЫХ. СОМНЕНИЯ И ТРУДНОСТИ. ИСТОРИЯ И ПРОДУКЦИЯ ШАПСУГА

Чикахуз, 21 декабря 1837 года. - Узнав в Хабле, где мы находимся, что нашему больному Мансуру стало значительно лучше, мы решили, что один из нас навестит его, чтобы дать ему несколько новых рекомендаций относительно его ноги и здоровья в целом и одновременно посоветоваться с ним по поводу государственных дел, ибо, по общему мнению, он является главным человеком в этих провинциях, когда речь идет о совете и действии. С этой целью я отправился в путь 15-го числа (в пятницу) в сопровождении Субаша и трех слуг. Но в первый день мы ехали медленно, так как оттепель превратила равнину в настоящее болото. Хабль вышла из берегов и сокрыла дороги и тропы соседнего леса; [333] и к тому же немалая глубина и сила ее главного течения вынуждали нас идти в поисках брода, который, наконец, указал нам встреченный нами вдоль ее берегов, отмеченных двойным рядом ив, охотник.

Этот человек, с ружьем и сопровождаемый двумя собаками, был пешим. Он преследовал зайцев и как раз одного из них спугнул; вскоре мы потеряли их из виду среди деревьев, а также мужчину, криками подбадривающего собак, и последних, сохранявших дистанцию лучше, чем я того ожидал.

После трех часов пути мы ступили на землю в одной из деревушек Бохундура, так как данная местность на значительном расстоянии с каждой стороны Абуна обезлюдела после основания фортов и частого появления русских войск в целях пополнения своих продовольственных запасов; и если бы эта река оказалась не проходимой вброд, как то предполагалось, мы были бы, перед тем как смогли бы достичь жилища, ночью застигнуты врасплох.

Отдав два ружья, что я привез с собой, и не раздобыв покуда для себя самого иного, я, как мне кажется, напоминал волка из басни, потерявшего свой хвост, став объектом всеобщего изумления, выраженного следующим образом одним мальчиком, когда мы слезали с лошадей: «Кто это - иностранец? Но что это за мужчина? Я никогда не видел мужчину на коне без ружья». Мы встретили там одного муллу из дворянской семьи, которого наш хозяин нанял для чтения молитв в своем доме на все время Рамазана. В течение всего этого времени повсюду, где селился мулла, все молившиеся мужчины деревни при заходе солнца собирались вместе с ним совершать молитвы; и в Хабле в большой комнате, что мы занимали, эта сцена [334] один или два раза представлялась нам как одно из самых красочных зрелищ. С одной стороны размещался мужчина, держа факел из соснового дерева. В углу находился старый мулла на циновке, изолированный от остальных и лицом повернувшийся к Мекке; за ним, наискось, выстраивались два тесных ряда присутствующих, среди которых более молодой мулла исполнял функции муэдзина, распевая в качестве пролога обычный призыв, что звучит, как правило, с минарета, за которым следовали молитвы, что, в свою очередь, распевал старый мулла, в то время как все остальные то преклоняли колени, то вставали, когда он поднимался с колен.

Во второй вечер мы спустились в деревушку одного богатого токава в Годоухае. Холм, возвышающийся на одной из сторон этой красивой маленькой долины, был указан мне как местонахождение одной древней крепости; достигнув вершины, я обнаружил там ровную поверхность, окруженную тем, что мне показалось остатками каменной стены.

Но эта долина обладает иным объектом интереса, правда, более преходящего характера, это жена моего хозяина, настоящая «госпожа Гласе» Черкесии, чья слава дошла уже и до меня. Ее кондитерские изделия, ее суп и ее соус с избытком оправдывали эту славу и обнаруживали в ней для нас женщину, достойную стряпать какому-нибудь важному парижанину. Хороший вкус, присущий меблировке дома; безукоризненное качество одежды и экипировки ее мужа (предметов, полностью зависящих здесь от умений жены, которая была одновременно портнихой, сапожником, шляпницей и вышивальщицей); и сверх того, слава о ее гастрономических способностях возбудили во мне любопытство узнать кое-что из ее жизни, и мне поведали, что обучалась она в Анапе, [335]

Я нашел ногу нашего больного, Мансур Бея, почти в таком же состоянии, в каком оставил. Если он столкнулся с рецидивом болезни после того, как ему стало значительно лучше, то вина за это лежит полностью на нем, так как после первых зимних порывов ветра, что были у нас десять дней назад, узнав, что кобыл, коих он отправил пастись близ Кубани, там уже не было, он захотел сесть на коня и отправиться на их поиски.

Никто здесь, за исключением самых бедных, никогда не садится на кобылу; из этого следует, что кобылы ценятся столь мало, что их оставляют свободно бродить стадами в соседних с Кубанью лесах и там самим искать себе корм и хранить свою безопасность, так как в лесах и волки. Стада Мансура в последнее время сильно пострадали от них, и по этой причине весьма уменьшились.

Именно Мансур три года назад вновь вынес на рассмотрение вопрос о национальной присяге. Он демонстрирует большое удовлетворение тем, что к этому вопросу возвратились и, будучи весьма воинственным, заявляет, что присяга в тысячу раз предпочтительнее какого-нибудь военного подвига и что она на многие годы вперед обеспечит стране немалое благо. «Пока душа будет у меня во рту,- говорит он, употребляя турецкую фразу, -этот край никогда не подчинится России; когда я умру, могут поступать как хотят». Я смотрю на его энергию, его искренность и его твердость как на абсолютно необходимые для поддержания его решимости. Многочисленные военные истории, им рассказанные, свидетельствуют одновременно и о его храбрости перед лицом всякого испытания, и о его глубокой ненависти к захватчикам его страны. «Если Англия и Турция покинут нас, - сказал он нам, - мы сожжем наши дома и все, что имеем, мы отрубим головы нашим женам и детям, отступим [336] на самые высокие утесы и там будем сражаться до тех пор, пока не останется ни одной живой души!»

В восточных провинциях князья и высшие представители дворян все еще обладают над своими крепостными властью, доходящей до права на их жизнь и смерть. Они могут также продать их, когда те совершат какое-нибудь преступление. Кроме того, они руководят общественными судами и принимают решения относительно взысканий с тех, кто признается виновным в правонарушениях; но распределение штрафов, а также выручка от продажи виновных рабов, подвергнутых наказанию, определяется так же, как и здесь. Они не взимают податей с народа. Некоторые из крепостных все еще пользуются одной из древних привилегий своего класса - собираться для грабительских набегов как на соседние провинции, так и на русскую территорию (несмотря на квазимир с Россией) с закрытыми лицами, чтобы не быть узнанными, и разговаривая между собой на малопонятном для других языке, вероятно, простом жаргоне, дабы воспрепятствовать соучастию непосвященных лиц.

Братства этих провинций лишь в очень небольшой степени схожи в своей организации с другими братствами.

В Абазаке, Шапсуге и Натухаче подобную возможность вожди никогда не имели. Однако я не верю полностью этому утверждению токавов, тем более, что оно не подкреплено свидетельством здешних дворян. Несомненно, тем не менее, что какова бы ни была власть, коей обладали вожди двух последних провинций, она уже достаточно давно утратила свое значение, а анапский паша внес немалый вклад в ее разрушение своими призывами к народу установить полное равенство по примеру турецких мусульман и в соответствии с [337] высказываниями из Корана о том, что все люди равны перед Богом.