Поэзия Овидия периода ссылки.

Поэзия Овидия периода ссылки

Как это обычно бывает, друзья отвернулись от опального поэта, в защиту его никто не выступил. Холодным декабрьским днем Овидий ступил на борт корабля, увозящего его навсегда от всего, что он любил, чем жил, о чем пел. В море его застигла буря, поэт едва не погиб, а когда сошел на берег, увидел Томы, то, вероятно, пожалел о том, что не погиб. Городишко этот был населен греками, местными даками, окружали его племена еще почти совсем диких сарматов, воинственых, жестоких, часто совершавших набеги на ближние селения. Поэту на старости лет пришлось впервые взять в руки меч, чтобы вместе с местными легионерами отражать нападения сарматов. Жил он в маленьком темном доме, питался непривычной едой, пил гнилую воду. Особено тяжким было для Овидия отсутствие книг, знающих латынь собеседников...

Здесь он написал две своих последних книги: "Скорбные элегии", "Послания с Понта", отсюда посылал он императору умоляющие о прощении письма, но прощения так, не дождался, а выучил местный язык, сочинял стихи на местном наречии, сблизился наконец с жителями Том. Он лечил их, учил их детей, давал полезные советы. Овидий был добрым человеком, люди это быстро поняли. Его освободили от всех налогов, единственого чужеземца, его наградили лавровым венком после поэтического выступления на местном празднике, а когда он совсем состарился, местные жители не оставляли его своими заботами, вниманием.

Катастрофа, постигшая Овидия, была для него совершеной неожиданостью. В отчаянии он сжег рукопись «Метаморфоз», если поэма сохранилась, то лишь благодаря копиям, имевшимся уже у его друзей. Содержанием его поэзии становятся теперь жалобы на судьбу, мольбы о возвращении в Рим. В пути, длившемся несколько месяцев, он составляет первую книгу «Скорбных стихотворений» (Tristia) в элегическом размере. Прекрасная элегия (I, 3) описывает последнюю ночь, проведеную в Риме; другие содержат рассказы о невзгодах пути, о бурном плавании, обращения к жене, друзьям, которых он не рискует называть по имени. Вскоре после прибытия в Томы написана вторая книга, большое, весьма льстивое послание к Августу, в котором Овидий оправдывает свою литературную деятельность, ссылается на примеры поэтов прошлого, свободно трактовавших любовные темы, заверяет, что его поэзия являлась по большей части фикцией, ни в какой мере не отражавшей личную жизнь автора. Август остался непреклоным. Последующие три сборника «Скорбных стихотворений» (10 — 12 гг.) варьируют несколько основных тем, как то: жалоба на суровый климат Скифии, на неверность друзей, прославления преданой жены, признательность тем, у кого сохранились дружеские чувства к изгнанику, просьба о заступничестве, о переводе в другое место ссылки, восхваления поэзии, как единственого утешения в печальной жизни. В заключительном стихотворении 4-й книги Овидий рассказывает свою автобиографию.

В четырех книгах «Понтийских посланий» (12/13 — 16 гг.) Овидий уже называет своих адресатов. У него иногда появляются, особено в более поздних письмах, сравнительно бодрые тона, он как бы освоился с обстановкой, принимает знаки почета от окружающих, составляет на местном гетском языке стихотворение в честь императорского семейства. Письмо (III, 2), в котором старик гет рассказывает предание об Оресте, Пиладе, послужило Пушкину образцом для рассказа старика цыгана о самом Овидии. Стилистически стихотворения эти становятся все более небрежными, былой реторический блеск угасает.

К годам изгнания относятся, некоторые другие произведения — исполненый темных намеков памфлет «Ибис» с проклятиями по адресу какого-то неверного друга, начатая дидактическая поэма о рыбной ловле, ряд несохранившихся стихотворений. Есть предположение, что парные послания сборника «Героинь» составлены в эти же годы.

В горькой моей судьбе вы меня обласкали, согрели...

Даже родной мой Сульмон не был так добр ко мне...

Незадолго перед смертью Августа (14 г.) у Овидия появились надежды на возвращение. Когда императором стал Тиберий, поэт пытался привлечь к себе внимание нового наследника престола, несколько причастного к литературе Германика. Он стал перерабатывать незаконченые «Фасты» с тем, чтобы посвятить их новому покровителю, но переработка не продвинулась дальше первой книги. В этом незаконченом виде (шесть книг, из которых первая во второй редакции) «Фасты», были впоследствии изданы, уже после смерти поэта, который скончался в изгнании в 18 г. н. э.

Когда 60-летний Овидий умер, великому поэту, доброму человеку на земле его изгнания поставили бронзовый памятник. Официальный Рим продолжал жить так, будто Овидия никогда, не было.

Уступая многим из своих современиков в глубине, оригинальности творчества, Овидий был замечательным мастером легкой формы. Античная критика признавала его высокую одареность, но считала нужным отметить, что он «потакал своему дарованию вместо того, чтобы управлять им»; в читательских кругах он сразу же снискал прочную популярность. Не уменьшилась она, в Средние века. «Метаморфозы» считались «языческой библией», своего рода источником премудрости, к которому составлялись алегорические толкования; любовная поэзия «отличного доктора» (doctor egregius) Овидия вдохновляла латинизирующую лирику, провансальских трубадуров — автор «Любовных стихотворений», «Науки любви» учил языку любви средневековую Европу. Подобно Вергилию, он был предметом легенды. Со времен Возрождения сюжеты Овидия подвергались бесчисленым переработкам: из них создавались новелы, оперы, балеты. В русской литературе образ Овидия навеки связан с именем Пушкина, который любил сопоставлять свою ссылку на юг с ссылкой Овидия.

Ни один латинский, а позже, европейский писатель уже не обходился без творчества Овидия. Ни без ранего, веселого, легкого, ироничного, в котором блестяще отразилось, в общем-то, уникальное для поэта свойство - приятие, всеприятие мира; ни без зрелого, всеохватного, ставшего подлиной энциклопедией античности; ни без позднего, трагического, в котором есть, проклятия миру, ностальгический автобиографизм, коленопреклонение перед властью, но самое главное - подлиная, трепетно рассказаная личная, человеческая трагедия.

Кстати, Пушкин, любивший Овидия более других латинских поэтов, видевший некую тождественость в собственой, Овидиевой судьбе, чрезвычайно высоко ценил имено поздние стихи античного поэта: "Книга Tristium ("Скорбных элегий"), - писал он, - выше, по нашему мнению, всех прочих сочинений Овидия (кроме "Превращений"). Героиды, элегии любовные, сама поэма Ars amandi ("Наука любви"), мнимая причина его изгнания, уступают элегиям понтийским. В сих последних более истиного чувства, более простодушия, более индивидуальности, менее холодного остроумия. Сколько яркости в описании чуждого климата, чуждой земли, сколько живости в подробностях! И какая грусть о Риме! Какие трогательные жалобы!".

Но, думается, не столько паралели судьбы объединяют Пушкина, Овидия, сколько имено эта всеприемлемостъ мира, оптимистичность мировоззрения, легкость языка, чувствительность, ироничность, любовь к сказке, мифу, а значит, к человеку, истиный, а не декларируемый гуманизм. И - общий, хотя, у каждого свой, золотой век, который Пушкин в русской литературе открывал, а Овидий в латинской - завершал.

Оба поэта создали себе нерукотворные памятники. И время оправдало их пророчества о вечной славе. Как без Пушкина немыслима русская словесность, так без Овидия непредставима мировая литература. Влияние Овидия не уступало, а в широких читательских массах всегда превосходило влияние Вергилия. Вергилий, Овидий для поэзии - то же, что Платон, Аристотель - для философии.

 

Эпиграммы Марциала.

Происходил из испанского города Бильбилис (Bilbilis), на левом притоке Гибера (ныне называется Эбро). Место своей родины Марциал часто и с любовью упоминает в своих стихотворениях. Год его рождения неизвестен; только на основании комбинации некоторых данных 24-й эпиграммы 10-й книги можно отнести время рождения Марциала к 40 году нашей эры.

Получив литературно-риторическое образование на родине, он, приблизительно 25 лет от роду, прибыл в Рим в последние годы правления Нерона, вращался здесь в обществе литераторов (Валерий Флакк, Силий Италик, Квинтилиан, Плиний Младший, Ювенал) и литературно-образованных земляков, которых нередко упоминает в своих стихотворениях и среди которых находил покровителей своему таланту. Особенно его привлекали близкие ко двору, богатые и влиятельные вольноотпущенники — Парфений, Сигерий, Энтелл, Секст, Эвфем, Криспин — через которых он подносил свои произведения императорам и от которых, в качестве клиента, неутомимо прославлявшего их добродетели, всегда искал себе наград и милостей.

Когда со вступлением в управление Нервы и затем Траяна, настали времена, отличные от времени Домициана, и покровители Марциала потеряли своё значение, он счёл за лучшее удалиться (98 год) на родину в Испанию, где через несколько лет (в 101 или 102 и никак не позже 104 года), проведённых в тоске по Риму, умер.

Творчество

Марциал был в избранном им жанре очень плодовитым писателем. Выпустил 15 книг эпиграмм. 3 книги объединены в темы «Зрелища», «Подарки», «Гостинцы», 12 — смешанного содержания. До нас дошёл сборник в 14 книг эпиграмм, не считая в этом числе особой книги стихотворений, также названных эпиграммами, но относящихся исключительно к играм амфитеатра при Тите и Домициане. Из 14 книг, составляющих главный сборник стихотворений Марциала, 2 книги, именно 13 и 14, представляют собой каждая специальный род эпиграмм и носят особые заглавия.

Первая из них, «Подарки» (Хепiа), состоит из 127 снабжённых особыми заглавиями двустиший, относящихся, за исключением двух последних, к предметам еды и винам. Вторая, «Гостинцы» (Apophoreta, то есть подарки гостям, после стола, разных безделушек), заключает в себе 223 двустишия, также снабженных особыми заглавиями и говорящих о предметах домашнего употребления, а также о статуэтках, картинках и сочинениях знаменитых писателей. В остальных 12 книгах эпиграмм выражается сущность литературной деятельности Марциала. Из них первые девять писаны и изданы при Домициане (8-я посвящена ему), равно как и 10-я в первом издании; до нас последняя дошла во второй редакции, сделанной уже по низвержении этого императора. Книги 11 и 12 изданы при Нерве и Траяне; последняя из них прислана в Рим из Испании. Все 12 книг расположены в хронологическом порядке (от 86 года до первых годов 2 столетия).

Всего Марциал написал 1561 эпиграмму.

Картина нравов

Содержание эпиграмм, заключающихся в этих 12 книгах, чрезвычайно разнообразно, касаясь всевозможных обстоятельств, явлений и случайностей обыденной жизни и представляя собой, в общем, весьма яркую картину нравов и быта второй половины первого века Римской империи. Больше всего в них бросаются в глаза две черты: склонность поэта к изображению половой распущенности, нагота которого доходит до бесстыдства, оставляющего за собой вольности всех других римских писателей, — и не знающие границ лесть и пресмыкательство перед богатыми и сильными людьми, в видах приобретения их расположения и подачек.

Если припомнить, что исполненный, с одной стороны, крайнего цинизма в картинах разврата, а с другой — самой позорной лести перед негоднейшими людьми, стихотворения эти принадлежали первостепенному поэту эпохи, который с жадностью читался современниками обоих полов, то в эпиграммах Марциала нельзя не видеть яркое доказательство нравственного падения и литературы, и общества Домициановой эпохи. От грязи распутства свободна только одна книга эпиграмм, восьмая, которую поэт посвятил Домициану и, по его словам, нарочно избавил от непристойностей, обычных в других книгах; но зато нигде нельзя найти и таких перлов пресмыкательства, как в этой книге.

В оправдание непристойностей Марциала, в предисловии к 1-й книге, ссылается как на предшествующих поэтов, между прочим на Катулла, которого можно назвать родоначальником римской эротической эпиграммы, — так и на то, что он пишет таким языком лишь для людей, имеющих вкус к бесстыдству, любителей разнузданных зрелищ в праздник Флоры (ludi Florales), а не для Катонов. Но, в то же время, он не скрывает, что эта именно сторона его стихотворений привлекает к ним читателей, и даже строгие на вид женщины любят потихоньку его почитывать (X1, 16).

Напрасно поэт уверяет, будто его любовь к картинам разврата в стихотворениях не говорит о распущенности его нравов (I, 4; XI, 15). Не может быть, чтобы человек сколько-нибудь строгих нравов рисовал с таким постоянством и с такой любовью всякие естественные и неестественные формы разврата; да и биография Марциала, насколько она может быть восстановлена по его собственным заявлениям, вовсе не свидетельствует о том, что у него была lasciva только pagina, a vita — proba, как он выражается о себе. Что касается до лести не только Домициану, но и его любимцам, придворным из вольноотпущенников и вообще богатым людям, то здесь оправданием часто забывающему всякое человеческое достоинство поэту может служить только то, что не он один из писателей в Домицианово время разыгрывал такую роль, что ему в этом отношении не уступал его современник и соперник, также выдающийся поэт Стаций, о котором Марциал не упоминает ни одним словом (как и Стаций о нём), и что, наконец, в видах личной безопасности и сам Квинтилиан иногда считал нужным воскурять фимиам такому кровожадному деспоту, каков был Домициан.

Никто, однако, не был таким виртуозом в лести и пресмыкательстве, как Марциал, и гнусность этих качеств его литературной деятельности усугубляется ещё тем, что, когда политические обстоятельства изменялись, он, восхваляя преемников Домициана, уже относится к последнему и к его правлению с резким порицанием и прославляет Нерву за то, что он «в правление жестокого государя и в дурные времена не побоялся остаться честным человеком» (XII, 6).

Литературные достоинства

В литературном отношении эпиграммы Марциал являются произведениями крупного поэтического дарования. Он дал римской эпиграмме, как особому виду лирической поэзии, широкую разработку, какой она до тех пор не имела. Эпиграмма, как особый вид литературных произведений, появилась в Риме ещё в Цицероновскую эпоху, но все поэты, которые пробовали писать в этом роде, были эпиграмматистами только отчасти, эпиграмма не была главным видом их литературной деятельности. Кальв и Катулл, главные представители эпиграммы прежнего времени, сообщили ей особу едкость, пользуясь ею особенно как орудием борьбы против политических и литературных врагов.

У Марциала эпиграмма принимает всевозможные оттенки, начиная с простой стихотворной надписи на предметах или подписи к предметам (чем была эпиграмма в своём первоначальном виде как у греков, так и у римлян), до виртуозной по остроумию, меткости, пикантности или просто игривости оборота стихотворной шутки на самые обыкновенные, как и на самые прихотливые сюжеты обыденной жизни. Поэтому Марциалу также принадлежит первенство в эпиграмме, как Виргилию — в эпической поэзии, а Горацию — в чисто лирической (мелической). Само собой разумеется, что это сравнение нимало не говорит о равенстве Марциала с двумя первенствующими представителями римской поэзии; но в том роде литературы, который составлял специальность Марциала, ему, несомненно, должно быть отведено первое место.