Cognitive and value aspects of education

The article discusses the role of philosophical education in the broader context of cultural and political life of modern Russian society. The author relates the European philosophy of law, morals, civil society and state with the national traditions of Russian culture. The author's attention is focused on the polysemous image of Leviathan, which goes through the eponymous book by Thomas Hobbes from the Old Testament into modern cinematography.

Keywords: Kant, Hobbes, Leviathan, the state, law, morality, philosophical education.

В работе «Спор факультетов» Кант рассматривает сразу несколько ракурсов философского осмысления сущности образования. Это и внутренняя структура университета или, точнее, иерархия факультетов, и взаимодействие науки и власти, и отношения ученых с остальной частью населения, именуемой народом или гражданским обществом. К трем высшим факультетам Кант относит богословский, юридический и медицинский на том основании, что они ориентированы непосредственно на социальные потребности. Содержание преподаваемого на них знания имеет очевидное практическое применение, а главное, оно может служить средством влияния на весь народ, находящийся вне университета, орудием власти правительства, которое и определило статус этих факультетов как высших. Четвертый – философский – факультет полагается низшим по той причине, что он ориентирован не на пользу государства, а на истину как таковую, не на разум гражданина, а на разум ученого.

Разумеется, Кант считает такую субординацию образовательных институций наложенной на устройство университета извне, не соответствующей подлинной структуре знания. На его взгляд, философский факультет для выполнения своего предназначения может «претендовать на то, чтобы быть испытателем истинности всех учений», «чтобы контролировать три высших факультета», «имея целью пользу всех наук» [4, с. 325]. Такая привилегия философского знания вытекала из рационалистического представления о внеисторичности и социальной необусловленности разума. Философ, с этой точки зрения, - человек, который мыслит «как свободный, подчиненный только законодательству разума, а не законодательству правительства» [4, с. 324-325]. Однако современная философия отказывается от идеи самоценности знания, единственности истины, являющейся самореализацией человека, его эмансипацией, основанием социальных норм и культурных ценностей, т.е. от метанарратива Просвещения, что сказывается и на функционировании современной системы образования [7]. Способы легитимации дискурсов умножились: денотативная языковая игра строится на различии истинного и ложного, прескриптивная ориентирована на справедливое и несправедливое, а техническая оперирует критерием эффективности и неэффективности. Социальное бытование того, что претендует на роль знания и образования все больше определяется не вопросом «Правильно ли это?», а вопросом «Чему это служит?». Современная философия настаивает уже не на независимости знания от власти, а на их нерасторжимом единстве. «Знание и власть есть две стороны одного вопроса: кто решает, что есть знание, и кто знает, что нужно решать?» [5, с. 28], - писал Ж.-Ф. Лиотар в книге «Состояние постмодерна». Взаимосвязь знания и его использования подчеркнута и в знаменитом тезисе М. Фуко: "Между техниками знания и стратегиями власти нет никакого промежутка" [8, с. 199]. Если философы просветители еще были убеждены в том, что власть основывается на невежестве подвластных, что ее орудиями являются ложь, обман, поддержка суеверий и предрассудков, а знание, истина и разум – это великие революционные силы, освобождающие человека от гнета и подчинения, то французские философы последних поколений рассуждают совершенно иначе: то, что становится объектом власти и управления, становится, тем самым, и предметом знания, вовлекается в сферу научного познания. Знание необходимо власти, оно есть ее modus operandi, диспозитив, т.к. власть, сила, эффективность и знание неразрывно связаны – не только знание дает власть, но и власть задает знание.

Размышления Канта об устройстве университета интересны своими выводами о границах философского образования. Должно ли оно быть ориентированным на узкий круг профессионалов или имеет универсальное значение и должно быть частью любого высшего, а, быть может, и среднего образования? Ответ на этот вопрос зависит от понимания природы философского знания: от того понимается ли философия как царица наук, из разумной истинности которой дедуцируется конкретно-научное знание различных областей, как практическая мудрость, ищущая осуществление истины либо в коллективных социальных действиях, что свойственно марксизму, либо в индивидуальном человеческом существовании, что присуще экзистенциализму, или как аксиология, т.е. выработка базовых ценностей и принципов, конституирующих реальность социо-культурную. С одной стороны, Кант не чужд идее некоторого изоляционизма философии. «Народ желает, чтобы им руководили не ученые, а практические деятели: священники, юристы, врачи» [4, с. 329], - утверждает он, ибо позиция народа формулируется следующим образом: «то, что вы, философы, болтаете, я сам знаю уже давно» [4, с. 228]. Поэтому истины философии «обращены к публике другого рода, а именно к ученой публике, занимающейся науками» [4, с. 332], а не напрямую к гражданскому обществу.

Однако мысли Канта о том, что философия, прежде всего, является критическим исследованием собственных возможностей, оснований и предпосылок, а также неким метауровнем и самосознанием других наук и сфер культуры, можно развивать и в ином направлении – направлении значимости ее присутствия не только в стенах университетов, но и в жизни гражданского общества. Необходимость наличия философского факультета в университете Кант обосновывает невозможностью других интеллектуальных сфер деятельности и образования исследовать свои предельные основания и принципы, ценностную структуру, социальную роль и этические последствия. «Юрист-законник ищет законы, не в своем разуме, а в обнародованном и утвержденном высшими властями своде законов. От него нельзя по справедливости требовать доказательства истинности и правомерности этих законов, так же как и защиты от высказываемых разумом возражений против них. В самом деле, только повеления указывают, что соответствует праву, и вопрос о том, соответствуют ли праву сами повеления, юрист должен отвергнуть как нелепый» [4, с 321]. Таким образом Кант указывает на различие указного закона и естественного права, т.е. на различие философского и юридического понимания права и на недостаточность последнего без рефлексии ценностей, лежащих в его основании. Согласившись с этим, должны ли мы вслед за Кантом полагать, что философия обращается только к ученым других факультетов университета, а уже практические представители последних выступают с публичным изложением своих знаний и компетенций перед гражданским обществом?

Думается, что роль философии сегодня заключается не только в интеллектуальном сопровождении иного научного теоретического и практического знания, но и в прямом участии философских идей в культурной и политической жизни общества. Тем более что современное образование по различным научным специальностям, утратив идеал систематичности и универсальности, не стремится к симбиозу с философией и уклоняется от ее руководящей роли. Поэтому философия не может уступить, скажем, изучение «Философии права» Гегеля юридическому факультету, а «Опыта веротерпимости» Локка – факультетам богословским. Философии следует осуществлять свою роль самосознания культуры не только через обоснование различных ученых дисциплин, но и через непосредственное участие в публичных дискурсах, а также через систему образования, в которой философия должна быть обращена не только к разуму ученого, но и к разуму любого просвещенного гражданина. Философское образование профессионала иной специальности должно быть акцентировано на те моменты философии, которые традиционно обозначались как мировоззренческие. Речь здесь не идет о широкой эрудиции в области истории философии, об информированности о том, что один философ размышлял об автаркии, другой о трансцендентальной апперцепции, а третий об эйдетической редукции. Многие историко-философские факты значимы, прежде всего, для профессиональных философов, ибо их практическое, этическое и социально-политическое значение не всегда очевидно. Для философского знания, являющегося частью общей культуры образованного человека, значимы определенные его ракурсы.

К их числу относятся, прежде всего, не натурфилософские моменты онтологического свойства, а проблематика философии общества, культуры, человека. В системе нефилософского профессионального образования уместнее обращение к утверждениям философии о том, что есть истина, свобода, власть, жизнь, смерть, цивилизация и т.д., а не о том, что все есть огонь или вода. Полученное философское знание должно стать не просто полезной для сдачи экзамена, но бесполезной для жизни информацией, а системой ценностей, принципов и ориентиров в культурных и политических общественных процессах. Вопреки интенсифицировавшимся в последнее время поискам самобытности и оригинальности исторического и культурного пути российского общества, философское образование в нашей стране традиционно ориентировалось на европейскую мысль, а русская философия имела либо религиозно-литературную форму, для ХХ века уже изрядно архаическую, либо вторичную форму рецепции иноязычных учений и приложения их к национальным реалиям. Однако это вовсе не означает, что россияне в философском отношении являются европейски образованными людьми, воспринимающими и разделяющими европейскую систему ценностей, что свидетельствует о серьезных педагогических просчетах преподавания в средних и высших учебных заведениях России.

Ярким примером некой поверхностной осведомленности при отсутствии глубокого понимания существа дела является судьба философии государства и права Гоббса в культурной среде современного российского общества. Интерес к философской метафоре английского философа оживился в связи с выходом на экраны страны последнего фильма Андрея Звягинцева «Левиафан». Поражает та легкость, с которой вслед за указанием режиссера рецензии кинокритиков и отзывы кинозрителей ссылаются, трактуя название и смысловое содержание фильма, на классическое произведение Гоббса, а не только на ветхозаветный образ морского чудища. При этом выражаются ложные представления о книге английского философа, поскольку отечественный фильм воспринимается не как диалог с ее автором, а как прямая ее иллюстрация. «Картина отнюдь не сводится к критике «плохого государства», Левиафана из заглавия ленты», - утверждает Борис Иванов на кинопортале Фильм.ру. И таково общее мнение, откликнувшихся на культурное и общественное событие выхода фильма на широкий экран. Оно свелось к тому, что Гоббс использует библейский образ Левиафана для описания государства, подавляющего и принижающего человека. Только известная мера невежества позволяет считать фильм о коррупции, беззаконии и аморальности фильмом о Левиафане в понимании Гоббса, который именем морского гада назвал отнюдь не главную из бед человеческой совместности, а именно спасение от нее.

Конечно, своим предпочтением концентрации власти и права в одном лице суверена Гоббс дал некоторые основания для интерпретации описанного им государства как авторитарного и даже тоталитарного. Однако нельзя игнорировать и тот факт, что абсолютные полномочия государства возникают в результате общественного договора не для того, чтобы лишать свободы граждан, а, напротив, с тем, чтобы обеспечить их безопасность и благополучие. Если «Левиафан» А. Звягинцева изображает вписывающийся в классическую русскую литературную традицию образ маленького человека, приватная жизнь которого разрушена политической машиной, «Левиафан» Гоббса утверждает обратное – только в государстве возможна институция частной собственности, законная гарантия ее неприкосновенности, осуществление индивидуального материального интереса. Недаром в ХХ веке такие философы как Лео Штраус и Карл Шмитт заговорили о Т. Гоббсе как о первом либерале до либерализма как термина еще не вошедшего в оборот. «Если мы можем называть либерализмом ту политическую доктрину, которая рассматривает как фундаментальный политический факт права человека, в отличие от его обязанностей, и отождествляет функцию государства с защитой или сохранением упомянутых прав, то мы должны сказать, что основателем либерализма был Гоббс» [9, с. 174]. И если либерализм XIX века числил Гоббса одним из своих предтечей, то вовсе не потому, что он раскрыл негативную роль неограниченной монархии и зло мощного государства, ведь этого Гоббс не делал, а потому что он считал совместимыми власть суверена и гражданские права, ибо первая, как мыслил английский философ, учреждает и гарантирует последние. И если современная культурная среда российского общества увидела в образе Левиафана апологию или изобличение мощи государственной власти, то это явилось результатом предвзятости интерпретации, обусловленной национальным менталитетом.

В минувшие годы любое высшее образование в Советской России подразумевало знакомство с определенным контентом западно-европейской философии, однако предпочтение отдавалась марксистской, коммунистической, революционной социально-философской мысли. При этом упускалось из внимания то важное обстоятельство, что «буржуазная» философия, т.е. философия гражданского общества также является осмыслением освобождения человека, выстраиваемым, однако, в иной плоскости и терминологии. Общественный идеал Гоббса как раз выстроен как антиреволюционный, как направленный на предотвращение ужаса и анархии гражданской войны, и поэтому может рассматриваться как альтернативный господствовавшей в отечественном прошлом политической идеологии или, что и имело место в действительности, не рассматриваться вовсе как важная ценностная составляющая мировоззрения. «Мы диалектику учили не по Гегелю», - писал В. Маяковский. И тем более, не по Гоббсу учили мы философию, если говорить о широком круге образованных людей в нашем обществе. Реакция на данный фильм позволяет осознать, что практически вся читающая, мыслящая, участвующая в общественных дискуссиях российская публика, являющаяся образованной во многих отношениях, не имеет ни малейшего представления о содержании «Левиафана» Гоббса, точнее имеет о нем совершенно превратное представление. А стало быть, она практически несведуща в философских вопросах происхождения и сущности права и морали, во всей той системе ценностей, которая порождена европейской философией Нового времени и лежит в основе современной западной цивилизации. Конечно, ища свой особый национальный путь, можно отвергать вышеозначенные ценности, но надо хотя бы понимать от чего именно отказываешься.

Отражение этой непростой ситуации можно найти и в области уже профессиональных, а не искусствоведческих, изысканий. Обратимся к публикации социального антрополога, окончившего МГУ и преподающего в Кембриджском университете, Ссорина-Чайкова Н.В., озаглавленной автором «Гоббс в Сибири: социальная жизнь государства» не в том буквальном смысле, что английский философ когда-либо посещал наши края, а с целью обозначения замысла рассмотреть понимание государственности, как тесно вплетенной в общественную жизнь такого народа севера, как эвенки. Попытка применить парадигмы европейской философии к анализу российских реалий в принципе есть прием, не увенчивающийся успехом наверняка. «Идиома «выбивания» обещанных государством ресурсов (таких, как комбикорм или топливо) ярко отражает те почти физические усилия, требовавшиеся от совхозных чиновников в отношениях с другими ветвями государства. Приходит на ум аналогия с политической̆ теорией Томаса Гоббса, у которого государственный порядок «порождается актом воли и постоянно возобновляемым актом воли же и поддерживается»» [6], - такое описание деятельности эвенкийских совхозов в терминах политической философии Т. Гоббса представляется весьма смелым сближением. Автор справедливо характеризует особенности отечественного менталитета в восприятии соотношения государства и общества: «Слабое государство — «вечная» тема российской/советской историографии. Она парадоксальным образом сопряжена и с темой его авторитарности, а также с темой устойчивости «государственничества» как культуры и идентичности, а также с особым «полаганием» на силу и вовлеченность государства во все дела» [6]. Однако и в специальном научном исследовании мы сталкиваемся с тем же, что и в массовом сознании, допущением того, что российская действительность есть нечто достаточно адекватно описываемое философией Гоббса, причем не его рассуждениями о внеправовой войне всех против всех, а именно учением о государстве и праве. Ведь наш идеал, как и идеал Гоббса, это сильное, даже авторитарное государство, а тот факт, что существуют разные модели соотношения авторитаризма власти и прав человека не осознается большинством социально-философски неискушенных россиян.

Наличие философского бэкграунда важно не только в культурной, но и в политической жизни российского общества. В такой важной сфере российской общественной жизни как законодательная деятельность проявляется последнее время явная тенденция радикального морализаторства, т.е. попыток обоснования необходимости принятия новых законов и их содержания, ссылками на нормы традиционной морали. Целый ряд экстравагантных законодательных инициатив производит впечатление свидетельства недостатка философского образования их авторов. Как и утверждал Кант, не юриспруденция, а философия компетентна рассматривать вопрос о природе и происхождении позитивного права, о соотношении морали и закона. Конечно, взятый нами пример общественного идеала Гоббса свидетельствует как раз о том, что философия, хотя это и не единственная ее позиция по данному вопросу, может настаивать на том, что социальный институт морали практически сливается с позитивным правом, т.е. растворяется в законах государства. Значит ли это, что образ мысли английского философа XVII века Томаса Гоббса и нынешнего депутата Законодательного собрания Санкт-Петербурга Виталия Милонова совпадает? Отнюдь нет.

Синкретизм законов государства, норм морали и религиозных заповедей характеризует общество традиционное. При его модернизации сфера моральности и легальности поведения строго различаются. Законом, в отличие от морали, регулируется только сфера внешнего поведения человека, а не его внутренние мотивации. Мораль конституируется ценностью альтруизма, закон защищает сферу индивидуальных интересов и благ. Они в принципе не могут быть сведены к тождеству. Никакой уголовный кодекс не запишет в качестве своей нормы требование прощать врагов, а не наказывать преступников. Никакая конституция не включит в себя статью о необходимости раздать все свое имущество нищим. Современный закон призван защищать наши права, мораль предполагает путь самопожертвования и самоотречения. При всем желании запретить законом ненавидеть людей и предписать их любить невозможно. Но это и не волнует тех российских политиков, которые ударились в морализаторство. Они увлечены мелочным регламентированием внешней стороны жизни, видимо, не отдавая себе отчета в том, что она не является чем-то прямо и непосредственно совпадающим с состоянием души. Эти упорные усилия архаизировать современное российское общество противоречат программно заявленным правительственным намерениям его ускоренно модернизировать. Попытки реставрировать патриархальное единство закона и морали основываются на некорректном смешении последней с феноменом нравственности или нравов, традиций, воспринятых некритично, не отрефлексированных философски на предмет их соотношения с умопостигаемым добром и злом, не дублирующим общепринятые обычаи. Утверждение Гегеля о том, что «до Сократа афиняне были нравственными, а не были моральными людьми» [1, с. 36], позволяет нам осознать, что без философского мышления и образования мы обречены подменять истинную мораль либо древней традицией, либо вновь заведенными властью ритуалами, подобными отречению детей от арестованных родителей при сталинизме. Философская, да и религиозная, мысль определяет моральное добро через любовь, мир, солидарность с другими людьми, а не через форму костюма, прикрытую или не прикрытую тряпочкой голову.

Мораль не тиранична, она является выражением автономии личности. Законопослушное поведение вынуждаемо, а моральное не вынуждаемо. Насильно нельзя обратить человека ни в веру, ни в истину, ни в мораль. Пристрастие к запретительному уклону в законотворческой активности свидетельствует не только о смешении нравственности и морали, но и об отсутствии строгого различения закона и права. Если закон есть орудие власти, способ распоряжения жизнью и смертью подданного, то право в его новоевропейском философском понимании основано на сфере категорически разрешенного, которая предшествует запретами и даже мотивирует их. Ведь принципиально важен вопрос о природе и обосновании любого социального запрета. Ответ на него имеет философский характер. Если мы утверждает, что нечто должно быть запрещено именно как аморальное, то мы понимаем мораль не как осуществление положительных ценностей, а как некое принудительное и обязательное воздержание от желаемого, что уже является ее ущербным определением. При этом мы становимся на традиционалистскую и патриархальную позицию единства нравственности как обычая или традиции и указной законности как выражения властной воли или произвола. Если же мы полагаем, что запрещению подлежит то, что посягает на жизнь, свободу и интересы граждан, то речь идет не об авторитарности закона, а о законе правовом, задача которого заключается не только в охране граждан от посягательства на частную жизнь друг друга, но, прежде всего, в охране их жизни от абсолютизма политической власти. Первое из этих двух пониманий природы запрета возвращает нас к теократическим режимам власти, полагающим религиозную мораль основой государственного законодательства. Второе – осмысляет тот режим власти, при котором человек обретает статус свободного гражданина. В гражданском обществе «моральные заповеди не могут быть предметом положительного законодательства» [2, с. 367], – таков принципиальный вывод гегелевской философии права. С одной стороны, можно говорить о единстве традиционной нравственности и запретительного закона, с другой – о родстве истинной морали и естественного права. Последнее осуществляется в практической философии Канта, полагавшего свободу и основой личной морали, и целью социальной жизни. Правовой режим для Канта есть система общественных условий, при которой свобода одного лица совместима со свободой всех прочих людей. Таким образом, делая закон инструментом власти и принуждения, не заботясь о гарантиях свободы граждан, мы не только не выстраиваем гражданского правоотношения, но и противоречим условиям моральной ответственности человека за свои поступки.

И если философия государства Гоббса построена именно на утверждении единства закона морали и государственного закона, то при этом она совершенно лишена всякой идеализации прошлого. В основание морали Гоббс кладет не традицию предков, а разумную способность человека, открывающую ему то, что Гоббс назвал «естественными законами». Разум подсказывает, как можно наилучшим способом удовлетворить желания и страсти человека – желание благосостояния и желание избежать страха смерти, как предотвратить войну всех против всех и организовать мирное сосуществование. «Если разум указывает, что мир является благом, отсюда на том же основании следует, что все средства, необходимые для достижения мира, суть благо, а посему скромность, справедливость, верность, человечность, сострадание, которые, как мы доказали, необходимы для достижения мира, являются добрыми нравами, или обычаями, то есть добродетелями. Следовательно, закон, требуя средств для достижения мира, требует тем самым и добрых нравов, или добродетелей. А поэтому он называется моральным законом» [Гоббс «О гражданине», c. 317]. В данных рассуждениях Гоббса обнаруживается не только совпадение закона государства и закона морали, но и совпадение гражданского и естественного закона. Это значит, что легитимация морали поставлена английским философом в зависимость от ее эффективности в выражении и защите человеческих интересов. Именно индивидуальных интересов каждого, а не «государственного интереса», требующего полного подчинения коллективным целям. Мораль для Гоббса не есть требование властной группы людей, выступающих от ее имени и закрепляющих ее в законе. Мораль не просто совпадает с законом государства, она еще есть предмет договора. Власть суверена только обеспечивает соблюдение договора, а его предметом является частичное отступление от своего абсолютного права в пользу других лиц. Мораль для Гоббса это, прежде всего, не управление поведением и мыслями других людей, а солидарное взаимное самоограничение, не имеющее в принципе духовного родства с навязыванием окружающим своих «оскорбленных чувств».

Идеалом традиционной нравственности всегда являлась унификация ее носителей, сведение их образа мысли и поведения к некоему общему знаменателю. Гражданский закон, пусть и рассматриваемый одновременно как моральный, обязательно оставляет место свободе индивидуального выбора жизненных целей. И пусть идеи свободы совести, религиозной толерантности, допустимости разномыслия формулировали уже последующие философы, Джон Локк и другие, социальный атомизм Гоббса не позволяет понимать его как апологета государства, безусловно доминирующего над жизнью и интересами своих граждан и использующего возведенные в закон нормы морали для своих властных целей.

Заключение

Итак, перед образованием стоит вопрос о большей или меньшей важности философии науки и философии общества. Философия науки, согласно существующему порядку преподается по программе послевузовского образования, переименованного ныне из аспирантуры в адъюнктуру, и мыслится как часть профессионального образования, призванная обосновать истины науки, согласно идее Канта, или анализировать ее методы и язык, по замыслу неопозитивизма. Социальная философия призвана преследовать другую цель – обеспечивать общекультурную составляющую всякого образования и способствовать повышению правовой и гражданской культуры общества. Делая вывод из всего вышесказанного, автор статьи предлагает сделать выбор в пользу гуманитарных, а не сциентистских аспектов философского образования.

 

Список литературы:

1. Гегель Г.В.Ф. Лекции по истории философии. Т. 2. СПб.: Наука, 1994.

2. Гегель Г.В.Ф. Философия права. М.: Мысль, 1990.

3. Гоббс Т. О гражданине// Гоббс Т. Соч. в 2-х т. Т. 1. М.: Мысль, 1989.

4. Кант И. Соч. в 6-ти т. Т. 6. М.: Мысль, 1966.

5. Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна. М.: Институт экспериментальной социологии, Спб.: Алетейя, 1998.

6. Ссорин-Чайков Н.В. Гоббс в Сибири: социальная жизнь государства// Социология власти. 2012, № 4-5. Электр. ресурс: http://socofpower.ane.ru/ (дата обращения 18.06.2015).

7. Трыков В. П. Формирование теоретической модели современной высшей школы: постмодернистская концепция высшего образования Жана-Франсуа Лиотара// Информационно-гуманитарный портал «Знание. Понимание. Умение». 2012. № 3. Электронный ресурс: http://www.zpu-journal.ru/e-zpu/2012/3/Trykov_Lyotard-Conception-Higher-Education/ (дата обращения 15.06.2015).

8. Фуко М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. М.: Касталь, 1996.

9. Штраус Л. Естественное право и история. М.: Водолей Publishers, 2007.

 

С. 67.

Ю. А. Ротенфельд

ВЫЙТИ ИЗ ЛАБИРИНТА!

 

В статье рассматривается роль рассудочного лабиринта в образовании. Произвольно выбирая начала, философы оказались в лабиринте ходов, обусловленных субъективным рассудочным мышлением. Выход из лабиринта один – на пути выделенных Аристотелем четырех видов противолежания как предельных оснований, обусловливающих построение интегрирующей знание объективной научной философии – самой надежной опоры современного образования.

Ключевые слова: сравнительные понятия, сравнение, виды противолежания, рассудок, разум, мышление, образование.

Rotenfeld Y.A.

EXIT THE MAZE!

The article examines the role of conceptual labyrinth in education. Randomly selecting the ultimate bases, philosophers found themselves in a maze of passages caused by subjective rational thinking. There is only one way out of this maze – Aristotle’s path of the four identified types of opposition as ultimate bases that determine the construction of objective scientific philosophy integrating the knowledge - the most reliable support of modern education.

Keywords: comparative concepts, comparison, opposition types, reason, mind, thinking, education.

«Я из повиновения вышел, за флажки: жажда жизни сильней,

Только сзади я с радостью слышу изумленные крики людей.

Рвутся волки, из всех сухожилий, но сегодня не так, как вчера.

Обложили меня, обложили, но остались ни с чем егеря!»

«Идет охота на волков». В.Высоцкий