В атмосфере беззлобных шуток

 

Перед длинным белым зданием больницы мы сталкиваемся с двумя девушками.

— Ледя, Ледя! здорово! — прыгает к нам шедшая — еще почти девочка, с румяным лицом и голубыми глазами. — Вы куда? К Васе?

— К Васе. Познакомьтесь, девчата. Скаутмастор Солоневич, Заместитель Старшего Скаута.

Девушка разом становится серьезной, и ее голубые глаза пытливо всматриваются в мое лицо. Другая — высокая стройная брюнетка, с веселыми смелыми глазами и чуть вздернутым носиком, с каким-то профессиональным интересом осматривает мои морские нашивки на рукавах, Обе они церемонно салютуют.

— Это, вот, Тамара — наш будущий штурман, а это, вот, Лида — будущий адмирал, кусочек героя нашего знамени, умеющая очень во время в обморок падать!

— Погоди, Ледя, — угрожающе огрызается Лида. — Дождешься и ты: я тебя тоже сконфужу!

— Да ты не сердись, Лидочка! Я, ей Богу же, по хорошему, по душам. Ты у нас ведь тоже герой!… А вы на дежурство?

— Ага. Сегодня наш патруль на обслуживании больных.

— А чем вы здесь помогаете?

— Да мало ли чем? Когда как — то читки устраиваем, игры для выздоравливающих, Тамарка, вот, про свои походы морские рассказывает, говорят, действует лучше валерьяновых капель. А то в амбулаториях помогаем…

— О… о! — с добродушной усмешкой вворачивает Ледя. — Лида у нас профессор по обмазыванию иодом. Здорово это у нее выходит — шлеп, шлеп, и краснокожий готов!..

— Ах ты, змее подколодная! — вскидывается герль.

— Да, вы не верьте ему, товарищ скаутмастор… товарищ… заместитель…

— Просто — дядя Боб.

— Ну, дядя Боб, — облегченно продолжает девушка. — Это он со злости, ей Богу, со злости. Он ведь сидит, сидит в своей киношке, выколачивает на клавишах всякие там душераздирающие вальсы под кинодрамы — вот его и разбирает охота посмеяться над бедными беззащитными женщинами.

— Эх, ты, адмирал, — усмехается Ледя, дружелюбно похлопывая ее по плечу. — Солидности в тебе, как философии в котенке. А туда же тоже в штурмана целишься. Тебе бы юнгой поплавать лет 10, да и то на суше.

— Это он потому такой герой, что Иры нет, — вмешивается Тамара с самым серьезным выражением лица, но веселые искорки в ее глазах никого не обманывают. — В ее присутствии ты бы, Ледя, небось, не посмел бы бедненькую Лиду обижать. Она тебе все глазья повыцарапывала бы.

— Ладно, ладно, — смеется Начальник Дружины. — Я знаю, Ира за вас горой. Вы тут все как какая-то отдельная женская армия. Знаете что, девчата, — таинственно, но с лукавым подмигиванием в мою сторону говорит он. — В Германии есть такое тайное общество — «Стальной Шлем». Вот шикарное название! Вот, и вам бы тоже как-нибудь так же назваться покрепче да покрасивее. А?

— А как? — с наивным интересом спрашивает Лида.

— А вот как — «женский орден по борьбе с мужским засильем». А название самое смертельное — «Стальной бюстгальтер»…

Свирепая защитница женского достоинства пытается обидеться, но не выдерживает и присоединяется к нашему общему веселому смеху.

Старый знакомец

Шутливо поддразнивая друг друга, мы вошли в приемную больницы. Ледя попросил о чем-то дежурную сиделку, и через несколько минут в приемную вошла высокая девушка в костюме сестры милосердия, со странно знакомым лицом.

— Ба, Ирина! Как это вы здесь очутились?

Это была, действительно, скаутмастор Ирина, с которой года 3 тому назад мы дискуссировали на скаут-конференции в Ростове.

Увидя меня, Ирина радостно улыбнулась, и ее серьезное, строгое лицо сразу стало неузнаваемым — ласковым и сердечным.

— Вы, Борис Лукьянович? Очень рада вас видеть. Да вы теперь совсем морской волк, — приветливо сказала она, оглядывая мою морскую форму. — В нашем сухопутном городе, вероятно, случайно?

— Только на несколько дней. Пришел, вот, с Ледей Васю навестить. Пустите?

— Попробую. Только халаты придется всем надеть. Правила такия. Да, вот для вас, Борис Лукьянович, и не найти, пожалуй, — усмехнулась она. — Да, ничего, изобретем что-нибудь. Две штуки нацепим в крайнем случае. Булавками сколем.

 

Маленький герой

 

Веснусчатое круглое лицо лежащего на койке мальчика просияло при виде нас. Одетые в белые халаты, мы, словно профессорский консилиум, сгруппировались около маленького героя и сердечно пожали ему руку.

— А это, Вася, — сказал Ледя, показывая на меня, — это, вот, дядя Боб, наш самый старший начальник, Серый Волк. Он тебе кое-что принес.

Со всей возможной торжественностью и сердечностью я поздравил мальчика с его смелым поступком и передал ему почетный значок дружины.

Бледное лицо Васи порозовело и он, счастливо улыбаясь, еще раз пожал руки своим друзьям.

— Молодчага, Васич, — ласково сказала Лида. — Вот, дядя Боб по всей России ездит, да по всем морям. Он всем поразскажет, какие у нас в волчьем патруле ребята есть, вроде тебя…

— Не нужно! — отмахнулся мальчик. — Экая важность… Ну, и прыгнул. А ты разве бы не прыгнула, что ли? Небось, тоже прыгнула бы, когда-б у тебя в доме затопали чекистские сапожищи… Обидно. Не отдавать же знамя!

— Может быть, всякий прыгнул бы, да не всякий догадался бы сразу, что сделать.

Мальчик возбужденно засмеялся.

— Ну, это что! А знаешь, Ледя, чего мне больше всего жалко?

— Чего? Ноги своей?

— Нет, что нога!.. Вот, Ира говорит — месяца через два-три опять в футбол буду играть. Не в этом дело. А, вот, жаль, что я рож их кислых не видал, когда они с носом уходили!.. Эх!..

Похороны старого знамени

Вечер. Нудное, безтолковое заседание моей конференции. Табачный дым клубами висит в воздухе, туманя не только лица людей, но и огоньки ламп на потолке…

По столу ко мне подсовывается маленькая записочка: «Солоневич! К вам кто-то пришел по важному делу и ждет внизу.»

Не без удовольствие отрываюсь от бездонного советского словоблудие и выхожу. В приемной меня, действительно, ждет Лида.

— Борис Лукьянович, — с серьезным деловым видом говорит она громко, видя, что сзади идет какой-то-посторонний человек, — вашей больной тете хуже стало, и она послала меня к вам с просьбой навестить ее.

— Неужели ей так плохо? — деланно удивляюсь я, поддерживая разговор, пока незнакомая фигура не скрывается в дверях.

Проводив незнакомца глазами, девушка, улыбаясь, салютует.

— Сегодня у нас экстренный сбор. Все уже собрались и ждут вас. Вы можете придти?

— Постараюсь. А куда?

— А я провожу вас. Я буду ждать за углом улицы, направо.

Убедившись по ходу заседания, что необходимости выступление представителя морского флота не видно, я незаметно «смываюсь».

Во мраке теплого весеннего вечера мы долго идем по пустынным, почти безлюдным улицам и переулкам. У ворот большего двухъэтажного дома нас ждет дежурный-скаут, показывающий дорогу в подвал.

Там, в большом каменном погребе, при свете 2–3 керосиновых фонариков я вижу шеренгу скаутов, юношей и девушек, на правом фланге которой высится красивое знамя с вышитым изображением св. Георгие Победоносца. Именно это знамя так героически спас наш Вася.

Меня встречают со всей возможной в этих условиях торжественностью. Для этой молодежи я — не только старший, представитель «старой гвардии», но и живое звено связи, символ единства в условиях нашей ушедшей в подполье работы.

Я знаю, что собравшиеся здесь — лучшие и самые верные члены нашей скаутской семьи. Тяжело приходится им отвоевывать право на свою скаутскую жизнь среди угроз и преследований ОГПУ и КСМ, и я чувствую, что эта группа — монолит, спаянный нашей идеей около своего знамени.

И так грустно сознавать, что этот сбор — один из последних перед гранью новых испытаний и новых бурь…

Я говорю собравшимся о нашей идее, нашем братстве, о бодрости и вере в будущее, о нашем долге перед Родиной, под чьей бы властью она ни была, лежащих перед молодежью задачах, рассказываю о героической борьбе скаутов в других городах и с радостью вижу, как бодрее делается выправка стоящих в строю и веселей и уверенней блестят их глаза.

— …Наши испытание еще не кончились. Впереди еще, может быть, много лет гнета и лишений. Но сила, собравшая всех нас около нашего старого знамени среди всех опасностей и бурь, не может изсякнуть в наших сердцах. У всех нас есть горячая вера в силу нашего народа и в светлое будущее России. Сейчас наша Родина больна. Но именно сейчас нужна ей наша любовь и наша помощь. Легко любить свою мать, когда она весела, здорова и счастлива. Но долг нас всех — сыновей России — показать свою любовь к Родине теперь — в дни горя и испытаний… Среди обмана, лжи, насилия, гнета, крови и моральной низости — пусть ярче сияет наша идее и наш девиз. Наш долг — остаться русскими скаутами и всеми силами, каждый на своем посту, бороться за Россию…

Мрак подземелья, мигающие огоньки, озаренные светлой верой в свою идею молодые лица, вся таинственность нашего сбора невольно напомнили мне полулегендарные времена римских катакомб, где 19 веков тому назад тайно собирались первые последователи христианства.

И так же, как и мы теперь, при мигающем свете факелов первые христиане слушали слова своего учение и не думали о жестоких солдатах Нерона, где-то наверху разыскивающих их, «врагов Рима».

И мне живо вспомнилось, как определял скаутинг наш расстрелянный коммунистами старший друг И. Смольянинов. «Скаутинг, говорил он задумчиво, это — христианство в действии. Это — учение Христа, влитое в рамки понимание и деятельности детей…»

Ну, что-ж! Может быть, и нам предстоят тюрьмы и арена Колизея… Но разве от этой мысли может ослабнуть тетива напряженного лука нашей воли? Разве не победило христианство язычества? Разве факелы горящих крестов с христианскими мучениками не осветили человечеству путей будущего?

Пусть мы — самый маленький и слабый отряд великого христианского воинства. Но и наши молодые силы вливаются в общую борьбу со злом, злобой и ненавистью.

— Скауты, — звучит голос Леди. — Много наших ребят заслужили чести быть отмеченными за свою работу в течение последнего тяжелого года. Скаутмасторское совещание решило приурочить это торжество ко дню приезда Бориса Лукьяновича и решило просить его объявить и раздать присужденные награды.

— Колосова, Михайлов, — вперед! — командует Начальник Дружины.

Из строя выходит наш штурман Тамара и маленький мускулистый юноша, с загорелым лицом, в костюме рабочаго.

— Вы вступили в строй скаутов, когда отряды только стали организовываться, — говорю я им. — Вы были крепкими, преданными скаутами в дни нашего свободного существования. Вы не бросили наших рядов в эти тяжелые годы и среди опасностей и невзгод нашей жизни проявили себя стойкими и смелыми членами нашего братства и преданными руководителями нашей работы. Согласно решение совета скаутмасторов, я отъ имени Старшего Русского Скаута поздравляю вас со званием скаутмасторов.

Я пожимаю им руки и поворачиваю лицом к строю.

— Будь готов! — хором звучит приветствие шеренги скаутов.

— Всегда готов! — салютуя, отвечают новые скаут-мастора.

После раздачи значков маленький скаут, секретарь дружины, читает уже утвержденное мною постановление о награждении «знаком братства и благодарности — Свастика» Начальника дружины. Я вручаю этот значок нашему славному Леде, и радостно сияющие лица скаутов, пожимающих ему руку, заставляют забыть всю необычность обстановки этого торжества и тень от нависшей над нашей головой кроваво-красной лапы ОГПУ.

Вот, перед строем опять наш Ледя. Он говорит о трудностях последних месяцев, о слежке, о ряде обысков, о героических усилиях спасти старое знамя из рук комсомольцев и чекистов и о решении старших скаутов спрятать знамя от усиливающихся преследований.

С тихим шелестом в последний раз разворачивается старое знамя, овеянное двумя десятками лет любви и почитания. Все окружают нашу святыню и, касаясь ее салютующей рукой, повторяют слова скаутской присяги.

Крепкие руки, протянутые к знамени, не дрожат.

— «Даю торжественное обещание и скрепляю его своим честным словом»… — твердо и уверенно звучат голоса под низким потолком погреба. — «Исполнять свой долг перед Богом и Родиной, помогать ближним, повиноваться скаутским законам»…

Я смотрю на смелые молодые лица, сосредоточенные и серьезные, на их глаза, пристально устремленные на изображение св. Георгия, и горькие мысли приходят мне в голову.

— Как могло случиться, что честная русская молодежь может только втайне, в подвалах, скрываясь, как преступники, произносить благородные слова такой присяги? Как могло случиться, что, вот, эти юноши и девушки, проникнутые верой в свои светлые идеалы, не питающие ни к кому ненависти и злобы, желающие добра людям и своей Родине, — явились врагами, дичью, за которой стали охотиться сыщики ГПУ и их добровольные помощники? Чем заслужили мы их ненависть и преследования?…

Знамя еще раз плавно выпрямляется над головами скаутов, как бы прощаясь с друзьями и гордясь своим славным прошлым, и затем знаменосец склоняет его на руки девушкам, снимающим полотнище с древка. Знамя складывается, зашивается в клеенку и запаивается в жестянку. Глаза всех не могут оторватьтся от этой грустной молчаливой процедуры, а руки наших мастеров взволнованно дрожат.

Я предлагаю спеть, и в темном погребе негромко звучат знакомые слова нашей старой песни:

 

«Братья, крепнет вьюга злая,

Нам дорогу застилая;

Тьма и мгла стоит кругом…

Нас немного, но душою

Будем мы перед грозою

Тверды, стойки, как гранит…»

 

Вот жестянка запаяна. В кирпичной стене уже готова ниша. Еще несколько минут и знамя будет замуровано.

Начальник дружины берет жестянку и поднимает ее кверху, как бы стараясь запечатлеть этот момент в памяти всех. Видно, что ему хочется сказать много теплых, сердечных слов…

— Мы прощаемся с нашим знаменем, — твердо говорит он, — с надеждой, что скоро наступит время, когда оно опять будет развеваться над нашими отрядами… Мы обещаем ему, — взволнованно продолжает он, и внезапно судорога рыдание сжимает его горло, и голос его прерывается. — Мы обещаем… не забыть… тебя… — с трудом тихо выдавливает он и, как будто боясь не выдержать тяжести нахлынувших чувств, быстро передает дорогой сердцу всех предмет в руки скаута, стоящего у стены.

Кирпич за кирпичом закладывают нишу с жестянкой, мигающие огоньки скупо освещают строй, и слова нашего гимна особенно торжественно звучат под сводами погреба:

 

«Тем позор, кто в низкой безучастности

Равнодушно слышит брата стон…

Не страшись работы и опасности,

Твердо верь: — ты молод и силен…»

 

На глазах у многих слезы. Но это не слезы прощанья навсегда. Это слезы разлуки только на время.

И молодая горячая вера в будущее смягчает грусть этих незабываемых минут…

 

«Кто не с нами, тот против нас»

 

Поздно ночью, полные впечатлениями от этой трогательной сцены прощание со старым знаменем, возвращались мы домой по темным улицам города.

— Вы знаете, Борис Лукьянович, — задумчиво сказал Ледя. — Мне все это часто кажется каким-то сном — вот, все эти преследования, подпольщина, наша борьба. Как будто игра во сне… Как-то безсмысленно все это: и то, что нас давят, и то, что мы защищаемся.

— Сразу видно, Ледя, что вы, как музыкант, не овладели современным оружием диамата[22]. Тогда бы все это вам было понятно.

— Разве вся эта безсмыслица может быть понятна?

— Ну, конечно. Все это вполне естественно и логично.

— Логично? Ну, убей Бог, если я в этом хоть что-нибудь понимаю. Зачем преследовать скаутов?

— Конечно, нужно оговориться, Ледя, что логика тут, так сказать, «пролетарская», малость односторонняя. Но, в общем, дело-то не очень сложное. Коммунистам нужно, чтобы молодежь росла в атмосфере полного и, главное, организованного подчинения. Вот, например, вы, как Начальник Дружины, дали бы свое согласие на то, чтобы скауты грабили церкви?

— Что за дикий вопрос?

— Я знаю, что не дали бы. А ведь изъятие церковных ценностей надо делать с чьей-нибудь помощью? Комсомол-то ведь пошел и грабил. Ну, а поставили бы вы, скажем, скаутов на шпионскую работу?

— Еще чего?

— Ну, вот, а пионеров поставили — пока за скаутами шпионить, а потом и дальше пойдет. Или вот, скажем, в Одессе недавно были «дни мирного восстания».

— Как, как? — заинтересовалась до сих пор молчаливо слушавшая Ирина. — Какие дни?

— Да «дни мирного восстания» — или «ущемление буржуазии», проще говоря, организованный грабеж. Ходили специальные комсомольские бригады по квартирам «буржуев», когда-то обезпеченных людей, и отбирали у них все «лишнее», нажитое «на поту и крови трудового народу». Оставляли только по паре белья, да брюк… Вы бы дали на это скаутов?

— Ну, конечно, нет, — возмущенно фыркнул Ледя. — Да и из ребят никто бы не пошел: не так мы их воспитывали.

— Ну, вот, видите. Какая же от вас польза советской власти?

— Почему же? А, вот, работа в лазаретах, в приютах, среди детей, да, наконец, сама по себе наша культурная работа. Разве все это не в счет?

— Позвольте, Ледя, ответить вопросом на вопрос. А что в этой деятельности коммунистического?

— Да зачем же обязательно коммунистическое? Разве без этого нельзя?

— Да, вот, выходит, что нельзя. Между аполитичностью и враждебностью поставлен знак равенства.

— Вот идиотство, — пробучал Ледя.

— Ну, уж так и идиотство, — усмехнулась Ира. — Очень уж вы, Ледя, упрощаете. Просто вопрос жизни или смерти. Быть или не быть. Или заставить стать коммунистами, либо, если уж нельзя истребить всех инакомыслящих (уж очень их много), то хоть не дать им объединиться.

Ирина произнесла последние слова таким авторитетным профессорским тоном, что мы невольно рассмеялись.

— Да вы, Ирина, видно прирожденный профессор диамата, — пошутил скаутмастор. — Значит, по вашему, мы боремся с коммунизмом?

Ира не поддержала шутки. По прежнему лицо ее оставалось серьезным.

— Ну, конечно, хотя и не прямо, а косвенно. Мы, выражаясь картинно, суем палки в колеса коммунизму.

— Какие же это палки?

— Да каждый скаут, воспитанный, не как комсомолец или пионер, — это палка, тормаз коммунизму… Эх, вы, скаутмастор, — упрекнула Ира. — В простой политграмоте не разбираетесь!

— Да я и не политик вовсе.

— Ну, вот, нашелся еще один «строитель жизни», — иронически протянула девушка. — А еще живете в период таких политических бурь. Что-ж, прикажется нам, бедным женщинам, обучать вас, мужчин, политграмоте?

Запахло стычкой. На правах «знатного гостя» я поспешил вмешаться.

— Тут, Ледя, вы сильно не правы. Политика бьет нас по шивороту, а вы не хотите разобраться в ней.

— Да разве это наша обязанность — скаутам политикой заниматься?

— Наша задача — подготовлять молодежь к реальной жизни. В мирной обстановке, когда страна живет спокойно, скауты, может быть, и не должны заниматься политикой. Может быть, на Гонулулу или в Канаде вопросы политики не заострены. Но нам теперь нельзя уйти от нее. Ведь мы живем в атмосфере политики. И нас комсомол и ГПУ рассматривают именно, как политических врагов.

— Нас?

— Ну, конечно. Вот Ирина же вам объясняла, что мы, скауты, не с большевиками. А по их мнению, нейтралитета в борьбе классов нет. Или там — или здесь. И, следовательно, — мы враги. И они правы.

— Как правы? — удивился Ледя. — Мы — враги большевиков? Но ведь мы просим только, чтобы они нас оставили в покое.

— Ну, вот вы видите, Борис Лукьянович, — не выдержала Ирина. — Ну, что ты с ним сделаешь?.. Идеалист-музыкант… Живет в надзвездных высотах…

— Погоди, погоди, Ирина, — болезненно сморщился Ледя. — Не язви… Может быть, я и в самом деле что-то недопонимаю. Неужели в преследованиях нас есть что-то систематическое и закономерное?

— Ну, конечно, Ледя. Уж верьте мне — я ведь по всему СССР езжу — многое видал. Сейчас молодежь все резче делится на две части: либо с ними, с комсомольцами, чекистами, пионерами и прочее, либо с другим лагерем. В этом, другом, лагере, — и мы, скауты. Там же и сокола — вы знаете, как Киевский «Сокол» разгромили и духу его не оставили… Правда, Киевский Сокол дал большое количество добровольцев в Белую Армию… Но и Маккаби тоже ведь разгромлено… В общем все, кто не с ними — те рассматриваются, как враги. Да так оно и есть…

— А вам, Ледя, стыдно не понимать этого… Я, право, пожалуюсь вам на Ледю, дядя Боб. Я, вот, слыхала, как его спрашивали старшие скауты — почему голод, да почему расстрелы, да почему все это вышло, да что такое социализм, да как живут за-границей, да почему восстание и прочее. Так Ледя ничего путево ответить не может.

— Так нельзя, Ледя, — серьезно сказал я. — Вы должны готовить своих ребят к современной жизни и научить их разбираться в политике. У нас еще будут стычки и не малыеые. Ребята растут, мужают, а до мирного времени далеко… И не забывайте ни на миг, что мы теперь политическая организацие — ничего не сделаешь. Может быть, не мы сами сделали ее политической, а нас сделали. Но ведь отказаться от веры в Бога, от мысли о России и ненавидеть какого-то «классового врага», фантастического «буржуя» мы не можем… Борьба за наши установки, за душу нашей молодежи — это уже политическая борьба. А дальше, вероятно, и серьезнее что-нибудь будет…

— Да, вот, я ему все доказывала это, — с досадой подхватила Ирина, — да разве его убедишь!…

Ледя был сконфужен и смущен. Чтобы переменить разговор, я спросил:

— Да, кстати, Ирина — та, вот, девушка ваша герль — Тамара, она в самом деле собирается штурманом сделаться?

Досада «баб-адвоката», как втихомолку называли бой-скауты Ирину за ее постоянное отвоевывание женских прав, обрушилась на меня.

— Ну, конечно. Не думаете ли вы тоже, Борис Лукьянович, как и все эти мальчуганы, что женщина не может быть хорошим моряком? Что только вам, мужчинам, доступна эта профессия?

— Нет, нет, — поспешил я обойти острый вопрос, — я вовсе не хотел этими словами обидеть женщин, к которым чувствую 100 процентов уважение (тут Ледя не вполне почтительно фыркнул). Но разве трудности морской профессии не пугают Тамару?

— Да она уже в двух плаваниях участвовала и ничего — справилась.

— Молодец!

— А все-таки я бы не разрешил таких штук, — скептически произнес Ледя.

— Ах, в ы не допустили бы? — накинулась на него Ирина. — Прошло то время, когда у вас, мужчин, спрашивали разрешения… Теперь женщина сама завоевывает себе положение… Слушаться? — с негодованием вырвалось у девушки. — Вас, мужчин, слушаться?.. Столько лет управляете миром и даже жизни путевой создать не сумели… Все только режетесь друг с другом, да революции идиотские устраиваете… Хорошенькое «руководство жизнью»!.. Наустраивали, нечего сказать! Нет уж, у вас, мужчин, как устроителей жизни, репутацие сильно подмокла… Пусть девушки и женщины теперь сами ищут своих путей… Обойдемся и без вашего разрешение и руководства…

Внезапно в темноте раздалось громкое:

— Стой!

Я быстро вынул браунинг и шагнул вперед. В ночной темноте вырисовались фигуры трех красноармейцев. В руках одного блеснул огонек фонарика.

— Кто такой?

— Военный моряк Черноморского Флота. Делегат конференции.

— А ну подойди, — более успокоенно произнес красноармеец.

— Ага, а энти кто?

Через минуту все успокоилось.

— Ну, ладно, проходите… А то тут у нас бандитов сколько хошь.

— А чего вы нас задержали?

— Да, кричал, вот, кто-то с вас. Думали, бандиты с попойки.

Идя дальше, мы посмеялись над горячностью Ирины и ее звонким голосом.

— Это она всегда — как о своих бабах, так и голос на октаву выше, — пошутил Ледя. — Одним словом — «баб-адвокат»…

— А вы, действительно, Ирина, умеете своих герль защищать, — искренно сказал я.

— Да что-ж, Борис Лукьяныч, — с оттенком дружеской задушевности ответила девушка, — нужно же внушать девочкам, что они тоже имеют право и, главное, способности стоять рядом с мужчиной на всех постах жизненной стройки. Пора сдать в архив четыре «К».

— Какие это четыре «К»? — с удивлением спросил Ледя.

— Да знаменитая немецкие четыре «К», якобы, определяющие рамки идеалов женщины — Kinder, Kche, Kleider und Kirche — дети, кухня, платье и церковь — и я в нашей скаутской работе добиваюсь того, чтобы герль смотрела на себя сперва, как на человека и гражданина, а потом уже, как на женщину, а не наоборот, как было раньше.

 

День святого Георгия

 

 

Куда бы нас ни бросила судьбина,

И счастие куда-б не привело -

Все те же мы. Нам целый мир — чужбина.

Отечество нам — Царское Село.

 

П у ш к и н.

 

Севастополь. 23 апреля 1924 года

 

«Собираться или не собираться?» — вот вопрос, волнующий каждое скаутское сердце.

«Соберутся или не соберутся?» — вот вопрос, волнующий каждого пионера и комсомольца — добровольного шпиона ОГПУ.

Так обидно думать, что в этот радостный день придется ограничиться поздравлением друг друга в городе, опасливо оглядываясь по сторонам. Так хочется провести этот день всем вместе, в кругу дружной и веселой скаутской семьи.

Но машина слежки и доноса не дремлет. Само ОГПУ не станет тратить своего времени на слежку за нами. Для этого довольно «красной молодежи». Они донесут о «преступлении». Сбор скаутов покажет, что «гидра контрреволюции» еще не добита, и тогда только тяжело чавкнут челюсти ОГПУ.

Но чувство гордости, смелости и задора побеждает.

Старшие скауты решают:

— Сбору быть во что бы то ни стало!

Голодная душа

Вечером, накануне Георгиевского дня ко мне зашел молодой матрос.

— Вы, Костя? Когда это вы успели матросом сделаться?

— Да, вот, Борис Лукьяныч, — ответил Костя, Одесский сокол, когда-то сидевший вместе со мной в подвале ЧК. — Мобилизовали во флот, как комсомольца. Теперь плаваю на истребителях в райони Одессы.

— Что-ж вы там «истребляете»?

— Охрану несем… — Лицо Кости нахмурилось.

— Что-ж вы охраняете?

— Да берега наши.

— Да ведь с нами никто не воюет, и никто не нападает!

— Да мы не от врага охраняем, — неохотно ответил Костя, — а от своих…

— Как это от своих?

— Да вот, чтобы из России не бежали…

— Ax, вот что! Значит, сторожевая, пограничная служба. А много разве бежит?

— Очень много. Каждый день ловим. Все больше крестьяне и рабочие с семьями, с детьми. Ведь только 40 километров от границы. Соблазнительно…

— А вы не задумывались, Костя, отчего это они бегут?

Юноша махнул рукой.

— Не спрашивайте, дядя Боб. Раньше я думал, что действительно враги бегут, контрреволюционеры всякие, шпионы, террористы, вредители, классовый враг — одним словом… В теперь уж не верю. Насмотрелся…

— Значит, не все верят в будущий рай?

Лицо Кости болезненно перекосилось.

— Не будем говорить об этом, Борис Лукьянович. Пожалуйста, не будем…

Я внимательно посмотрел на его лицо и заметил морщины мучительного раздумья, резко обозначившияся на его лбу.

— Скажите, дядя Боб, вы такого Вербицкого не знаете? — спросил Костя после небольшего молчания.

— Вербицкого? Как же — знаю. А что?

— Да, вот, сегодня в горкоме комсомола разговор о нем был. Арестован, говорили.

— Арестован? Вот бедняга! Ну, расскажите-ка подробней, что именно о нем говорили.

— Да немного. Как раз ребята толковали о вашем завтрашнем сборе…

— О сборе. Каком сборе?

— Да, конечно, о вашем скаутском сборе в день Георгия.

— Откуда у них такие сведения?

— А черт их знает. Я думаю, они не столько знают, сколько ожидают, что сбор скаутов будет. Мне лично даже дали задание разузнать подробнее об этом сборе, — рассмеялся Костя. — Не любят они, по правде сказать, скаутов… Ну, так вот, секретарь Горкома и говорит, между прочим: «нам, ребята, надо иметь оффициальную причину для ареста здешних скаутских заправил. Так сказать, факты. Вот, говорит, к примеру в Мелитополе недавно скаута Вербицкого заарестовали — так у него библиотека целая была, и он книги скаутские посылал другим ребятам. Мы это дело выследили — причина и готова: распространение контрреволюционной литературы. В ГПУ и — готово… Так же, говорит, нам и в Севастополе нужно. Факты, ребята, говорит, факты нужны.»..

— А больше о Вербицком разговора не было?

— Что-то еще неясно говорили, но я не слышал. Жалели, кажется, что переписки не нашли, что ли…

— А судьбы его не знаете?

— Нет.

Я задумался. В памяти встало оживленное лицо Жени, еще так недавно рассказывавшего мне на вокзальном перрони свой план связи между старшими скаутами. Ну, что-ж: «все под Богом и ЧК ходим»… «Сегодня ты, а завтра я».

— Я хотел вот о чем с вами поговорить, Борис Лукьянович, — после небольшего молчание с каким-то трудом начал Костя. — Завтра 23 апреля…

— Да, наш скаутский день…

— Я знаю, — тихо промолвил юноша, опустив голову. — У меня этот день свободен. Я уверен, что вы завтра соберетесь, несмотря на все запреты.

— Почему вы так думаете?

— Да так, сердце чует. Разве вы на трусов похожи? Так вот, Борис Лукьянович, знаете что: разрешите и мне с вами побыть в скаутской семье. Ей Богу, — умоляюще произнес он, положив свою руку на мою, и голос его дрогнул, — я ведь с чистым сердцем, хочется вместе побыть, от этой сумасшедшей жизни отдохнуть хоть немного. Я ведь тоже когда-то скаутом был…

Я задумался. Лично я доверил бы Косте свои личные секреты, но можно ли в нашу семью в такой день пустить незнакомого человека, только что сказавшаго, что у него есть задание выследить нас? В душу человека не заглянешь.

— Борис Лукьянович, дорогой, — взволнованно сказал Костя, словно догадавшись о моих сомнениях. — Честное слово, нет у меня задних мыслей. Верьте мне — истосковался я по скаутской семье, по песням, по искреннему смеху. Тяжело ведь все одному и одному в среде комсомольцев, у которых в мыслях только злоба, да разрушение… Душа отдыха просит.

В голосе Кости было столько искренности и боли, что я не мог сомневаться в чистоте его намерений.

— Ладно, Костя! Я верю вам…

И красный моряк-комсомолец поднялся и, радостно краснея, отсалютовал мне скаутским салютом и взволнованно пожал левую руку…

Вне советского времени и пространства

С раннего утра по одному или по двое, разными путями, с полным соблюдением всех правил конспирации, скауты начали покидать город. Моряки ушли в море еще с вечера, взяв зачем-то с собой молотки, зубила и веревки.

После полудня на старом, знакомом месте наших привалов, на склоне, у Георгиевского монастыря собрались все старые скауты. Наши моряки сияли — перед взорами всех пришедших на отвесной скале резко обрисовывался барельеф скаутской лилии — это ребята высекли на скале наш значок. «В назидание потомству», как гордо сказал Боб.

Сияет весеннее солнце, мягко шелестит зеленью теплый ветер, где-то внизу шумит море, набегая на скалы, а высоко, над нашими головами гордо развернулся родной знак верного пути, высеченный на граните…

Тихо стоит строй скаутов… На правом фланге — знамена: морского отряда и герль-скаутов, вынутые из тайников для этого торжественного парада… Знакомый лица старых друзей. Еще так недавно они были подростками, а теперь это уже взрослые люди, самостоятельно ищущие жизненных путей. И уже нет начальника и рядовых скаутов. Есть только primus inter pares (первый среди равных) в среде членов скаутской семьи. Есть старший друг, связанный со всеми не нитями скаутской дисциплины, а взаимным уважением и привязанностью.

— Друзья, — сказал я, когда закончился наш скромный парад. — На днях арестован скаут Женя Вербицкий, которого вы лично знаете — он не раз приезжал в Севастополь. Арестован он за то, что создал центр переписки между старшими скаутами и посылал другим свои книги… Теперь и это — преступление. Все мы, старшие, находимся под постоянной угрозой ареста и преследований. Это не должно омрачать нашего настроения, но должно лишний раз напомнить о необходимости тесно сплотиться и помогать друг другу. Если Женя будет приговорен к заключению — а ведь и это возможно — не забудьте помочь ему: морально — письмами и материально — деньгами и посылками… А теперь, друзья, вспомним, что Женя сидит где-то там, в тюремной клетке, за железными решетками, и в этот день скаутского праздника думает о нас. Сделаем так — отсалютуем в его честь и крикнем ему громкое и бодрое «будь готов». Ну ка, раз, два, три…

И скользившие в спокойном воздухе чайки взвились к поднебесью, испуганные непривычным звуком дружного человеческого крика.

— Вольно! Разойдись! — скомандовал я, но никто из скаутов не шевельнулся.

— Погодите минуточку, дорогой дядя Боб, — ласково сказала княжна Лидия, положив руку мне на плечо. — Уступите мне команду на одну минуту.

Как забыть мне торжественные минуты этого дня, когда от имени всех моих старых друзей руки Тани прикрепили к моей рубашке «свастику». Как глубоко и сердечно прозвучали слова девушки:

— «Наш значок братства и благодарности»…

Много их у меня значков, — отличий и орденов — за 24 года моей скаутской жизни… Но ни один не дорог мне так, как тот, который был поднесен мне моей севастопольской семьей в тот сияющий солнцем апрельский день.

Пусть сам значек этот давно уже лежит в архиве ОГПУ, отобранный при одном из обысков, — чувство, охватившее меня в тот незабываемый день, чувство глубокой привязанности к моим братьям по скаутскому значку согревает меня и сейчас.

«Значек братства и благодарности»… — сказано было тоненьким голоском девушки, но в глазах окружающих друзей я прочел еще одно слово, еще более трогательное и ценное: — «и любви»…

Советское голосование антисоветского плана

— Ребята, — раздался среди смеха и шума громкий голос Боба, — ребята, у меня гениальное предложение в голове сидит!

— Совсем чудеса! — ухмыльнулся Ничипор. — Такие проэкты у тебя, брат, товар редкий. Тише, ребята! Ш-ш! Боб хочет выстрелить в нас гениальным предложением! А ну! «Ваше слово, товарищ Маузер!» Пли!

Все обернулись в сторону Боба. Григ бросил несколько веток в костер, и пламя осветило смеющееся лицо нашего боцмана.

— Вот какое дело, ребята. Как вы знаете, дядю Боба скоро переводят в Москву. Когда-то доведется увидеться — Бог знает! Так, вот. Предлагаю на обсуждение высокопочтенному подпольному собранию такой вопрос: давайте уговоримся все, как один, встретиться здесь же, в этот же день обязательно, ну, скажем… — Боб на секунду запнулся, — лет через пять, а то лучше даже через десять. А, как ребята?

Одобрительные возгласы донеслись отовсюду.

— Поправку можно? — с редкой на ее спокойном лице улыбкой, спросила Тамара.

— Ладно, — великодушно согласился Боб, обрадованный всеобщим одобрением. — Давай…

— Так, вот, Боб, конечно, прав на все 200 процентов, но только не в отношении дня. Многие из нас в этот день, в апреле, будут на службе или на учебе. Лучше уж такой день назначить на лето, когда всем легче будет приехать из разных городов. Ведь вырваться-то будет не легко…

— Это верно, — поддержал Григ. — Я предлагаю днем сбора назначить 8 августа — день разрушение нашей милой хавыры.

Это предложение, видимо, устраивало всех.

— Ну, так я, с вашего разрешения, ребята, проголосую это предложение по всем правилам большевицкой избирательной техники, — весело воскликнул Боб, поднимаясь и беря в руки здоровенное полено.

— Ну-с, так я приступаю, — начал он самым мрачным басом среди наступившего веселого ожидания. — Итак, предлагается всем, здесь подпольно присутствующим и погрязшим в безднах всяких гнусных контрреволюций, безнадежно неизлечимым от микроба скаутинга, не боящимся всяких страхов ОГПУ и верящим в нашу дружбу и спайку, собраться здесь-же, под сенью славного Георгиевского монастыря, 8 августа 1934 года, в 12 часов дня… Ну-с, — заревел он самым страшным голосом, выпрямляясь во весь свой могучий рост и занеся над нашими голосами свое полено. — Ну-с… Кто против?

Общий хохот покрыл его последние слова. Боб бросил в пропасть свое «убеждающее» полено и со смехом сказал:

— Значит, по советски — «единогласно»!

Через 10 лет