Цена политических достижений

 

«Если хоть 10 процентов русского народа доживет до той цели, к которой мы его ведем, — наша задача будет выполнена»…

Ленин

 

За кулисами цифр

— Ну, что-ж, товарищи, — прозвучал среди общего молчание голос председателя, — Послушали — надо и попреть.[26]Вопрос, поднятый ЦККСМ, чрезвычайно важен, что тут и говорить. Здесь, среди ответственных работников, мы можем с полной откровенностью констатировать, что, очевидно, физическое развитие пионеров угрожающе отстает от политического. Оно, конечно, насчет политики Комсомолу и книги в руки. Он у нас в этом деле здорово подкован. Но, вот, насчет здоровья ребят, что-то нехорошо выходит. Ну-с, так кто хочет задать вопросы?

Таковы были слова старого партийца, вместе с нами прослушавшего на одном из заседаний Высшего Совета Физической Культуры доклад КСМ. Картина, нарисованная докладчиком, была не из веселых: среди пионеров угрожающе растет туберкулез, малокровие, неврастения, замечается резкое недоразвитие, «более ярко выраженное, чем даже у беспартийных детей», как было откровенно сказано в докладе.

— А кто, собственно, ведет у вас физическую подготовку? — задали вопрос докладчику.

— Кто? — переспросил докладчик, член ЦК Комсомола, молодой парень с гривой волос, причесанных lа Карл Маркс, и самодовольным выражением круглого лица. — Да пионер-мастора, конечно!

— А какая у них подготовка?

— Да, обыкновенная, комсомольская!

— Да я не про политическую спрашиваю, — отмахнулся спрашивавший, — а про физкультурную.

— Да, как вам сказать… Иные есть футболисты, а то еще, вот, атлеты. Разные есть, а так, чтобы спецы по физкультуре — таких нет. Опять же текучесть кадров, да и времени на физкультуру, по совести говоря, не хватает. Столько общеполитической работы — кампании, ударники, прорывы, кавалерия… Никак нельзя все успеть. Вот мы и пришли к вам за советом и помощью.

На заседании было много старых опытных преподавателей физической культуры. Их лица омрачились. «Зачем же вы набирали миллионы детей в отряды, если не можете обеcпечить им здоровой жизни? — казалось, говорили эти нахмуренные брови. — Зачем калечить детей и физически, и нравственно?»

Но разве можно в условиях советской действительности задать такие вопросы?

— Ну-с, товарищи, — опять спросил председатель. — У кого есть опыт работы с детьми? Кто хочет высказаться?

Было предложено много мероприятий: и увеличение количества площадок и зал, организацие курсов подготовки инструкторов, всякие состязание и «спартакиады» и ряд других советов «по оздоровлению пионер-движения»… Но все это были полумеры.

А критиковать Комсомол никому не хотелось. Наживать себе врага в лице Комсомола было небезопасно.

Наконец, решил выступить я.

— Мне на своем веку приходилось немало работать с детьми, и я давно уже присматриваюсь к работе пионеров. Все предложенные меры, по моему глубокому мнению, не дадут нужных результатов. Дело по существу в двух моментах 1) перегрузке детей общественно-политической работой и 2) недостаток хорошо поставленной физкультурной работы.

— Так что-ж, по вашему, выкинуть, что-ль, политработу? — враждебным тоном спросил комсомолец.

— Да не об выкидывании вопрос идет. А об том, чтобы в программе занятий пионеров на первое место поставить укрепление здоровья и дать опытных физкультурных работников. Ведь всем ясно, что на этом фронте у вас прорыв. Если довели пионеров до такого состояние и пришли к нам за советом, то, очевидно, нужно предпринимать какие-то героические меры по оздоровлению работы среди детей.

Докладчик был, видимо, начинен самыми боевыми возражениями и хотел спорить, но старый испытанный в словесных боях председатель коротко сказал:

— В виду сложности вопроса, товарищи, предлагаю избрать комиссию, в которой и проработать этот вопрос к следующему заседанию… А то мы тут передеремся, а толку не будет. Дело путанное. Точка.

В комиссию включили и меня.

Изготовление «гвоздей»

После конца заседание комсомолец догнал меня у выхода.

— Идем, что-ль, Солоневич, вместе? — предложил он самым дружелюбным тоном.

— Идем.

— Что это ты, друг, наплел там на заседании про пионеров? — начал член ЦК, когда мы вышли на улицу.

— А что?

— Да разве мы можем, чудак человек, найти знающих людей для всех отрядов? — снисходительно произнес комсомолец. — Сейчас у нас пионеров под 3.000.000. Скудова нам взять стольких руководов?

— Так зачем же набирать эти 3 миллиона, если вы не можете обслужить их?

— Как это зачем? — удивился мой спутник. — Что-ж, так и оставлять молодое поколение в тине старого быта, без коммунистического влияния?

— А школы?

— Что школы! — презрительно махнул он рукой. — Там все старые дураки еще с мирного времени сидят. У них аполитичность не только в башке — в каждой пуговице на пупе сидит. Разве они могут готовить коммунистическую смену?

— А вы можете?

— А что-ж. Известно, можем! Конечно, не без прорывов, вот, давеча я докладал насчет физкультуры. Но это-ж второстепенно. А политически дело у нас поставлено на «ять».

Для большой убедительности он протянул кулак с поднятым вверх большим пальцем. В советской России этот жест древнего Рима обозначает высшую меру похвалы.

— А разве здоровье детей — пустяк?

— Ну, нельзя же везде на все 100 процентов поспеть, — снисходительно уронил парень. — Нам сейчас политическая сознательность нужна, а не мускулы. Что-б, значит, были люди свои в доску, свой, значит, аппарат, да чтоб дисциплина аховая была. Иначе нам разве удержаться, когда кругом врагов до черта?

— Постойте, т. Фомин, да дети-то, дети — дегенерируют ведь? — возмутился я.

— Как, как ты сказал?

— Да, вот, слабеют, болеют, вырождаются — ведь в докладе вы сами об этом говорили.

— Ну, что-ж! — невозмутимо ответил Фомин. — Лес рубят — щепки летят. Часть, конечное дело, на свалку пойдет. Но зато хоть немного, да наших ребят все таки выйдет. А нам ведь это самое важное… Ежели хоть 2–3 из сотни выйдут так, как нам надо — и то ладно будет!

— Ну, а остальные? Пусть погибают? Так, что ли?

Комсомолец с удивлением посмотрел на меня.

— Чтой-то ты, Солоневич, такой жалостливый? Кажись, наш брат — моряк, а душа в тебе, как нежная роза с Ерусалима… Ну, погибнут, ну, и что? На то и революция. Иначе нельзя. «Самим дороже стоит», — усмехнулся он.

— Но ведь можно было бы использовать и другие организации для общей работы с детьми?

— Как же, как же! — с оттенком злобы ответил Фомин. — Мы уже пробовали — вот, скауты тоже были. Слышал, может?

— Слышал немного…

— Ну, вот. Мы несколько годов с ними цацкались, да возились — думали, что с них что выйдет… только черта с два — уперлись на своем и никак. Ну, хоть ты тут тресни…

— А что вы хотели с ними сделать?

— Да просто, чтобы они нам как ступенька Комсомолу были. А они — хоть ты им кол на голове теши… Распустили, сукины дети, свои интеллигентские сопли и сюсюкают: любовь к ближним, изволите видеть. Родину выкопали из старого мусора, да, кажись, и к Боженьке дрожемент тоже имели… Ну, и стукнули мы их!..

— А чем они мешали?

— Чем? Может, и не мешали… бояться мы их не боялись. На то ЧК у нас есть — рука у ей крепкая. Но не в том дело. Ежели аполитичная организация, да еще не на советской платформе — хрен их знает, что они там потом наделают. А, может, сунут в подходящий момент нож в спину революции? А? Что тогда? Ребята ведь крепкие.

— Ну, так то потом, да и то — «то ли дождик, то ли снег, то ли будет, то ли нет»… Всунут или не всунут нож — это еще никому неясно. А теперь-то они чем мешают?

Комсомолец с явным презрением посмотрел на меня.

— Эх, ты, брат! А еще командир флота! Ты Маркса читал?

— Нет, не читал. А будто бы ты читал?

На секунду Фомин смутился.

— Ну, положим, я тоже не читал! Ну его к чертовой бабушке! Этакие томищи накатал. Его «Капиталом» только сваи вбивать… Но не в этом, брат, дело. Ты, видно, «диамата» не знаешь!

— А причем тут диамат?

— Как это причем? — важно сказал мой спутник. — Потому — метод оценки. Понимаешь: рассматривай все в связи событий и в применении к данным обстоятельствам. Вот, скажем, скауты: нам теперь нужна злоба, непримиримость, классовая борьба, а они, изволите видеть, розовую водичку из себя испущают: ах, ближненькие, ах, бедненькие, ах, матушка-Расея, ах, Боженька… Понимаешь, браток, в чем тут дело? Этак и до царя недалеко. А от царя — прямой путь к помещикам, жандармам, да капиталистам… Нет, браток! Черта с два! Мы сперва цацкались. Думали, что выйдет. А потом, смотрим — не поддаются. Ну — хрясь, и ваших нет… Вот ты говоришь — использовать их силы. Это все равно, как, брат, какого епископа предчека поставить. В такое время, как мы живем, — не до розовой водички. Нам, брат, комсомольцы — чекисты нужны, которые с железной волей будут сметать все с пролетарского пути. Нам ребята, как гвозди, нужны. Что-б — как сказано, так вбито было.

— А по вашему, разве можно детей на ненависти воспитывать? Разве это не коверкает их души?

— Души? — фыркнул комсомолец и неожиданно весело рассмеялся. — Ах, ты, едрена палка! Ей Богу, Солоневич, как посмотрю я на тебя — аж смех, право, берет. Ну, вот, видал я тебя и на боксе, и в футболе, и в борьбе — там ты подходящий парень и крови, видать, не боишься. А тут — ну, прямо интеллигент. Ах, ты, сукин сын, голуба моя морская! Да какое нам дело до детских душ, как ты говоришь? Тоже, вот, выдумал — души, брат, в архив истории сданы. Да если бы они и были, так хрен с ними. Что-то насчет морали ты больно слаб. Помнишь, как Ильич насчет морали проповедывал?

— Нет. А как?

— «Морально то, что служит делу мировой революции!» — важно и торжественно сказал комсомолец. — Раз нужно для дела — крой, значит. А души, брат, — это что-то с того света. А нам бы хоть на этом удержаться покрепче. Нам, брат, люди-гвозди нужны, а не нежные души. А ежели, чтобы один гвоздь сделать, нужно сотню нежных душ спрессовать — будьте покойнички — мы спрессуем. У нас для этого такой аппарат есть, одно слово — советский… А ты, вот, слезу точишь насчет деточек. Эх, ты, — не сердись, брат, — слюнтяй ты, и больше ничего.

Круглое лицо молодого «строителя жизни» было полно уверенности и снисходительности.

 

На жизненном переломе

 

Солнечной, сверкающей всеми красками, осенью в образе стройной сероглазой девушки с длинными косами в мою жизнь вошла любовь…

История жизни этой девушки так же тесно переплетена со скаутингом, как и моя. В тот тяжелый период нашей скаутской жизни, когда вся тяжесть всех ответственных вопросов легла на молодые плечи юных скаут-масторов и скаутов, когда взрослые, сами отягченные и избитые борьбой за кусок хлеба и за жизнь, отошли от нас, плеяда девушек-скаутмасторов смело взяла на себя руководство герль-скаутами.

Со смелостью и горячностью честной юности они стали в общий боевой строй на правах подпольных членов нашей общей скаутской семьи. И, Бог знает, удалось ли бы юношам-скаутам так бодро и мужественно вынести все удары по нашему братству, если бы плечо к плечу с нами не боролись за нашу идею и наши сестры, вливавшие энтузиазм героической молодости в наши общие ряды.

И именно в атмосфере этой борьбы крепло наше братство, наша дружба и уважение друг к другу. Не на танцульках, не в кино, театрах и балах, а в опасностях и труде узнавали мы ближе друг друга, и много, много юношей и девушек-скаутов пошли дальше по жизненному пути рука об руку строить свою семью, не отрываясь и от старой, скаутской…

За эти годы мне много, много раз приходилось встречаться, работать и спорить со скаутмастором Ириной, но только осенью 1925 года нам довелось ближе познакомиться друг с другом.

В Москве, в одном из домов отдыха, в прекрасном сосновом «Серебряном Бору» Ирина работала инструктором физической культуры, одновременно учась в университете. По ее особой рекомендации в этот дом отдыха можно было приезжать по воскресеньям, получить скромный обед и провести весь день на берегу Москва-реки, в могучем сосновом лесу.

И, возвращаясь из своих частых плаваний по морям, я с особенной радостью уезжал из душной Москвы за город — отдохнуть, к Ире.

Она оказалась прекрасным собеседником с оригинальным и сильным умом и глубиной суждения. Так же, как и я, она глубоко любила скаутинг, и, может быть, под ее влиянием я более вдумчиво присмотрелся к движению герль-скаутов и поставил его в своем сознании на одинаковую высоту с работой среди мальчиков. Ирина незаметно приучила меня не только ценить, но и уважать женщину-человека, как равновеликую величину с мужчиной, в нашем мире.

Вероятно, под ее влиянием я незаметно для себя самого превратился из неунывающего, не особенно задумывающегося над жизненными вопросами, веселаго, боевого богатыренка в сильного, уверенного в себе, человека. Встреча с Ириной как бы резко остановила стремительный разбег моей бурной жизни, заставила меня оглянуться на прошлое и более вдумчиво оценить и самого себя, и свое отношение ко всей многосторонности жизни.

Много часов провели мы в спорах, беседах и воспоминаниях в милом Серебряном Бору и, странное дело никогда, глядя в ее ясные серые глаза, я не подумал, что она может быть для меня чем-то большим, чем только веселый товарищ, верный скаут и преданный друг.

И как-то ни разу мне, мужчине в расцвете лет, не пришло в голову отнестись к ней, как к женщине, пока… И вот с тех пор я поверил в бессознательное женское кокетство, присущее женщине и украшающее ее, будь она трижды скаут…

Однажды я приехал в Серебряный Бор днем и, не найдя Ирины, надел купальный костюм и ушел на берег реки. Наслаждаясь там вкусной теплотой речного песка и горячих солнечных лучей, я скоро услышал голос Ирины и, приподнявшись на локте, увидел, что она возвращается с прогулки с группой женщин.

Я приветствовал ее, махнув рукой.

— Здравствуй, Боб, — радостно улыбнулась она в ответ. — Лежи здесь. Я скоро освобожусь и приду.

Через полчаса Ира подбежала ко мне. Она была в том же спортивном костюме, но ее гимнастические туфельки были одеты уже на хорошенькие белые носочки, к о т о р ы х р а н ь ш е н е б ы л о.

С привычной наблюдательностью я сразу заметил эту перемену в костюме и был ошеломлен!

«Боже мой! Да ведь носочки-то эти надеты специально для меня!» мелькнуло у меня в голове, и весь облик ясно-холодной девушки-друга сразу расцветился яркими красками застенчивой женственности.

Я уверен, что она не думала сознательно об этих носочках, но вечное, как мир, женское желание понравиться «ему», вечное ewige waibliche прорвалось сквозь стену товарищества и дружбы и осветило наши отношение другим, ярким и горячим светом жизни сердца.

И потом уже, во все те немногие дни нашего «вместе», которые скупо дала нам советская судьба, воспоминание о начале нашей любви всегда были неразрывно связаны с «роковыми белыми носочками», о которых мы всегда говорили с чувством веселого юмора и ласковой задушевности…

Но в те сияющие дни первой любви я не мог не сознавать, какие опасности грозят мне, как одному из старших руководителей молодежи. Имею-ли я моральное право возложить тяжесть этих испытаний на плечи друга? Ведь, впереди — не спокойное, мирное житие, а борьба, почти без шансов на победу…

Можно-ли соединять свою жизнь с жизнью Иры?

И как-то, в минуту задушевности я сказал ей об этих сомнениях.

Она медленно положила свою руку на мою и тихо ответила, прямо глядя на меня своими серыми глазами:

— Где ты, Кай, там и я, Кайя…

И теперь, когда я так чудесно спасся из мрака советской страны и вспоминаю Ирину, у меня в ушах всегда звучит эта фраза древних римлян, этот символ любви и спайки…

И острая боль пронизывает мое сердце при мысли о том, что где-то далеко, в 12.000 километрах отсюда, в глубине Сибири, моя Снегурочка-Лада коротает свои одинокие дни в суровом советском концентрационном лагере.

Водоворот мировой бури разметал нас в стороны, и Бог знает, когда мне опять доведется увидеть «роковые белые носочки», длинные русые косы и ясные глаза своего друга — жены…

И доведется-ли увидеть вообще?..

 

Обвал…

 

Постепенно и почти незаметно поднималась над нашими головами для удара лапа ОГПУ. Не справившись со скаутами давлением, страхом, угрозами, подкупом, разложением, ГПУ решило нанести смертельный удар непокорной молодежи.

Месяцами и годами собирались сведение о скаутах и, наконец, весной 1926 года ГПУ решило, что все нити «контрреволюционного сообщества» в его руках. И тогда грянул удар.

Многие из нас, старших, чувствовали приближение этой опасности, но уйти было некуда, да и никто из нас и не хотел уходить. Бежать перед опасностями мы не привыкли. Малодушные давно уже отошли в сторону. Но как больно было думать о том, что опять жизнь будет смята на многие годы, что впереди опять тюрьма и неволя!

А моя личная жизнь складывалась как раз особенно интересно и удачно. Я был счастливым молодоженом, закончил прерванное революцией высшее образование и хотел верить, что впереди — период какой-то творческой жизни.

Но судьба решила иначе…

Помню один из вечеров после моего приезда с юга. В моей маленькой комнатенке гости — Ирин брат. (Нам с Ириной по квартирным условиям так и не пришлось жить вместе). Сердечное веселье и задушевные разговоры были внезапно прерваны открывшейся без стука дверью, и на пороге моей комнатки появилась мрачная фигура молчаливого чекиста в полной форме с какой-то бумажкой в руке.

— Ну, Ирочка. Это не иначе, как за мной приехали!

И я не ошибся.

Пол-ночи тщательно обыскивали мою комнатку и с особенным злорадством взяли дорогие моему сердцу ордена и значки — свастику, волка, медведя и почетного серебряного волка, высшую награду нашего старшего скаута О. Пантюхова.

Эх, долго-ли «собраться с вещами» старому скауту?

Сердечный и крепкий поцелуй Ирине и дяде Ване, и чекистский автомобиль помчал меня по пустынным улицам в серой мгле просыпающегося утра на Лубянку, в центральное ОГПУ.

Там меня провели мимо молчаливо посторонившегося часового в комендатуру, с противным злобным лязгом хлопнула железная дверь, и я опять оказался в зубцах неумолимой машины красного террора.

Между моей жизнью и свободой опять тяжело опустилась безжалостная решетка тюрьмы…

 

Глава IV

 

За решетками

 

…Солнце всходит и заходит,

А в тюрьме моей темно…

Точки зрения

 

Представьте себе, дорогой читатель, хотя бы на минутку, что вам и какому-то советскому гражданину указали бы на некоего джентельмена Х и сказали бы этаким приглушенным шепотком:

— Глядите, вот этот… Здоровый, в очках… Да… Да… Знаете, он был более, чем в 20 тюрьмах… Был обвинен в бандитизме, государственных преступлениях, шпионаже и, кроме того, он «изменник родине»…

Вероятно, вы в испуге отступили бы в сторону от такого преступника.

А советский гражданин отозвался бы спокойно:

— Вот бедняга! Не везло, значит! — И сочувственно бы покачал головой.

Если вместо алгебраической величины Х вы подставите фамилию автора, а место действие таких ужасов — Советский Союз, то разница в восприятиях между вами и советским жителем станет ясной.

Тюрьма и заключение во всем мире, кроме СССР, связаны с представлением о справедливом возмездии и изоляции преступников. Иное дело в СССР. Там тюрьма давно уже перестала пугать злодеев и защищать мирных жителей. Роли переменились. Тюрьмы переполнены людьми, опасными не для населения, а для диктаторской власти коммунистов, и стали постоянной угрозой для честных людей. В СССР наказание для грабителя и убийцы несравненно легче, чем для мирного гражданина, осмелившегося не во время или не в подходящем месте возражать, не подчиниться бесчеловечным распоряжениям власти или, упаси Боже, быть заподозренным в какой-либо «контрреволюции».

Тюрьмы в СССР — один из видов политического фильтра населения. Недаром один из чекистских вождей в пылу спора как-то сказал крылатую фразу:

 

— Все население СССР делится на три категории: сидящих в ЧК, сидевших там раньше и тех, которые будут сидеть… Других — нет…

 

 

«Тот не гражданин СССР — кто не болел сыпняком и не сидел в ЧК», —

 

говорят в России, подчеркивая этим, что тюремная решетка — это своеобразный спутник советского бытия…

Вообще же, поскольку почти во всех законах, касающихся «политических преступлений», имеется универсальная фраза — «карается вплоть до высшей меры наказания», а приговоры выносятся на основании субъективного понимание «революционной законности и коммунистического правосознания» в закрытых заседаниях, без участия обвиняемого, — то, естественно, что карательная политика страны советов отличается необычной жестокостью…

Я знал, что попал в безжалостные зубцы бездушной машины, и с тяжелым сердцем ждал, что произойдет дальше…

Перед моим мысленным взором расстилались невеселые перспективы…

 

Допрос

 

Бесконечные лестницы, коридоры. Двери с часовыми, без часовых, железные, решетчатые… Настороженные взгляды проходящих мимо чекистов. Наконец — 4 этаж. Надпись — «Секретный Отдел». Шедший сзади меня с револьвером в руке чекист открыл передо мною дверь:

— Сюда.

Небольшая комната, выходящая окном на Лубянскую площадь. Большой письменный стол. Мягкие кресла…

Из-за стола поднял голову хмурый утомленный человек, с внимательными недобрыми глазами. Впалые щеки. Плохо выбритое, еще молодое лицо. Помятый, видимо, непривычный штатский костюм. Это — мой следователь, тот самый, который когда-нибудь перед Коллегией ОГПУ будет «докладывать мое дело» и предлагать ей свое решение.

«Секретный отдел, скажет он, предлагает применить к Солоневичу такую-то меру социальной защиты»… Председатель равнодушно спросит: «Возражений, товарищи, нет?»… Эта пустая формальность промелькнет в несколько секунд, и моя судьба будет решена…

Следователь молча, движением руки указал мне на стул и стал задавать обычные предварительные вопросы. Эти, по существу, простые, вопросы, касающиеся большей частью прошлого, таят в себе громадные опасности для тех, кому есть что скрывать в своем прошлом. Если ГПУ подозревает, что у человека, по выражению моряков, «за кормой нечисто», и он о своем прошлом дает неверные данные, то оно прибегает к массе самых тонких психологических ловушек для того, чтобы заставить арестованного сбиться и напутать в своих показаниях. И даже, если точные данные о прошлом человека и останутся неясными, наличие этих противоречий вполне достаточно для того, чтобы определить, по выражению следователей, «наличие белого запаха» и отправить человека в концлагерь с простым обвинением — «социально-опасный элемент»… Так, на всякий случай, в порядке «профилактики»…

Мой предварительный допрос закончился скоро. Мои ответы были хорошо продуманы и проработаны, и я не путался. Записав эти данные моей биографии, следователь коротко сказал — «подождите» и вышел.

Через минуту в комнату вместе с ним вошли еще двое чекистов весьма важного вида, не без некоторой торжественности усевшиеся за стол. Предстоял, очевидно, серьезный и длительный допрос.

— Ну-с, товарищ Солоневич, — насмешливо улыбаясь, начал толстый латыш с двумя ромбами в петлице военного мундира, так сказать, «чекистский генерал», — Очень, очень приятно с вами познакомиться. Давненько мы собирались это сделать, но не хотели раньше времени прерывать вашей вы-со-ко-по-лез-ной деятельности…

Сказав это, он с улыбкой оглянулся на своих товарищей, как бы приглашая их оценить его остроумие.

— Странный способ у вас знакомства — путем ареста и тюрьмы.

— Ну, ну, конечно, способ не совсем нормальный, — с тою же насмешливой любезностью согласился латыш. — Но это все пустяки. Это дело поправимое. Мы глубоко уверены, что эта «ошибка» — только случайность, и мы с вами договоримся к общему удовольствию… Будьте добры ответить нам на несколько вопросов относительно вашей деятельности. Вы, надеюсь, понимаете, конечно, сами, что нас интересует не ваша официальная работа, а, так сказать… гм… гм… интимная…

— Какая это интимная?

— Вас удивляет это слово? — Лицо латыша расплылось в улыбке. Розовые щеки его жирного лица почти закрыли узенькие щелочки глаз. Видимо, процесс допроса и собственное остроумие доставляли ему громадное удовольствие.

— Ну, я не настаиваю на этом слове, ну, хотя бы… неофициальная деятельность. Вас это удовлетворит?

— Но я все-таки не понимаю.

Чекист насмешливо прищурился.

— Жаль, жаль, что вы такой непонятливый. А мы почему-то были убеждены, что соображение у вас быстрое… Ну, хорошо, перейдем на деловую почву. Скажите, пожалуйста, вы были когда-то скаутом?

— ГПУ об этом прекрасно известно.

— Значит, вы этого не отрицаете?

— Нет.

— Т-а-а-а-к… А скажите, теперь, какое вы теперь имеете отношение к скаутам?

— Теперь? Но ведь теперь организации скаутов закрыты.

— И теперь вы скаутской работы не ведете?

— Нет.

Чекисты переглянулись с насмешливой улыбкой… Толстый латыш покачал головой.

— Должен к крайнему вашему огорчению сообщить, что наша информация не вполне совпадает с вашими утверждениями. И мы очень сожалеем, что вы с нами не откровенны.

— Но ведь это, действительно, так и есть.

— Ну, ну… — Латыш с ромбами положил руку на какую-то папку с бумагами и сказал медленно с ударениями на каждом слове:

— Все ваши утверждение гроша ломаного не стоят. Мы прекрасно знаем, что вы по прежнему руководите организациями молодежи.

Его узкие глаза были пристально устремлены на меня.

— Я не знаю, откуда у вас такая информация, но, во всяком случае, она ошибочна. Скаут-отряды и «Сокол» распущены несколько лет тому назад, и никто из старых взрослых руководителей, в том числе и я, не считают нужным вовлекать молодежь в подпольную работу. Скаутская организация, в частности, аполитична, и никто из старых скаутмасторов не станет рисковать жизнью и свободой детей вопреки государственному запрещению.

— Так, так, — со змеиной ласковостью проворковал латыш. — Это так приятно слышать и именно от вас. Вы себе и представить не можете, как это нас радует. Значит, если мы вас правильно поняли, — вы считаете подпольную скаутскую работу отрицательным явлением?

— Конечно.

— Но вы не отрицаете, что она есть?

— Отрицаю.

— Ну, это вы бросьте нам, т. Солоневич, арапа заправлять, — раздраженно бросил другой следователь, низкий коренастый и мрачный человек. Резкие черты его еврейского лица постоянно подергивались непроизвольной гримасой. — Мы не наивные младенцы в самом деле. Мы прекрасно знаем, что подпольные скаутские организации существуют и, будьте спокойны, мы выкорчуем их.

— Да я вовсе и не собираюсь лгать вам. Я твердо знаю, что таких организаций не существует. Есть группы молодежи, живущие дружно, как старые друзья, проведшие много лет в общих рядах. Но нужна исключительная фантазия, чтобы счесть эти группы антисоветской подпольной организацией.

— Но существование этих групп, по крайней мере, вы не отрицаете?

— Нет. Но я уверен, что и ГПУ прекрасно знает об этом. Своей старой дружбы мы, конечно, не скрываем. Но от этих групп до антисоветской организации — дистанция огромного размера. И нельзя рассматривать их, как каких-то врагов советской власти…

Латыш презрительно улыбнулся, и голос его стал холоден.

— Уж позвольте нам самим, т. Солоневич, судить, кто друзья, кто враги советской власти. И позвольте вам заметить, что в вашем мнении мы отнюдь не нуждаемся, Кто опасен, кто не опасен — дело наше. Нам нужно, чтобы вы откровенно сознались, что вы продолжаете руководить этими, как вы выразились, группами…

— Я категорически отрицаю это.

В узких злых глазах латыша промелькнуло раздражение.

— Этот нелепый ответ только ухудшает ваше положение. Мы следим за вами не один год и прекрасно знаем всю вашу подноготную. И поездки ваши по СССР знаем, и знаем, как вы ловко использовали свое звание военного моряка и пробирались даже в Кронштадт. И ваши поездки по югу знаем, и что вы в Тифилисе, после получения звания чемпиона, делали. Знаем, с кем вы встречались и где собирались. И как со скаутами и с соколами и офицерами вели политические инструктивные беседы, и что среди них организовывали. И связь вашу с заграницей и о контакте с Пантюховым — словом обо всем знаем!

Лицо латыша выражало торжество. Он с довольным видом откинулся на спинку кресла и посмотрел на меня с улыбкой. «Что, поймали?» казалось, говорила эта улыбка…

Я пожал плечами.

— Или вы, товарищ Солоневич, может быть, будете все это отрицать? — насмешливо спросил он.

— Нет, не отрицаю… Каждый человек всегда встречается со своими друзьями. Искать в этих встречах чего-либо антисоветского вы, конечно, можете, но это — дело безнадежное. Ни к какой подпольной антисоветской работе я отношение не имею. Переписки с заграницей у меня нет. Ездил я по СССР, инспектируя морские флоты, не по своему желанию.

— Но этих встреч вы не отрицаете?

— Конечно, нет. Я, слава Богу, не отшельник, избегающий людей. Я видался с массой лиц и групп. Но почему вас интересуют только встречи с молодежью?

Еврей с дергающимся лицом опять вскочил:

— Здесь м ы вас допрашиваем, а не вы нас. Не забывайте, где вы находитесь!..

— Постой, постой, Мартон! — остановил его старили чекист. — Не порть своих дрогоценных нервов… На другое пригодятся… Значит, вы, т. Солоневич, не отрицаете своих встреч с молодежью?

— Конечно, нет. Было бы грустно, если бы я за все эти годы не приобрел в среде молодежи друзей и боялся бы встретиться с ними из-за боязни перед ГПУ. В этих встречах не было ничего враждебного советской власти, и я не чувствую себя виновным ни в чем.

— Ну, вот и прекрасно. Мы охотно верим вам, что в этих встречах не было ничего контрреволюционного. Так сообщите же нам, с к e м и г д e вы встречались. Это нужно нам, конечно, не для репрессий, а исключительно для проверки ваших показаний.

Перед моим мысленным взором мелькнули десятки и сотни молодых лиц, верящих в нашу дружбу и в меня, представителя «старой гвардии». Неужели я назову их имена, подвергну их опасностям «знакомства» с ГПУ и этим путем облегчу свое положение?

— Позвольте мне уклониться от таких сообщений, Это я делаю не из конспиративных соображений — мне скрывать нечего — а просто потому, что я люблю своих друзей и не хочу доставлять им неприятностей.

Я сказал эти слова настолько решительно, что тема была сочтена исчерпанной. Среди следователей наступило непродолжительное молчание. Самый младший из них на секунду оторвался от записывание в протоколе моих слов и с любопытством взглянул на меня. Лицо латыша нахмурилось, словно он был недоволен моим поведением.

— Так, так, — протянул он… — Значит, подпольной работы вы не ведете. Т-а-а-а-к… Ну, что-ж. Мы люди с богатой фантазией. Вообразим себе на минутку, что это, действительно, так. А, скажите, вот, почему вы не работаете с пионерами?

Этот вопрос застал меня врасплох.

— С пионерами? Да я, собственно, ушел с головой в другую работу, да, кроме того, мне этого и не предлагали…

Латыш мгновенно подхватил мой промах и поспешно спросил:

— Ах, не предлагали? А если бы предложили, — вы согласились бы?

Нужно было выворачиваться из подставленной себе самому западни.

— Я так загружен, что никак не смог бы взять на себя такую сложную обязанность…

— Ах, у вас времени не хватило бы? Так я вас понял?

— Да, пожалуй…

— Ну, это горюшко — еще не горе. А если бы государственные организации сочли нужным перебросить вас исключительно на работу с пионерами, — вы согласились бы?

— Н-н-нет.

— Почему же? Разве вы не одобряете принципов пионер-движения?

— Да я, собственно, плохо знаком с ними…

— Что это вы нам опять пыль в глаза пускаете? — раздраженно буркнул низенький чекист. — Бросьте наивняка строить, т. Солоневич. Скажите откровенно, что вы политически противник пионеров — и дело с концом…

— Да, я не политик, и эта сторона дела меня не интересует…

— Так что же вам мешает работать с пионерами? Разве пионеры не те же советские дети? Почему же вы возражаете против переброски вас туда?

Положение создалось очень напряженное. Согласиться работать с пионерами не позволяла совесть. Готовить под руководством Комсомола будущих коммунистов и чекистов, шпионов и погонщиков рабов, беспрекословных исполнителей воли Сталина я не мог. Рассказывать ребятам о «гении красных вождей», о величии ГПУ, о красоте жертв в пользу мировой революции, оправдывать чудовищное истребление людей, воспитывать кровожадность, ненависть и равнодушие к чужому горю, обливать грязью старую могучую Россию, лгать самому и приучать ко лжи детей, готовить из них шпионов в собственной семье, безбожников и комсомольцев — было для меня непереносимо противно… Но разве в стенах ГПУ можно было так обосновать свой отказ? А вопрос был поставлен ребром.

— Трудно точно ответить на ваш вопрос. Мне непонятны некоторые принципы пионер-движение с точки зрение педагогической… Да, кроме того, нет смысла бросать одну налаженную работу и бросаться к другой…

— Позвольте, позвольте, т. Солоневич, — прервал меня латыш. — Давайте не уклоняться от темы. Нас чрезвычайно интересует вопрос о ваших гм… гм… идейных расхождениях с пионерами. Позвольте спросить, что именно вам педагогически не подходит в пионерском движении?

— Ну, что-ж! Если уж мое мнение так вас интересует, я могу указать вам хотя бы на такой момент, как воспитание в детях ненависти и злобы к непонятным им «классовым врагам». Мне это кажется противоречащим педагогическим установкам так, как я их понимаю. Детская душа, по моему мнению, должна воспитываться на созидательных, а не разрушительных инстинктах…

— Но ведь вы, надеюсь, согласитесь с нами, — снисходительно сказал латыш, — что в период напряженной классовой борьбы нам необходимо воспитывать эту, как вы назвали, ненависть в нашей подрастающей смене?

— Это дело политики, а я не политик. Может быть, в отношении к взрослым, сознательным людям это и могло бы быть оправдано, но с детьми я не хотел бы вести такой работы. Это мне не по душе.

— Так, что вы решительно отказываетесь работать с пионерами? — с ноткой угрозы спросил чекист с дергающимся лицом.

— Решительно.

Следователи пошептались и помолчали. Потом толстый латыш опять недоверчиво покачал головой:

— Та-а-ак… Ну, мы ожидали, что разговор с вами будет содержательнее и интереснее. И вдобавок — более выгоден для вас. Жаль… Очень жаль… Ну, позвольте еще один вопрос. Вы, кажется, работали со скаутами и соколами на юге России в период власти белых генералов Деникина и Врангеля. Не сообщите ли вы нам факты, касающиеся участие этой молодежи в белом движении?

— Простите, мне неясен ваш вопрос. О каком участии в белом движении вы говорите?

— Ах, и это вам непонятно? — с раздраженной язвительностью спросил латыш. — Придется, видимо, и это вам разжевывать… Удивительно, как это вы непонятливы… Нам нужно знать, кто, например, из скаутов участвовал в белых армиях, кто организовывал работу скаутов в лазаретах и санитарных отрядах, кто из руководителей вел антисоветскую агитацию. Вы в те времена были Помощником Старшего Скаута России и, разумеется, прекрасно знаете все это. И мы требуем от вас, как от советского гражданина, чтобы вы сообщили нам все эти сведения.

Этот вопрос был поставлен еще более категорически. ГПУ требовало от меня определенных материалов…