Применение к каторжной местности

 

— «Смирно!»…

Мы оторвались от копания вала и вытянулись. К строящемуся тиру подходил командир чекистского полка, низкий коренастый человек, с суровым жестким лицом и щетинистыми усами, типичный унтер-офицер старой армии. Он недовольно махнул рукой, и заключенные взялись за лопаты.

Хмурые глаза чекиста остановились на мне, одетом в форму командира морского флота.

— Вы кто такой? — резко спросил он.

— Моряк, т. командир.

— Откуда?

— Из штаба флота из Москвы. Раньше в Черноморском флоте плавал.

— Т-а-а-а-к. Вы, как военный, стрелковое дело, вероятно, понимаете?

— Понимаю. Имею звание снайпера и инструктора по стрелковому делу. Приходилось и тиры строить.

— Ах, вот как? Ну-ка, пойдемте со мной…

Мы обошли место строящегося тира, и я дал свои соображение относительно его устройства.

— Падающие мишени? — с интересом переспросил командир. — Это дело. А вы беретесь это устроить?

— Конечно. Я бы даже сказал, что местность позволяет устроить здесь не только тир, но и спорт-городок, футбольную площадку, водную станцию на озере и ряд физкультурных развлечений. Для красноармейцев и вольнонаемных лагеря это было бы и интересным, и полезным занятием. Да и потом, это для лагеря по-ка-за-тель-но вообще…

Угрюмый чекист внимательно посмотрел на меня.

— Это верно… А вы, кстати, за что сидите?

— За контрреволюцию.

— Ну, да, да. Это-то ясно. Такие люди… А за что именно?

— За старую принадлежность к скаутской организации.

— Та-а-а-ак… — Чекист усмехнулся. — А сколько?

— Пять.

— Угу. Ну, мы посмотрим. Собственно, каэров мы не можем подпускать к нашим красноармейцам, но я просмотрю ваше дело. А пока напишите-ка мне доклад обо всем проекте.

— Товарищ командир, я в соборе живу. Там не только писать, но и дышать трудно…

— Ну, это пустяк. Доложите Завотделом труда, что я приказал перевести вас в нормальные условия. Завтра в 12 придите доложить.

— Есть…

Советская халтура

Так была создана на Соловках спорт-станция. Разумеется, ни о какой серьезной постановке спорта среди заключенных и речи не поднималось, но станция была нужна для чекистов и, главное, являлась прекрасным рекламным штрихом в общей картине СЛОН'а.

Когда в 1927 году Соловки были увековечены на кино-пленке, наша спорт-станция фигурировала в качестве чуть ли не главного довода в доказательствах «счастливой жизни» заключенных.

Под видом заключенных подобранные красноармейцы демонстрировали «с радостной улыбкой» упражнение и игры; площадки были окаймлены тысячами согнанных зрителей. Потом кино-объектив заснял все красоты и исторические достопримечательности острова, «полные энтузиазма и высокой производительности труда» лагерные работы, счастливые сытые лица хорошо одетых заключенных (тоже переодетых красноармейцев и чекистов), и когда мне через несколько лет в Сибири довелось увидеть этот фильм, — я должен сознаться, что впечатление от него оставалось прекрасное: курорт, а не лагерь…

Голодных лиц, истощенных, полураздетых людей и ям с трупами видно, конечно, не было…

В тоскливую жизнь лагерного кремля спорт-станция вносила свою капельку радости: в праздник усталые люди приходили сыграть в городки или просто поговорить друг с другом, не боясь на открытом воздухе вездесущих шпионских ушей, а зимой — отдохнуть от гама, скученности и спертого воздуха своих общежитий. Спортом занимались почти исключительно одни красноармейцы, что не помешало мне для укрепление своего положение написать целый советский «научный труд»: «Физическая культура, как метод пенитенциарии». В нем я доказывал, что советская физкультура в лагере перековывает анархистские инстинкты уголовника и злобную враждебность контрреволюционера в светлый тип социалистического строителя, с соответствующим энтузиазмом, жертвенностью, дисциплиной, коллективным духом и другими необходимыми советскому гражданину качествами. Этот мой доклад был торжественно встречен начальством и напечатан в научном журнале «Криминологический Вестник».

Я приобрел репутацию «научного работника с советской точкой зрения»…

 

Человек, оседлавший Соловки [29]

 

— Товарищ Заведующий! Не хотите ли поглядеть, как человек полетит?

— Куда полетит?

— Да вниз, с колокольни. Идите скорее!

Я вышел из нашего сарая, гордо именовавшегося «спорт-станцией». Рабочие собрались в кучку и с интересом смотрели, как на высоком шпиле центральная собора карабкалась маленькая человеческая фигурка.

— Что ему там нужно?

— А это, т. Заведующий, — объяснил мне Грищук, староста нашей рабочей артели, худенький полесский мужичок, — это намедни ночью ветром флаг сорвало. Так вот, и полезли, значит, новый чеплять…

— Пол-срока обещали скинуть за это, — объяснил другой рабочий. — Б-р-р… Я бы ни в жисть не согласился. Себе дороже стоит. Как шмякнешься оттеда — хоронить нечего будет.

 

Мой соловецкий пропуск, вывезенный подпольно из СССР в 1932 г.

 

Фигурка медленно подвигалась вверх. С берега нашего Святого озера кремль представлялся каким-то грузным массивом, над которым возвышались купола церквей. Остроконечный шпиль, на котором вчера еще развевался красный флаг, высоко царил над всем кремлем. Наиболее зоркие глаза передавали мне, полуслепому человеку, подробности подвига.

— Он гвозди в щели бьет и по им лезет… Молодец!..

— А с поясу веревка вниз висит…

— А для чего это? Что бы не упал?

— Эх, ты, — презрительно отозвался Грищук… — Умные у тебя башка, да только дураку досталась. Чего-ж ему флаг с собой-то тащить? По веревке, видать, флаг этот и наверх и потянет…

Скоро маленькая фигурка добралась до острие шпиля и махнула рукой. Снизу к нему пополз флагшток с полотнищем флага.

А еще через час свежий ветер развевал над кремлем новый красный флаг.

— Если кто из вас, ребята, узнает фамилию этого парня, который лазил, — скажите мне, — попросил я рабочих.

Вечером мне доложили: смельчак, влезший на шпиль, был мой старый знакомец — Митька из Одессы…

 

Тайна монастыря

 

Я знал, что Митьке не удалось на этот раз «смыться» из Кеми. Его, как раз уже бежавшего, сразу же послали на остров, откуда побег был невозможен. Там он, как человек бывалый и «король», мигом устроился на кухне и не унывал. Что же понесло его на шпиль собора?

Утром мы с Димой, проходя мимо кремля, встретили нашего героя, важно шествовавшего в величии своей славы. — «Человек, оседлавший Соловки» — шутка сказать!..

Увидев нас, Митька мигом сбросил свой важный вид и радостно, по приятельски поздоровался.

— Что это вам, Митя, взбрело в умна собор лезть? Жизнь, что ли, надоела, или красный флаг везде захотелось увидеть?

— Да, ну его к черту, красный флаг этот!.. Осточертел он мне!.. А насчет собора — дело иное. Во первых, полтора года скинули и опять же — слава… Да, кроме того, у меня «особые политические соображения» были! — с самым таинственным видом подчеркнул он.

Мы рассмеялись.

— Ну, ну… Какие же это особые соображения? — с шутливым интересом спросил Дима.

— Да, дело-то, ей Богу, не шуточное! — серьезно ответит Митя. И оглянувшись по сторонам, он таинственным шепотом добавил: — Если хотите, расскажу. Вам-то я верю. А дело аховое!..

Мы отошли в сторонку и присели на камни. Митя помолчал с минуту и начал.

— Ладно… Так такое дело, значит. Вы, дядя Боб, конечно, слыхали, что монастырь этот только в 1920 году бы занят красными. Так что монахи уже раньше успели узнать, что им скоро крышка. Ну, а вы сами, небось, читали: монастырь-то богатеющий был… Шутки сказать — 500 лет копили… Ну, а вы где слухом слыхали, чтоб отсюда деньги, да сокровища реквизнули? А? Нет? Ну, вот, и я тоже не слыхал, хоть у всех расспрашивал… Тут, знаете, несколько монахов осталось, не схотели на материк ехать, отсюда вытряхаться. Сказали — здесь нас расстреливай… Ну, которых шлепнули, а которых и оставили, как спецов по рыбной ловле… Ну, я и у них спрашивал. Никто не слыхивал, чтоб кто из красных деньги получил… Так что-ж это все значит? Ясно — деньги здесь спрятаны. Верно?

Щеки Митьки разгорелись, и глаза блестели из под спутанных черных кудрей.

— Ну, вот, значит, меня и заело, — продолжал он, все понижая голос. — Раз клад здесь, так почему мне, елки палки, не попытаться найти его? А? Я и туда, и сюда… Один монах мне совсем другом стал. Я к нему, значит, и присосался. А тут, знаете, в Савватевском скиту, на краю острова, еще два схимника живут. Обоим вместе лет что-то под 300. Оставлены помирать. Да их тронуть уж нельзя — рассыплются по дороге. Я, значит, и удумал, что у них узнать… Со мной, щенком, они, ясно, разговаривать не станут, а монаху, может, что и скажут… А мой приятель-то — простой парень… Он как-то и спросил в подходящую минуту насчет клада. А старикан-то тот, схимник-то, поднял этак голову к верху, ткнул пальцем в небо и сказал: «Высоко сокровище наше»… И больше ни хрена, старый хрыч, не сказал!..

Мы невольно рассмеялись. Митька присоединился к нашему смеху, но потом деловито продолжал:

— Тут смешки, али нет, а может, этот старикан что и вправду сказал. Говорят, что все они, попы эти, загадками объясняться любят. Вот я и задумался… А может, он, черт старый, про колокольню этую говорил… «Высоко сокровище наше»… Внизу-то чекисты все поразрушили, пораскрали. А наверх-то кто догадается взлезть?.. Да, так вот, когда объявили желающего флаг ставить, так я — тут как тут… Вот он — я…

— Ну, и как, что-нибудь разнюхал? — с живым интересом спросил Дима.

Митя помолчал секунду и потом утвердительно кивнул головой.

— Был грех. Подозрение есть крепкое. В одном там местечке извнутри цемент новый меж камней, а собор-то, почитай, с сотворение мира стоит… Словом, я туда еще полезу… Ходы все уже высмотрел…

— А зачем тебе это нужно?

— Как это зачем? — опешил Митя. — А клад-то?

— А клад тебе зачем?

— Вот, чудак! Как это зачем? Я и вас хотел в долю взять. Всем, Бог даст, хватит… А я вас, скаутов, ей Богу люблю… Хорошие вы ребята, царствие вам небесное…

— Спасибо на добром слове, Митя! — Дима похлопал беспризорника по плечу. — Но вот, скажи мне — найдешь ты клад — что ты с ним думаешь делать? Если скажешь ГПУ…

— Ну, вот еще!.. Черта с два… Им-то — а ни пол-копейки…

— Ну, а сам-то разве сможешь забрать его?

— Сам? — Митя задумался. — Теперь-то навряд… А потом…

— Когда это «потом»?

— Да вот, когда красных не будет.

— А когда их не будет?

— А я знаю? Не век же им нашу жизнь портить-то? Сами не сдохнут, так их пришибут…

— Ну, ладно… Но если не будет красных, то ведь монастырь опять будет существовать. А деньги-то ведь эти не твои?

— А чьи?

— Монашеские… Монахи спрятали их и теперь, вероятно, секрет передают от одного к другому. Дело пахнет не находкой старого клада, а кражей спрятанных монастырских денег… Верно?

— Да, нехорошо, Митя, что-то выходит. Да и потом, ты только наведешь чекистов на след клада. Тебя расстреляют, а деньги пойдут просто в ГПУ. Только и всего.

Митя задумался, и морщины избороздили его лоб.

— Так-то оно так… Так вы, видно, в долю не хотите идти?

— Совесть не позволяет у монахов деньги грабить.

— Гм… гм… пожалуй, что оно и верно… Кошелек спереть или там пальто — это, признаться, для меня нипочем. Чем я виноват в такой жизни?.. Надо же мне тоже что-нибудь жрать?.. А вот монашеское, — вроде как святое… Вот так закавыка… Ну, да ладно, — внезапно оживился он. — Здорово уж все это интересно… Меня ведь не так сокровища интересуют, как тайна этая… Тут и со слитком золота с голоду сдохнуть можно… Попробую все-таки проверить, а там будет видно. Я ведь все-таки не совсем сволочь, ей Богу…

И с успокоенным лицом Митя исчез в кремлевских воротах.

 

Патруль имени царя Соломона

 

Передо мной записка:

— «Борис. Зайди, пожалуйста, к Лене; он что-то заболел. Погляди, как там и что. Лучше мы сами его поставим на ноги, чем класть в лазарет. Серж».

Я прекрасно понимаю, почему Серж против того, чтобы Леню перевезти в лазарет. Там столько больных, лежащих вповалку, где только есть кусочек свободного места, что каждый стремится отлежаться «дома», какой бы этот «дом» ни был.

Я взял свою нехитрую аптечку и направился к Лене.

В нескольких километрах от кремля — 2–3 маленьких домика, — какой-то старый «скит». Там несколько старых профессоров заключенных, оборванных и голодных, изучают флору и фауну острова. Перед учеными теперь поставлена задача: изучить вопрос — могут ли беломорские водоросли дать йод?

На Соловках их решение ждут с трепетом. Неужели это решение будет положительным? Избави Бог! Это будет обозначать, что тысячи несчастных заключенных будут замерзать в ледяной воде Белого моря в поисках этих «йодоносных водорослей.» И капля йоду будет стоить капли человеческой крови…

К этим профессорам в помощники мы пристроили нашего скаута Леню, 16-летнего мальчика, сорванного со школьной скамьи и брошенного на каторгу. Леня еще так юн и так похож на девушку своим розовым и нежным лицом, что не раз, когда он был в пальто, нас задерживали чекисты за «нелегальное свидание», принимая его за женщину (такие встречи караются несколькими неделями карцера).

Леня вырван из счастливой дружной семьи, привезен к нам из Крыма, и в его сердце еще так много детского любопытства и дружелюбия, как у щенка, ко всему окружающему, что его любят все, даже грубые чекисты. Когда я вижу его молодое славное лицо, я всегда вспоминаю слова поэта, сказанные как-будто как раз о Лене в теперешнем периоде его жизни:

«В те дни, когда мне были новы все впечатления бытия…»

Жизнь не только не сломала, но даже и не согнула его. Он еще не может осознать всего ужаса окружающего, и для нас всех, напряженных и настороженных, его ясные восторженные глаза и открытая всем, чистая душа — отдых и радость… И его, этого мальчика, сочли опасным преступником и приговорили к 3 годам каторжных работ?..

Леня, вместе с другим скаутом, москвичом Ваней, метеорологом по специальности, живет в маленькой комнате рядом с профессорами. Вся эта «биологическая станция» — маленький мирок, живущий, как и все, впроголодь, но оторванный территориально от кремля, с его атмосферой произвола и гнета.

Тревожное лицо Вани, стоявшего у постели больного мальчика, прояснилось при моем появлении.

— Ленич, голуба, что это с тобой?

— Да вот умирать собрался, дядя Боб, — слабым голосом ответил мальчик, протягивая мне свою горячую руку. Лицо его пылало и губы потрескались от жара.

Оказывается, биологической станции было дано какое-то срочное задание, достать какие-то редкие сорта водорослей. Дни были морозные и ветреные, и ребята решили освободить от этой обязанности стариков-профессоров и произвести разведку самим. В тяжелой работе, пробивая во льду отверстия, они, видимо, разгорячились не в меру и простудились. Ваня, как более взрослый и крепкий отделался кашлем, а Леня слег.

— Ничего, Ленич, — успокоил я его после осмотра. — До свадьбы наверняка выздоровеешь. Хотя больше 100 лет и не проживешь. Вот тебе, Ваня, рецепт, передай его Васе, он там в санчасти санитаром, он достанет по блату, что нужно.

В комнатку к нам вошел седой, как лунь, высокий старик — заведующий метеорологической станцией, профессор Кривош-Ниманич.

Его специальностью была филология. Он в совершенстве знал 18 языков и был выдающимся специалистом по всяким шифрам. Но он отказался работать для ГПУ и очутился на Соловках с приговором в 10 лет. Слишком много он знал, чтобы его оставить на свободе…

— Ну, как наш болящий? — ласково спросил он, здороваясь со мной. — Так, так… — качнул он головой, выслушав мой диагноз. — Понятно… Откуда, кстати, у вас такие медицинские знания?

— Да вот, таскался по белу-свету — набрался осколков всяких знаний…

Старик пристально посмотрел на меня и улыбнулся.

— Угу… Я понимаю… В санчасти очень неуютно, что и говорить… Ну что-ж, лечите его здесь. Как-нибудь соединенными усилиями выходим мальчика. Так заразного, по вашему мнению, ничего?

— Пока данных за это нет.

— Я ведь спрашиваю это не потому, чтобы Леню в лазарет класть… Этого-то мы, во всяком случае, не сделаем… Но режим другой установим. Обидно ведь все-таки в лагере болеть…

— Обычные гигиенические условия, конечно, должны быть соблюдены.

— Это мы сделаем. Ребята у нас хорошие, толковые. Ничего, мальчики, не унывайте. То ли еще бывает! Главное — берегите нервы. Верьте старику: в нервах — все. Не унывайте сами и не давайте, вот, всем этим ужасам царапать душу. Будьте спокойней. У вас, скаутов, я слышал, в каждом патруле специальность есть. Пожарный, прачка или что там еще… Ну, вот вы и сформируйте из соловецких ребят патруль скаутов-философов… А патрульным — почетным патрульным выберите — самого царя Соломона. У него такой посох был с набалдашником; когда он сердился или огорчался — опускал свои глаза на набалдашник. А там было написано по древнееврейски: «Ям зе явоир». — «И это пройдет»…

Глаза старого профессора были полны мягкого, мудрого покоя.

Но нет ли усталости в этом покое?

Легко ему, на пороге девятого десятка лет, быть созерцателем жизни. А каково нам, теряющим на каторге те неповторимые годы возмужания, когда темп жизни похож на кипучий, клокочущий и сверкающий на веселом весеннем солнце всеми цветами радуги, пенистый, мощный горный поток…

 

Мужское рукопожатие

 

Ваня провожает меня. Его напряженное лицо с нахмуренным лбом немного прояснилось. Он как-будто стыдится своей братской нежности к Лене. В нем вообще есть какой-то болезненный надлом, словно его подло и исподтишка ударили по струнам открытого сердца. В свое время он был энтузиастом скаутом, потом увлекся комсомольскими лозунгами и стал работать с пионерами. Но своим чутким сердцем он скоро понял всю ложь и притворство воспитание «красной смены», порвал с ней связь, опять вернулся в нашу семью и в итоге очутился на Соловках. Потеря веры в коммунистические идеалы и раскрытая им ложь потрясала его прямую и честную натуру. В нем чувствуется скрываемая от людских глаз боль обманутого в своих лучших надеждах человека и гордость сильного мужчины. Его от всей души жаль, но, вместе с тем, чувствуется, что высказать ему этого сострадание нельзя. Это человек, привыкший в одиночестве переживать свою душевную боль…

— Так ты говоришь — эта штука у Ленича не опасна? — с оттенком еще не улегшейся тревоги еще раз спросил он, прощаясь.

— Если температура к завтрашнему дню не спадет, — сообщи мне. Но я уверен, что все будет all right!

Как много может сказать мужское рукопожатие! Секундное прикосновение ладоней, встреча глаз, и как-будто мы уже поговорили «по душам» друг с другом, облегчили свою боль и тревогу, обменялись запасом бодрости и словно услышали слова:

— Трудно, брат, здорово трудно! Но я держусь, держись и ты!

О местонахождении ума

На лесной дороге, засыпанной снегом, сияющим под яркими лучами морозного солнца, я обогнал тяжело идущего с палкой старика.

— Здравствуйте, товарищ Солоневич, — остановил он меня. — Разве не узнали?

Я вгляделся в бледное, изборожденное морщинами усталости и заботы, лицо старика и ответил:

— Стыдно признаться, но, право, не узнаю. Уж не обижайтесь. Как-будто где-то встречались.

— Ну, что там!.. Я понимаю… С вашими-то глазами? Да и я, верно, изменился — родные бы и то не узнали. Помните, как в Петербурге на этапе с ворами дрались из-за моего мешка? С вами скаут ваш еще был…

Я сразу вспомнил забитый людьми двор ленинградской тюрьмы, драки и грабежи, короткую свалку из-за мешка священника, и на руке словно опять заныл разбитый о чью-то челюсть сустав…

Мы разговорились. Теперь старик, как инвалид, служил сторожем на кирпичном заводе.

— Там, где честность нужна, туда нас и ставят — больше сторожами, да кладовщиками, — объяснил мой спутник. — На работах с нас прок-от не велик. Сил-то у нас немного. Вот и ставят на такие посты…

— А много священников сейчас на острове?

— Да, как сказать… Да и слова-то такого нет теперь. «Служители культа» называемся… Да, много… Митрополит, вот, Илларион, архиепископов несколько, архиереи… Православных священников в общем что-то больше 200 человек… Да и других религий много — ксендзы, пасторы, муллы. Раввинов даже несколько есть… Всех строптивых прислали.

— Прижали вас, о. Михаил, что и говорить!…

Старик опять усмехнулся своей кроткой улыбкой.

— Да что-ж… Оно дело-то и понятное. Слова не скажешь… Враги… Они, большевики, не столько оружие боятся, как веры, да идеи… А как же настоящий священник не будет их врагом? Вот, смешно сказать, а нас, стариков, сильно они боятся. Да разве вас, вот, скаутов, они не боятся? Молодежи зеленой?… А почему? — Идея… Как это кто-то хорошо сказал: самое взрывчатое вещество в мире — это мысль и вера… Так оно и выходит. А нельзя заглушить плевелами — так сюда, вот, и шлют.

— Скажите, батюшка, если вам не тяжело, вот, вы сами сюда за что попали?

— Почему же?… Я расскажу… Дело у меня любопытное. Пострадал, так сказать, за свое красноречие. Хотя, с другой стороны, так или иначе — все равно посадили бы…

Я в Москве священствовал. На Замоскворечье. Ну, вот, как-то и сообщили мне, что в театре диспут открывается на религиозную тему — тогда еще свободнее было. Да что «сам» наркомпрос Луначарский выступать будет… Прихожане — а хороший у меня приход был — и стали просить: пойдите, да пойдите. За души, мол, молодежи бороться нужно. А то скажут, что уклоняются — сказать, мол, нечего… Сдаются…

Не хотелось, помню, мне идти, чувствовал, что ничего доброго из этого выйти не может. Но ведь и то верно — долг-то свой выполнить нужно ведь… Словом, пошел я. Народу набилось видимо-невидимо, словно в церкви на Пасху. Яблоку, как говорится, упасть негде. Ну, Луначарский, конечно, рвет и мечет против религии и Бога. Доводы его, конечно, старые, затрепанные.

Вот, помню, о душе он заговорил.

 

«Все это чепуха и детские сказки, кричит с трибуны. Все это выдумано буржуазией для околпачивание трудящихся масс. Все эти глупые разговоры о душе — остатки веры дикарей. Ни одна точная наука не подтверждает существование души. Смешно в наш век радио и электричества верить в то, что не найдено и не может быть доказано. Только материалистическое миропонимание правильно. А разговоры о духе, о душе — бред дураков»…

 

Ну, и так далее. Сами, вероятно, слыхали, как они по заученным шаблонам твердят… Взорвало меня. Каюсь, что тут греха таить… Выступил я в прениях и сказал этак по стариковски:

— «Позвольте мне, друзья мои, говорю, рассказать вам мой недавнишний сон. Снился мне наш глубокоуважаемый комиссар, Анатолий Васильич Луначарский, которого я, избави Бог, ничем не хочу обидеть в своем рассказе. Знаю его, как умнейшего человека и никогда в этих его замечательных качествах у меня не было ни тени сомнений…»

Ну-с, так вот, приснилось мне это, что наш дорогой Анатолий Васильич умер. Сказал я это и, помню вот как сейчас, тишина стала, как в церкви. А я, этак не торопясь, и продолжаю:

Ведь, говорю, этакое горе-то присниться может, скажите на милость…

Ну, хорошо. А завещал-то наш Анатолий Васильич свое тело анатомическому театру — все равно ведь материя-то у всех одна — так пусть, мол, на моем мертвом теле поучатся советские студенты…

Так вот, положили, значит, бренные останки того, чем был когда-то наш дорогой Анатолий Васильич, на анатомический стол и стали резать, да на кусочки расчленять.

Долго ли молодым, да любознательным рукам разрезать тело? Да опять же не каждый день ведь комиссар попадается… Ну-с, скоро все на составные части разделили. И желудок нашли, и сердце, и язык, и мозг. А вот души-то и ума искали, да так и не нашли… Ведь этакая коллизия вышла!..

Ну, пусть в мертвом теле души-то уже нет но кажись, ум-то, ум можно было найти! Ведь всем ясно было, что наш дорогой покойник, Царство ему… гм… гм… Небесное, очень, очень умный был. Да как не искали — а ума-то никак найти и не могли. Вот и говори после этого про ум… Такой конфуз вышел, что и не рассказать! Прямо в поту весь проснулся… Вот, прости Господи, какие сны-то глупые бывают…

Я невольно рассмеялся от всего сердца. Очень уж тонко, ядовито и комично поддел старик Луначарского.

— Вот так-то и весь зал, — с веселым огоньком в усталых глазах сказал священник. Минуты две хохот стоял. Очень это не понравилось Луначарскому. Да и другие стали возражать. Словом, не вышло посрамление религии, как он рассчитывал… Ну, а дальше что и рассказывать? Дня через два ночью — чекисты с ордером: пожалуйте… А теперь, вот видите, век свой сторожем доживаю.

— Почему доживаете?

— Да разве нам, старикам, отсюда живыми выйти? Среди этих ужасов год за 10 может считаться… Да потом — разве дадут нам спокойно умереть?..

 

* * *

 

Старик оказался прав. Ему не суждено было ни уехать из Соловков, ни спокойно умереть на руках у друзей. Осенью 1929 года его расстреляли.

 

Разстрел в рассрочку

 

Мы вышли из леса и на пересечении дорог увидали толпу людей, плотно окруженную конвоем.

Мой спутник испуганно схватил меня за руку.

— Посмотрите — это на Секирку ведут

«Секирная гора» — самый высокий пункт острова. Когда-то монахи выстроили там каменную церковь, превращенную теперь в карцер-изолятор. Заключенные этого изолятора и шли теперь нам навстречу. Их было человек 50–60, измученных, озлобленных, посиневших от холода. Одежда их представляла собой фантастическое рванье, в дыры которого видно было голое тело. Ноги у большинства едва были обмотаны тряпьем. А на дороге выл ветер, бросая тучи снега. Мороз был не менее 15 градусов.

Медленно плелось это мрачное шествие, окруженное охранниками с винтовками на изготовку. Один из охраны, видимо, знал моего спутника и кивнул ему головой.

— Откуда ведете?

— Да ямы гоняли рыть, — неохотно ответил тот.

Из молчаливой толпы неожиданно прозвучало два голоса:

— Яму для людей… Себе же могилу…

— Молчать, сукины дети, — злобно крикнул солдат и угрожающе поднял винтовку. — Не разговаривать! Как, собаку застрелю…

Шествие медленно ползло мимо нас.

Неожиданно из толпы «секирников» раздался негромкий хриплый голос:

— Здравствуйте, дядя Боб!

Я вгляделся и едва узнал в согнувшемся посиневшем человечке раньше бодрого, жизнерадостного Митю.

— Митя — вы?

— Не полагается разговаривать с штрафниками! — грубо окликнул меня конвоир.

— Да, да я знаю! — любезно ответил я. — Но это мой рабочий со спорт-станции. Меня ведь вы знаете? (часовой кивнул головой). Ну, вот, этому пареньку я премиальные выхлопотал за работу, а он как раз куда-то и пропал. Разрешите через вас передать ему эти 3 рубля.

— Да не разрешается!

— Но ведь это не передача, а его собственные деньги. Он их заработал, как ударник, и получит их все равно, когда выйдет. Пожалуйста, уж вы передайте. — И я добавил впологолоса: — А будете на спорт-станции — тогда сочтемся…

Часовой нерешительно взял бумажку и передал ее Мите.

— Ну, ступай, нечего смотреть! — закричал он, и шествие проползло мимо.

— Спасибо, дядя Боб! — донесся издали слабый голос Мити.

— Вот несчастные, — вздохнул мой спутник. — Я ведь знаю, каково им там. Сам недавно там две недели просидел!

— Вы? За что вы туда попали?

— За что? Разве в такой жизни знаешь, за что не только на Секирную попадешь, а и жизнь потеряешь? Недавно, вот, один наш священник в лазарете умер от истощения. Ну, конечно, назвали какую-то ученую болезнь. Но мы уж видели, что жизнь его едва теплилась. Старики ведь все… Хотели мы его соборовать перед смертью, да не разрешили. Когда он умер, хотели мы его схоронить своими силами. Да разве-ж и это можно? Тело его попросту кинули голым в яму — вот и все похороны… Нас трое, которые давно с ним жили и еще по воле знали, решили по нем панихиду отслужить. Собрались вечером в самом пустынном сарае, деревянный крест сделали. У одного каким-то чудом образок нашелся — в посылке как-то не заметили, пропустили… Вот, поставили свечку и панихиду отслужили по умершем… Да, вот, кто-то увидел, донес и всех нас, конечно, на Секирку. Но все-таки осенью как-то еще можно было прожить. Правда, сидели мы без одежды — такое там правило, только в белье — у кого белье-то осталось. Ну, а у многих здесь белье есть? Так, почти все голиком и сидели. Пищи — граммов 200 хлеба в день и вода. За две недели, помню, человек 10 мертвыми унесли.

— А больные как?

Священник махнул рукой.

— Больные? Выживет — его счастье. А умрет — в яму… Эх… Так то — осенью… А теперь, не дай Бог! Стекол нет, церковь не топится, нар нет. Прямо на каменном полу все лежат.

— Так как же они выживают?

— Да мало кто и выживает, особенно из образованных. Так и называется — «расстрел в рассрочку»…. Есть там такие — «ягуары» их зовут — старые урки, уголовники. Так они ко всему приучены — прямо, как звери, живучие. Сил у них нет, но выносливость, действительно, как у ягуаров… Так те, вот, еще выживают. А знаете, как они там спят? А так «поленницей» — друг на друга ложатся большой кучей поперек. А потом каждый час меняются. Кто замерз — внутрь лезет, а согревшиеся на край кучи. Так и греют друг друга…

— Но мрут, вероятно, сильно?

— Ну, конечно. Только уж самые сильные выживают. Да вы, вероятно, везде видали: еще с осени ямы готовятся — братские могилы. Туда всю зиму мертвых и бросают. Закапывают только весной… Вот и сейчас, видно, где-то за кладбищем новую яму рыли. Старых-то уже, видно, не хватило… Как это, по советски говорится, — старик невесело усмехнулся, — «смерть перевыполнила свой промфинплан»…

Я невольно оглянулся в сторону ушедшей колонны, хвост которой уже скрывался за поворотом дороги. Резкий морской ветер пронизывал насквозь и осыпал колючим снегом. Полураздетые голодные люди медленно ползли обратно в изолятор, где от них отберут и эту рваную одежду и втолкнут в большой каменный зал.

И там, проклиная свою жизнь, расталкивая других, они вползут в человеческое месиво, чтобы отогреть хоть немножко окоченевшие свои тела…

 

«Родной дом» по советски…