Маленькая репетиция мировой революции

 

В середине лета положение нашей дружины значительно ухудшилось в связи с нажимом комсомола. Видя, что его политический контроль не оправдывает себя по той простой причине, что никакой политики у нас нет, а полит-беседы не имеют никакого эффекта и не привлекают молодежи к Комсомолу, последний стал изменять свою точку зрение на скаутов. Постепенно стало выясняться все очевиднее, что попытки создать из скаутов подчиненную себе младшую группу не удаются, и Комсомол стал относиться к нам с проблесками враждебности и часто стал тормозить нашу работу.

Мое «высокое» положение Председателя Крымского Олимпийского Комитета (в то время вся спортивная работа объединялась в Олимпийских комитетах) во многом помогало мне отражать выпады и придирки комсомольцев, но все же мы не могли избежать чувствительных ударов.

Как-то, приехав рано утром из Симферополя, я разбирал полученные инструкции, когда ко мне стремительно вбежал один из наших моряков, Григ.

— Приехали, Борис Лукьянович! Ну, и слава Богу. А то у нас несчастье, — проговорил он взволнованным, задыхающимся голосом. — Ребята мстить хотят… Я боюсь, чтобы они каких глупостей не наделали…

— А что случилось-то?

— Да этой ночью комсомольцы хавыру нашу разрушили, — ответил Григ, и губы его задрожали…

Я понял горе скаутов. Построенная собственными руками, немного кособокая, некрасивая и неуклюжая, эта «хавыра»[4]для многих скаутов была дороже родного дома. К «хавыре» были крепко привязаны сотни молодых сердец. И теперь эти лирические нити были грубо оборваны хулиганской рукой…

Я поспешил туда.

Домик был разрушен до основания. Топоры, ломы и кирки в руках комсомольцев хорошо сделали свое подлое дело.

У развалин собрались почти все старшие скауты с бледными, взволнованными лицами.

— Эх, если-б знать, да подкараулить, — тихо, с угрозой сказал боцман Боб, сжимая свои массивные кулаки…

— Ну, и сволочи, — не выдержал Григ. — Гады ползучие…

— Мы их еще поймаем, — мрачно, с угрозой сказал еще кто-то из толпы.

Жаль было смотреть на эти молодые огорченные лица. Для них все ужасы окружающего насилие и террора были все-таки какой-то абстракцией, поскольку своими глазами они не видели этого.

Но здесь эти печальные развалины были — не рассказы, не слухи, не придавленный шепот о творящихся ужасах, а реальная картина злобного хулиганства, ударившего по чувствительному месту.

И видно было, что для многих этот удар — самый чувствительный в их молодой жизни…

«Классовая борьба» начиналась…

Пресс начинает давить

— Слушай, Солоневич, что это у тебя там с Комсомолом вышло? — недовольно поморщившись, спросил меня на каком-то собрании Военный Комиссар.

— С Комсомолом? — удивленно переспросил я. — Да, кажется, ничего особенного.

— Что-то они там скаутами, что ли, недовольны. Сходи-ка ты, брат, сам в Райком, да и договорись там толком. Да захвати с собой своего полковника в юбке — баб-начальницу. Они там чего-то и против девчонок ворчали…

На следующий день мы с княжной Лидией направились в Райком.

В небольшой комнатке в клубах табачного дыма сидели несколько активистов-комсомольцев и о чем-то горячо спорили.

— Секретарь Райкома, товарищи, сейчас здесь?

— Я — секретарь, — ответил сидевший за столом молодой чубатый паренек с энергичным лицом и папиросой в зубах. — Что нужно?

— Да вот такой же вопрос и я хотел бы вам задать, — начал я. Внезапно меня прервал знакомый голос.

— Это скаутские начальники. Помнишь, я тебе, Красников, говорил про них.

В говорившем я узнал нашего политрука.

— Ага. Знаю, знаю. Вот, что, товарищи, — серьезно начал секретарь, — мы недовольны вашей организацией. На ваших скаутов поступают жалобы за антисоветские настроения.

— Простите, т. секретарь, — спокойно прервала княжна Лидия. — Может быть, вы разрешите пока присесть?

Лицо комсомольца выразило неподдельное изумление.

— Да, садитесь, конечно. Чего там?

— А нельзя ли попросить стул? — так же вежливо сказала начальница герль.

— Стул? Да… верно. Слушай, Петька, уступи-ка место гражданке.

Петька что-то проворчал, но остался сидеть.

— Слышь-ка, Петька! — резче сказал секретарь Райкома, — тебе говорят! Дай стул. Успеешь еще насидеться. Вишь, гражданочка отдохнуть хотит.

Петька неохотно поднялся и отошел к окну. «Ишь, цаца тоже выискалась!» донеслись ворчливые слова.

Я подставил стул Лидии Константиновне, и разговор возобновился.

— Мне и Военком сказал, что вы чем-то недовольны. Вот мы и пришли выяснить эти недоразумения.

— Гм… Гм… «недоразумения», — насмешливо передразнил секретарь. — Тут не недоразумения, а настоящее искривление советской политики. Что это у вас там какая-то девчонка, дочь или там внучка расстрелянного полковника, околачивается? Разве ей место у красных скаутов?

— А почему мы ее должны выгнать?

— Да что-ж? Мы будем тратить деньги на воспитание белогвардейских щенят? Так что-ли, по вашему? — язвительно спросил комсомолец.

— Так вы-ж денег на скаутов никаких и не тратите. Это вовсе не школа.

— Да кроме того, ей и в школе разрешают учиться, — добавила княжна, бывшая преподавательницей.

— Ну, это недолго ей осталось. Что-ж, разве мы не понимаем, что яблоко от яблони недалеко падает? Какой отец, да дед — такая, верно, и дочка.

— Она там, ясно, мутит других ребят, — злобно поддакнул наш политрук. — Вот на политчасе…

— Постой, Вань. Заткнись… Так вот что, т. Солоневич и вы гражданка, не знаю, как вас звать. Позаботьтесь, чтобы таких белогвардейских сынков и дочек у вас не было.

— Вы это говорите в качестве пожелание или распоряжения?

— А хоть бы даже и в качестве распоряжения! — заносчивым, начальственным тоном ответил секретарь. — А ваше дело выполнять. На то вы и беспартийные спецы, чтобы беспрекословно выполнять партийные распоряжения!

Окружающие комсомольцы злорадно захихикали.

— Наша дружина подчинена Горвоенкомату и Всевобучу, а не Райкому Комсомола, — твердо ответил я. — Распоряжение мне будут давать мои начальники, а не вы. А насчет того, чтобы выгнать детей из отрядов — я не думаю, чтобы указанные вами причины были достаточны. Если бы дети хулиганили, вот как, скажем, комсомольцы, разрушившие наш домик, — вот тогда бы другое дело…

— А откуда вы знаете, что это комсомольцы разрушили? — вызывающе спросил политрук. — Все это вы врете, и больше ничего.

— Товарищ Кротов, — ответил я, пристально поглядев на нахального юношу. — Я вам не приятель и не друг. Я начальник дружины скаутов и председатель Крымского Олимпкома. Пожалуйста, удержитесь в пределах культурного разговора и без резкостей. Иначе мы поссоримся, и я далеко не уверен, что от этой ссоры не пострадают некоторые органы вашего тела…

— Ишь ты, напугал-то как! Видали мы… — взвился комсомолец, но секретарь резко оборвал его.

— Молчи, Ванька. Брось бузотерить… Так вы, значит, отказываетесь выбросить этих скаутов из отрядов?

— Да, и я тоже никак не согласна с этим, — вмешалась княжна Лидия. — Эти дети учатся в школе и ничего плохого не сделали… Они не отвечают за действие и политику своих родителей.

— Ах, вот как? — угрожающе начал секретарь…

— И, кроме того, — добавил я, — если кто-либо из скаутов, по мнению советской власти, является опасным или вредным, то на то есть ВЧК. Она каждого из нас в любое время может изъять… Но сами выкидывать скаутов только по вашим указаниям мы не будем.

— Ах, не будете? Так мы вас заставим! — и секретарь стукнул кулаком по столу.

— Сомневаюсь. Если вы будете настаивать, я через Горвоенкома обращусь в Райком партии и в Крымский Военкомат. Не думаю, чтобы там одобрили ваше решение…

Комсомолец исподлобья злобно взглянул на меня, видимо, чувствуя свою позицию не очень прочной.

— Ну, посмотрим… А не скажете ли вы нам, почему это на параде скаутов ваших не было?

Это обвинение было резонным. Действительно, 1 мая в этом году совпало с первым днем праздника Пасхи, и мы не участвовали в параде в такой день.

— Ну, это — простая несознательность, — небрежно ответил я. — Пережитки старых религиозных предрассудков. Тут нужна еще большая воспитательная работа…

— Так, значит, у ваших скаутов — религиозные установки? — ядовито спросил политрук.

— Ну, вы же, как политически работник, знаете, что корни религии еще крепко сидят в народе. Да и потом — старые традиции пасхальных дней…

— И потому, значит, вы решили не выходить на первомайский парад освобожденного пролетариата?

— Да не мы одни! Ведь воинские части тоже не вышли. Я читал у Ленина, что нет ничего неправильнее, как задевать религиозное чувство народа насильственными мерами…

Хотя я никогда не читал у Ленина таких фраз, но авторитет его имени подействовал на комсомольцев. Да, кроме того, действительно, парад в пасхальный день провалился, и, кроме жиденьких рядов комсомольцев, никто не явился на площадь… А ночью, во время Пасхальной Заутрени — все церкви были переполнены…

— Ну, ладно… — недовольным тоном протянул секретарь. — А вот, что вы нам скажите. Вы тут, говорят, недавно рассказывали скаутам о каком-то подохшем генерале и даже шапки снимали в его память. Верно это?

— Верно. Мы получили сведения, что умер основатель скаутского движения, генерал Баден-Пауль, и почтили его память…

— Ах, вот как? — торжествующе воскликнул комсомолец. — В честь всяких иностранных генералов шапки снимать будем? Память его почитать? Вы этому, значит, молодежь обучаете? Так и запишем… Здорово! Скоро это и перед нашими белыми генералами, значит, шапки поснимаете?..

— Мы снимали шляпы не потому, что он генерал. Для нас он не генерал, а основатель скаутов, наш друг. Только об этом я и говорил.

— Хорошенькое дело, ребята! — обратился секретарь к остальным комсомольцам. — Еще бы вечную память заказать — совсем было бы советское воспитание!..

Лицо Лидии Константиновны покраснело. Наглый тон молодого парня возмутил ее.

— Этого не понадобится, — сухо возразила она… — Баден-Пауль жив. Сведение о его смерти, к счастью, оказались ошибочными…

— Слышите, ребята, «к счастью», — злобно подхватил политрук. — Ну-с, а мы наоборот говорим: к несчастью, он жив остался. Мы, комсомольцы, желаем всем генералам поскорее передохнуть…

— Постой-ка, Красников. Тут Солоневич сказал, что ихний домик какой-то наши комсомольцы разрушили, — вкрадчиво начал один из сидевших парней. — Это, по моему, — клевета и подрыв авторитета Комсомола. Это так спустить нельзя…

— Это верно, — вскочил опять политрук. — Это же безобразие. В лицо такое обвинение бросать…

Атмосфера стала накаливаться и грозила явными неприятностями, которые в нашем положении могли быть чреватыми большими осложнениями. Надо было прибегнуть к любым мерам для мирной ликвидации всех конфликтов.

— Бросьте, товарищи, на стенку лезть! — добродушно сказал я. — Мы ведь все знаем. Наши ребята хотели морду бить виновникам разрушение домика, да я удержал их. А насчет того, кто ночью домик ломал — будьте покойны, мы собрали все сведение и все доказать можем. И если такая штука повторится, мы не остановимся даже перед тем, чтобы и в ЦК КСМ написать. А там за такое хулиганство по головке не погладят…

— Да это-ж без нашего ведома, — немного смущенно сказал секретарь.

— Да, я прекрасно знаю это. Поэтому-то никуда и не жалуюсь. Право, ребята, нам лучше мирно жить. Мы всегда договоримся по душам, без всяких там приказов и нажима. Вы, товарищ политрук, заходите к нам регулярно. Наши скауты пока не привыкли к политбеседам. Поэтому-то они так неловко вас и спрашивали. Но ваши беседы для них очень полезны и нужны. Говорите вы прекрасно, как настоящий оратор, и все мы будем с интересом ждать ваших дальнейших бесед. А насчет ваших советов, товарищ Красников, то уверяю вас, мы примем их во внимание и всегда будем рады выслушать ваши ценные указание в области воспитания советской молодежи…

 

* * *

 

Мы вышли на улицу.

— Ну, Лидия Константиновна. На этот раз, кажется, сыграли в ничью. Вероятно, удалось замять опасность.

— А почему бы не оборвать их? По моему, надо было дать им более резкий отпор!

— Ну, а что дальше? Сделать их своими явными врагами? Конечно, Л. К., я могу пойти к Горвоенкому. Этот бой мы выиграем. Ну, а дальше? Будут потом придирки, жалобы, доносы. Отравят всю нашу жизнь. Ведь все-таки сила на их стороне. Они «свои в доску»… А мы — «беспартийные спецы», как они назвали… Нужно лавировать. Ведь вы сами видели какие там типы…

— Откуда только такое хулиганье набралось?

— Говорят, все больше с Корабельной стороны. Почуяли запах власти. Карьеру делать начали. Руководители молодежи, нечего сказать… Вот поэтому-то, Лидия Константиновна, мы и должны изворачиваться, чтобы все-таки остаться около нашей молодежи и не дать ей попасть под такое, вот, «руководство»…

— Пожалуй, вы правы, — задумчиво сказала старая учительница. — Тут не до личного самолюбия. Надо защищать ребят…

Страх и совесть

Несмотря на все наше миролюбие, придирки Комсомола все усиливались. Заметили мы и усиленное внимание со стороны ЧК. Наши политруки все больше стали смахивать на шпионов, и приближение крупных неприятностей стало чувствоваться все больше.

Однажды, поздно вечером ко мне постучался моряк Григ.

— Вот что, Борис Лукьянович, — волнуясь, с трудом выдавил он после нескольких минут незначительного разговора. — Я хотел посоветоваться с вами относительно одного очень серьезного дела. Оно меня очень мучает…

— Ну, что ж, давайте, Григ, подумаем вместе.

— Только, Борис Лукьянович, это дело совершенно секретное. Я только вам и решился про него сказать…

И путаясь в словах и краснея, юноша признался мне, что он взял на себя обязательство быть шпионом ЧК в нашей дружине.

Меня не удивило его сообщение. Что ЧК должна была постараться завербовать информаторов из числа наших скаутов — было очевидно: мы не могли оставаться вне пределов щупальцев ЧК…

А как бы поступили вы?

Кажется странным и на первый взгляд чудовищным, как это честный человек может взять на себя обязанности шпиона в той среде, где он живет и работает.

Но вот, представьте себя, читатель, на месте такого человека, среднего советского гражданина, служащего, рабочего или учащегося.

Вот вы получаете повестку:

— «Гражданину такому то. Предлагается вам явиться в ЧК, комната No… такого-то числа, к такому-то часу»…

Не подчиниться, конечно, нельзя. Вы лихорадочно перебираете в памяти ваше прошлое, настоящее, список ваших знакомых и недоуменно и тревожно спрашиваете себя: «зачем это я мог понадобиться ЧК»?

Оставив домашних в сильнейшей тревоге, вы, «скрипя сердцем», идете в ЧК. В комендатуре вас предупреждают, что для того, чтобы выйти обратно, вы должны получить подпись следователя на пропуске… Слово — «следователь», и полученная информация вас, конечно, не радуют. Вы уже начинаете чувствовать себя в зависимости от любого его каприза, а безответственность и произвол чекистов вам хорошо известны по многочисленным страшным рассказам, окружающим работу ЧК.

Следователь встречает ласково и приветливо, что несколько успокаивает вас. Он любезно расспрашивает вас о прошлом (так, мимоходом), о вашей работе, о перспективах. Ни слова о причинах вызова. Затем он задает вам вопрос об отношении к советской власти. В вашем мозгу молнией мелькает анекдотический ответ: «сочувствую, но ничем помочь не могу», но, разумеется, в стенах ЧК вы отвечаете — «сочувствую» или, если вам уж очень противно лгать, — «лояльно».

— Ну, вот и прекрасно, — оживленно подхватывает следователь. — Мы так и знали, что в вашем лице мы имеем сознательного советского гражданина, всецело преданного нашему советскому государству. Это нас очень радует, ибо мы прекрасно знаем, что со всех сторон окружены контрреволюционерами, вредителями и шпионами. Скажите, пожалуйста, — уверенно спрашивает дальше следователь, как о чем-то само собой разумеющемся, — вы, конечно, не приняли бы участие в этих подлых организациях буржуазии?

— Ну, конечно, нет!

Ответ, как видите, единственный. Другого нет…

— Ну, мы в этом и не сомневаемся ни капли. Ну, а скажите, например, вот, если бы вы узнали о существовании таких контрреволюционных организаций — как бы вы поступили в таком случае?

А ну-ка, дорогой читатель, проверьте самого себя! Как бы ответили вы на такой вопрос в стенах ЧК?.. Большинство спрошенных отвечает, что они употребили бы все свои усилия, чтобы «отговорить» участников от такого «гнусного» дела.

— Ну, хорошо, а если бы они не были бы убеждены вашими доводами, а продолжали бы свою вредоносную деятельность, что тогда?

Спрашиваемый мнется.

— Ну, я уверен, — как бы не замечая этой нерешительности, говорит чекист, — что вы, как сознательный советский гражданин, сочувствующий нашей власти, сочли бы, конечно, нужным сообщить нам о существовании подобной организации. Ведь так?

Против логики такого вывода трудно спорить, и вы вынуждены с ним согласиться.

Следователь кажется очень довольным.

— Ну, и прекрасно. Мы нашли в вас ту степень сознательности, на какую и рассчитывали… Позвольте же приступить к делу (Вы настораживаетесь). В вашем учреждении (заводе, ВУЗ'e) мы подозреваем наличие некоторых антисоветских группировок и просим вашей помощи в деле получение некоторой информации. Какого вы, например, мнение о товарище X.?

Вы перебираете в своей памяти все, что вам известно о X.

— Товарищ X. специалист по такой-то отрасли, работает хорошо, и ничего подозрительного в его поведении я не замечал.

— Ну, да, да… конечно, конечно… — снисходительно роняет следователь, — но мы будем все-таки просить вас отмечать, кто чаще всех с ним разговаривает на службе, чьи имена он называет в разговорах по телефону, кто приходит к нему из посторонних лиц и т. п. Вы, конечно, не откажете нам в этой просьбе?

Вот тут-то и начинается трагедия вашей совести. По существу, вам предлагают быть шпионом, пусть с пустяковыми, но все же морально гадкими заданиями. Как быть?

Если следователь замечает ваши колебания, он, к зависимости от своего представление о вашем характере (а о вас уже были заблаговременно собраны нужные сведения), действует различными способами:

Если вы, по его мнению, человек не пугливый, то он убеждает вас, что сообщение этих пустяковых сведений вас ни к чему не обязывает, что не чаще раза в месяц вы будете давать эти сведение человеку, который специально посетит вас на дому, что все это останется в глубоком секрете и что эта помощь со стороны ЧК не останется без награды.

— Ну, конечно, — как бы спохватывается следователь, — не подумайте, пожалуйста, что мы предлагаем вам оплату за эти справки. Мы прекрасно понимаем, что вы помогаете нам этими мелочами исключительно из сочувствие нашей власти. Но все-таки, знаете, как никак, а наша поддержка может пригодиться вам в наши трудные времена… — Голос следователя журчит так сладко…

Если, по мнению следователя, вас можно припугнуть, то «меры воздействия» в этом направлении гораздо более разнообразны. Тут пускаются в ход угрозы и ареста, и расстрела, и высылки ваших родных и друзей, снятие с работы и пр. и пр., и все это с соответствующим оформлением — криком, ругательствами, угрозой револьвера и т. д.

Человек морально устойчивый и крепкий, знающий всю технику этого дела, категорически отказывается от шпионской работы. Его отпускают с рядом угроз, обязав молчать об этом разговоре, но обычно больше уже не трогают: он не представляет собою благоприятной почвы для создание секретного информатора для ЧК.

Но многие ли останутся твердыми перед угрозами, соблазнами и напором следователя, веря во всю реальность этих угроз, видя «пустяковые» задание и надеясь, что «все обойдется?» И вот «коготок увяз — всей птичке пропасть». Через некоторое время новоявленного шпиона вызывают в ЧК, хвалят за сведение (хотя он старался собрать самые невинные, пустяковые факты) и дают новые задания, морально не очень тяжелые и технически нетрудные.

На этот раз сведение нужно сообщить какому-нибудь чекисту на частной квартире, а в дальнейшем и в письменном виде. Затем вручают деньги на «технические расходы», дают более серьезные задания, запугивают тем, что из ЧК возврата уже нет, и с усмешкой регистрируют, как нового секретного сотрудника…

Так делает ЧК своих «сексотов» — так обошла она и неопытного юношу.

 

Дружеская рука

 

— А почему вы, Григ, согласились?

— Я испугался, — откровенно и искренно ответил юноша. — Вы знаете, я работаю в слесарной мастерской и готовлюсь в ВУЗ. Дома у меня мама-старушка и сестреночка. Знаете сами, как тяжело живется — все всегда полуголодные. Я ведь один кормилец. А следователь сказал, что и меня немедленно арестует, и маму с сестренкой немедленно из квартиры выгонит… И при мне даже ордер на арест и выселение написал. Я и согласился. Дядя Боб, дорогой! Как мне быть дальше? — сказал Григ; и слезы задрожали в его голосе. — Мне стыдно вам в глаза смотреть… Скаут — шпионом стал… Да вдобавок у себя же в дружине…

Юноша замолк и опустил голову на руки.

— Ничего, Григ, — серьезно ответил я. — Не унывайте. Бог не выдаст, ЧК не съест…

С прояснившимся лицом юноша пожал мою руку и ушел.

Скоро и один спортсмен попался в такую же паутину ЧК, и я много времени провел в сочинении для них специальных докладов о нашей работе, которые они заботливо переписывали и с соответствующими инструкциями сдавали в ЧК, как свою «информацию».

А еще говорят — нет чудес!

— Эй, товарищ Солоневич! Зайди-ка наверх — тебе письмо тут есть.

Я поднял голову. Из окна канцелярии военкомата, на 4 этаже, ухмылялось лицо какого-то приятеля.

— Да времени, брат, нет. Брось-ка, голуба, его просто вниз!

Через минуту белый листок конверта, колыхаясь и скользя, упал на мостовую. Я поднял письмо, поглядел на адрес и радостно вздрогнул. Почерк старшего брата… Больше двух лет мы не видали друг друга… Черт побери — значит, он жив и в России!..

На письме был штемпель Москвы. «Каким ветром занесло его в Москву?» мелькнуло у меня в голове, но сейчас же я и сам рассмеялся такому вопросу. Таким же — как и меня в Севастополь. Путанные ветры были в те времена…

 

«Милый братик Боб, — писал Ваня, — посылаю тебе письмо наудачу на адрес Севастопольского Всевобуча. Тебя, как чемпиона, там должны, конечно, знать и найти…

Можешь себе представить, как я дьявольски рад, что ты жив. А по совести говоря, я и не надеялся видеть тебя на этом свете.

А узнал я о тебе до нелепости случайно. В Москве теперь я проездом. Живу с Тамочкой и Юрчиком под Одессой.

По старой привычке купил в киоске „Красный Спорт“. Просматриваю. Гляжу — фото — победители Крымской Олимпиады. Такие фотографии — их на пятак — дюжина. А тут почему-то я пригляделся… Судьба какая-то ввязалась в это дело. Гляжу — твоя физиономия… Вот так чудеса!.. Ну, я, конечно, сейчас же на почту… Я так рад, что хоть тебя отыскал в этой нелепой каше… Где батька и Вадя — ума не приложу… Знаешь что, Bobby, — плюнь на все там — приезжай ко мне. В такое время плечо к плечу легче воевать с жизнью…

Ей Богу, приезжай, братик!..»

 

Безцельный поток моей путанной жизни приобрел ясное направление! Нужно было пробраться к брату в Одесскую губернию. К а к пробраться — дело было второстепенное. Как-нибудь уж умудрюсь!..

Но как радостно было думать о том, что скоро, Бог даст, наступит момент встречи с братом, которого я уже считал погибшим в водовороте событий, унесших жизнь среднего брата и стерших следы отца…

 

Прощальный салют

 

Получить документы на проезд в Одессу было очень трудно. Я тщательно придумывал кучу всяких поводов, объясняющих необходимость поездки, но только удачно подвернувшийся литр спирта, который я умело «презентовал» начальнику своего Всевобуча, дал мне возможность оказаться счастливым обладателем удостоверения:

— «Предъявитель сего, председатель Крымского Олимпийского Комитета, такой-то, командируется в г. Одессу для связи с Юго-Восточным Олимпкомом и ознакомление с постановкой спорта и допризывной подготовки»…

Никто и не заметил, что в спешке выпивки я поместил Одессу на восток от Крыма…

Зная, что за всеми пристанями установлена слежка, я собрал морских скаутов, объяснил им свой план, и в легком спортивном костюме вышел из дома. Ребята, захватив мое немудреное имущество в разное время и разными путями собрались на берегу.

Когда я благополучно, с видом случайного посетителя, заранее пробрался на пароход, мои моряки, подплыв со стороны моря к пароходу, передали мне мой рюкзак.

— Приезжайте опять, дядя Боб!..

— Да поскорее!..

— Будем ждать вас!.. — раздались снизу из шлюпки дружеские сердечные голоса.

— Если буду жив — обязательно приеду!

Боцман Боб оттолкнулся веслом от борта, и моряки взялись за весла. Я с грустью следил за удаляющейся шлюпкой, в которой уходили милые моему сердцу ребята, мои маленькие друзья…

Вдруг их скорлупка плавно повернулась и стрелой стала мчаться мимо борта парохода. Опять все яснее видны знакомые лица, их сильные уверенные движения… Все ближе…

— Суши весла! — раздалась внезапно четкая команда. Шлюпка плавно заскользила рядом с бортом.

— Весла на валек! — и шесть весел, блестя мокрыми лопастями на южном веселом солнце, застыли вертикально у бортов шлюпки.

Держась за румпель, боцман встал и отдал мне честь. Милые ребята! Они решили еще раз по своему, по морскому, попрощаться со старым начальником и другом.

Я ответил на привет и долго, долго еще не мог оторвать полных непрошеных слез глаз от удаляющейся шлюпки…

Вот, наконец, плавно прошли мимо бортов парохода пестрые усеянные белыми домиками берега бухт, белоснежные ступени графской пристани, гранитная колонна с бронзовым орлом — памятник героической Севастопольской обороны, каменные твердыни старой Константиновской батареи. Поворот, и мы в открытом море…

Закончена еще одна глава жизненной книги и глава не из скучных…

Впереди — новые страницы новых глав, полных неведомых опасностей, готовности смеяться и веры в будущее…

 

 

Глава II

Одесская эпопея

 

 

Это было возле речки,

Где теперь шумит завод…

Это было — Ванька помнит -

Девятьсот проклятый год…

 

(Совeтская пeсенка)

 

Советский «мандат»

 

Красавица Одесса — порт мирового значение — неузнаваема. Вместо кипучего оживления и деловой бодрости — мертвые улицы и пустынные пристани… То обстоятельство, что город расположен в 40 километрах от границы, наложило особый отпечаток на деятельность местной ЧК — террор в Одессе был особенно силен и беспощаден. Всюду подозревались «сношение с иностранной буржуазией» и попытки к бегству «в лагерь врагов пролетариата».

Как я без труда, но и без всякого удовольствия, узнал, выехать из города без официального пропуска и документов было невозможно, а для того, чтобы попасть к брату, нужно было проехать около 200 км. на поезде, да еще 40 км. пройти пешком… Рисковать делать такой длинный путь без специальных документов было небезопасно. Везде были патрули, заставы, заградительные отряды: край был неспокоен…

Все эти соображение заставили меня посетить местный Олимпийский Комитет. Там, пользуясь своим севастопольским мандатом, я завел солидный разговор о проекте проведения в Одессе Олимпиады всего юга России, 90 мелким бисером рассыпался в комплиментах одесскому спорту, беззастенчиво врал о том, что, дескать, даже в Москве я слыхал лучшие похвалы Одессе, как образцу постановки спорта, и в итоге всех этих дипломатических ухищрений оказался счастливым обладателем такого мандата:

 

«Такой-то, имярек, командируется в различные пункты Одесской губернии для ознакомление с постановкой спорта… Всем военным и гражданским властям предлагается оказывать т. Солоневичу полное содействие в выполнении возложенных на него заданий.

Т. Солоневичу предоставляется право использовать все государственные средства передвижения, водные и сухопутные, включая паровозы, бронепоезда, самолеты, воинские эшелоны, грузовой транспорт и пр.»…

 

Что и требовалось доказать…

 

Семья Молчановых

 

В полутемном дворе каменного дома я с трудом нахожу квартиру Молчанова, начальника Одесской дружины скаутов, высланного ЧК-ой в Севастополь. На мой стук выходит маленькая старушка с усталым добрым лицом.

— Скажите, пожалуйста, здесь живет Молчанов?

— Здесь, здесь. Только его дома нет.

— Да, да. Я знаю. Я привез вам от него поклон из Севастополя.

— Ах, вы сами из Севастополя? Заходите, пожалуйста, заходите, — просияла старушка, суетливо открывая дверь в комнату. — Сюда, сюда. Сейчас, вот, и детки придут… Аля, Оля, идите сюда: тут от папы один господин приехал. А вы давно мужа видели?

— Да, вот, только что, перед самым отъездом. Позавчера.

— Ну как он там живет? — тревожно спросила старушка.

Ответив на вопросы семьи о жизни отца, я в свою очередь стал расспрашивать об Одессе.

Нового в их рассказах не было ничего. Условие жизни городов той эпохи «военного коммунизма» были более или менее одинаковы. Частная торговля была запрещена, но аппарат «социалистического снабжения» не мог прокормить городского населения. Первые детские попытки создать «коммунистическое общество» были бы смешны, если бы эти опыты не делались над живыми людьми. Советские столовые и распределение по карточкам не могли прокормить людей, поэтому все старались сами как-то найти пути к хлебу… В соседних украинских деревнях хлеб и скот еще был, и горожане везли туда свое последнее платье и выменивали его на хлеб. Более предприимчивые собирали на берегах соленых лиманов грязную соль и везли ее в деревни, где без соли гибла скотина и болели люди.

Но все это было нарушением принципов «коммунистического распределения», и на всех станциях стояли заградительные отряды, отбиравшие последнее имущество, людей и реквизировавшие «излишнее» количество продовольствия.

— Так, вот, и мучаемся, — рассказывала старушка Молчанова. — Как папу выслали — мы и понесли вещи на базар. Конечно, если бы можно было самим съездить в деревню — больше бы получили… Но как тут добраться? Сами, вероятно, знаете, как теперь ездить… Да и некому. Вот, слава Богу, Алик недавно рабочим в порту устроился. Грузит бочки в вагоны. Его пайком и питаемся.

Я удивленно поглядел на юношу. В 17 лет работать грузчиком — непосильное испытание для растущего организма, да еще вдобавок при постоянном недоедании.

— Скажите, Аля, а вам разве не трудно?

— Нет, отчего же? — выпрямился он. — Другие тоже ведь грузят. Чем же я хуже? Справляюсь.

Его худощавое лицо и бледные губы улыбались уверенно и бодро. Но глаза старушки, смотрящей на сына, были полны слез.

— Что-ж делать, — тяжелое вздохнула она, наливая чай, настоянный на поджаренных корочках хлеба. — Не так думал Аля жизнь строить. Учиться бы еще ему. Он, вы знаете, музыкант талантливый. Профессора ему блестящую карьеру предсказывали… А он в порту за бочками надрывается… Эх, жизнь, жизнь…

— Ничего, мамулечка, — пыталась утешить девочка. — Вот, Бог даст, папу скоро обратно пустят. Тогда легче будет…

Старушка ласково улыбнулась дочери, но с сомнением покачала головой.

— Дал бы-то Бог!.. Да не верится что-то… Боюсь я, что, как хохлы говорят: —

 

«доки солнце взыйде — роса очи выист»…

 

 

«Тише едешь — дальше будешь»

 

Вечером, при полном напряжении своих локтей и плеч, я пробился сквозь толпу, осаждавшую вокзал, и добрался до поезда.

Путешествие в те времена было подвигом, сопряженным с рядом опасностей, начиная с постоянных крушений, кончая арестами.

Только полная безвыходность могла заставить человека доверить свою судьбу железнодорожному вагону.

В полном соответствии с темпами того времени, 200 километров мы ехали 2 суток, постоянно останавливаясь и своими силами снабжая паровоз топливом — старыми шпалами и щитами от снежных заносов, валявшимися у полотна. От станции до маленького уездного городка, где жил мой брат, пришлось пройти еще 40 км. по долине реки, по сплошному богатому украинскому селу.

Меньше, чем через год, когда я опять проезжал этими местами, перед моими глазами прошла другая картина — обугленные развалины этих богатых сел… Это были следы карательной экспедиции и артиллерии, превратившей в пустыню восставшие против власти большевиков села…

 

«Там, спина к спине у грота, отражаем мы врага»

Дж. Лондон

 

Уже видны первые домики городка. Несмотря на пройденные 4 десятка километров, я почти бегу. Радость встречи с братом вливает новые силы в утомленное тело.

Кто узнал бы в босоногом человеке, одетом в брючки и рубаху, сшитые из старых, покрытых пятнами, мешков — блестящего журналиста и человека с высшим юридическим образованием? По внешности вышедший мне навстречу человек был похож на бродягу, пропившего в кабаке остатки своего костюма… Вероятно, любой из моих читателей со страхом отшатнулся бы от такой странной фигуры… Но для меня это был мой милый брат, шуткой судьбы оставшийся в живых и заброшенный в дебри Новороссии…

После многих лет тревог, опасений и горя я почувствовал себя крепче и спокойнее. Что бы ни было впереди — вместе, плечом к плечу, легче будет вести суровую жизненную борьбу…

 

Неунывающие россияне

 

Смешно теперь вспоминать, как напрягали мы свою изобретательность, чтобы заработать кусок хлеба. Конечно, не было и речи о том, чтобы в этом забытом Богом уголке, находящемся в состоянии хаоса и разгрома, брат смог использовать свои писательско-юридические таланты, а я — студенческие познания.

Нужно было найти иные, более подходящие к моменту и рентабельные занятия, и это нам удалось в достаточно оригинальной форме.

Продумав создавшееся положение, мы решили заняться «свободной артистической деятельностью», изобразив из себя некоторое подобие бродячего цирка.

«Вооруженные» спортивными костюмами и литром спирта, мы приходили в какое-нибудь село в 2–3 десятках верст от Ананьева, заводили там смазанное спиртом знакомство с местными «вершителями судеб», получали соответствующее разрешение, рисовали яркую, сияющую всеми цветами радуги афишу и устраивали «вечер».

В программу вечера для его «политизации» вставляли речь какого-нибудь местного орателя, мечтавшего о лаврах Троцкого, и затем приступали к нашему «мировому аттракциону»: пели, декламировали, показывали незатейливые фокусы и, наконец, потрясали нехитрые мозги зрителей «грандиозным гала-спорт представлением». 94

В сумме я с братом весили под 200 кило, и соответственно этому наши силовые номера производили фурор. Было здесь и поднимание всяких доморощенных тяжестей, и «разбивание камней на грудях», и «адская мельница», и «мост смерти» и прочие эффекты, вполне достаточные для того, чтобы с избытком удовлетворить не очень изысканные требование хохлов.

Если удавалось — провоцировали на выступление какого-нибудь местного силача, который обычно срамился, не зная специальных трюков. После этого мы устраивали схватку «на первенство мира по борьбе», с соответствующими «макаронами» и «грозным ревом разъяренных противников». При хороших сборах мы угощали зрителей на десерт дополнительным блюдом — схваткой по боксу в самодельных перчатках из брезента, как рашпилем рвавших кожу при случайных ударах по лицу (ведь вы, читатель, надеюсь, не думаете, что мы всерьез массировали лица друг другу!).

После всего этого скамейки убирались, гармонист зажаривал залихватские танцы, и веселый топот украинских чоботов долгое время сотрясал зал.