О толстом дьяволе II тощем черте

Глава вторая, где наряду с рассуждениями о темпераменте, типах и прочая

Продолжается разговор о наружности

ЗДОРОВЬЕ ДРУГИМИ СРЕДСТВАМИ

«Черт простого народа большей частью хулой, с тонкой козлиной бородой на узком подбородке, меж­ду тем как толстый дьявол имеет налет добродушной глупости. Интриган — с горбом и покашливает. Ста­рая ведьма — с высохшим птичьим лицом. Когда ве­селятся и говорят сальности, появляется толстый ры­царь Фальстаф с красным носом и лоснящейся лыси­ной. Женщина из народа со здравым рассудком низкоросла, кругла как шар и упирается руками в бедра.

Словом, у добродетели и у черта острый нос, а при юморе — толстый. Что мы на это скажем?»

Таким игривым вступлением начал свою серьезную книгу «Строение тела и характер» Эрнст Кречмер, не­мецкий психиатр. В двадцатые года, когда Фрейд штукатурил и конопатил здание психоанализа, а Павлов завершал постройку системы условных реф­лексов, этот энергичный врач, гипнотизер-виртуоз, оригинальной и изящной концепцией соединил психи­атрию и психологию с антропологией, эндокринологией и генетикой. И физиономика была тут как тут. Но са­мым сенсационным было то, что Кречмер впервые сое­динил душевную болезнь со здоровьем. Из его взгля­дов вытекало, что болезнь, как война в политике, есть продолжение здоровья другими средствами.

Имея дело, как и всякий психиатр, с нескончае­мой вереницей пациентов и их родственников, Кречмер поначалу задался целью всесторонне сравнить представителей двух главных «больших» психозов — шизофрении и маниакально-депрессивного, или цик­лотимии.

(Шизофрения — буквально «расщепление ду­ши» — психическая болезнь с разнообразной и слож­ной симптоматикой. Основными симптомами считают нарушение эмоционального контакта с окружающими и своеобразные расстройства мышления. Многие пси­хиатры, в том числе автор этой книги, считают, что под названием «шизофрения» скрывается не одно, а множество психических заболевании различной при­роды. Циклотимия — буквально «круговое настрое­ние» — болезнь, для которой характерны в первую очередь сильные колебания, подъемы или спады на­строения и общего тонуса.)

Его поразило, что не только и не столько симпто­мы болезни, сколько общий склад личности больных, их телосложение, характеры родственников, психоло­гическая атмосфера в семьях оказывались противо­положными.

Шизофрения и циклотимия в своих типичных про­явлениях как будто избегали друг друга. Кречмер кропотливо исследовал родословные, прослеживал судьбы линий и поколений, и логика наблюдений уво­дила его все дальше за пределы узкого клиницизма. Постепенно выкристаллизовались два больших типа психофизической организации: словно два полушария, в которых обе болезни оказывались полюсами. Он увидел, что психическое здоровье не имеет ника­ких абсолютов, что клиника — прибежище крайних жизненных вариантов, не могущих приспособиться, что психоз вбирает в себя, как в кулак, то, что раз­бросано в текучей мозаике темпераментов и харак­теров.

И вот знаменитая ось «шизо — цикло».

Если в середине поставить обычного, среднего че­ловека, каких масса, рассуждал Кречмер, то можно считать, что у него радикалы «шизо» и «цикло» нахо­дятся в относительном равновесии. Это еще область чистой нормы, равновесие впол­не устойчиво, психика шизотимика может быть даже стабильнее, чем у среднего человека. Но если ему по тем или иным причинам все же суждено психически заболеть (скажем, в результате упорного пьянства), то вероятность появления шизофренических рас­стройств у него выше.

Дальше — шизоид. Это уже грань: у этого чело­века при неблагоприятных условиях и самопроизволь­но легко могут вспыхнуть реакции шизофренического типа или сама шизофрения, болезненный процесс, ме­няющий личность. Это носитель предрасположеннос­ти. Но и он совеем не обязательно должен заболеть! И он может быть психически устойчив! В семьях шизотимиков и шизоидов, однако, чаще, чем в средних, можно встретить настоящих больных шизофренией. Но, повторяю, к шизофрении как болезни шизотимик и шизоид могут не иметь никакого отношения.

По другую сторону оси стоят соответственно цик-лотимик и циклоид. Здесь повышается вероятность появления волнообразных колебаний тонуса-настрое-пия и понижаются шансы на шизофрению (что все-таки не исключает, как заметил и сам Кречмер, раз­вития шизофрении у циклоида и циклотимии у шизои­да). Граница между «-тимиками» и «-оидами», конеч­но, условна и четко неопределима, так же как грань между «-оидами» и больными... Представители обоих полюсов, в том числе и тяжелобольные, могут иметь любую степень интеллекта, одаренности, социальной ценности.

Это в общем элементарное подразделение было быстро подхвачено. Посыпались исследования, и ско­ро уже нельзя было разобрать, что принадлежит Кречмеру, что попутчикам и последователям. Ганнушкин, глава нашей психиатрии тех лет, нашел креч-меровский подход плодотворным: он совпадал с его идеями «пограничной психиатрии», и вскоре в школе Ганнушкина самостоятельно были описаны эпилептоид, истероид и некоторые другие типы, весьма жиз­ненные и вместе с тем родственные соответственным патологическим формам.

Разумеется, не обошлось и без критики, в кото­рой было много и справедливого и несправедливого. С какой это стати мы должны считать каждого по­тенциальным шизофреником или еще кем-то? Неуже­ли здоровье — просто смесь задатков всевозможных болезней, как белый цвет — смесь всех цветов раду­ги? А в конце концов, как писал один оппонент, «по­нятие шизоид просто подставляется вместо понятия человек, и все сводится к тому, что и у шизофреников есть некоторые общечеловеческие черты».

М-да...

Не знаю, когда влияние Кречмера было плодо­творнее: когда я своими глазами видел и лечил представителей описанных им типов или когда с разочарованием убеждался в его неправоте, в непри­менимости подхода. (Был ли кто-нибудь из тех, кто пытался понять человека, до конца прав? Был ли кто-нибудь не односторонен?)

Всего более будят мысль несовершенства, поспеш­ности и незаконченности. Кречмер сделал попытку пе­рескочить через свое время, попытку с негодными средствами, но тем и привлекательную. Я с увлече­нием прослеживал его радикалы у самых разных лю­дей и у самого себя: это ввело некое новое измере­ние в мое понимание людей, мне стало легче предуга­дывать (предчувствовать) некоторые важные сторо­ны их поведения. И в то же время в этих попытках, столь же часто бесплодных, сколь и успешных, мне стало особенно ясно, какое многомерное существо че­ловек и как плоско наше обыденное мышление.

Сколько уже веков пытается человечество запих­нуть самого себя в различные классификации и типо­логии, и из этого ничего путного не выходит. Вместо типов в конце концов получаются стереотипы, вроде всем известных «школьных» темпераментов — мелан­холиков, холериков, сангвиников и флегматиков. Я написал было о них целую главу, где хитрейший и циничнейший наполеоновский министр Фуше как флегматик попал на одну доску с добрейшим Ива­ном Андреевичем Крыловым. Античный герой Геракл оказался одной породы с тем злополучным павлов­ским псом, который чуть что мочился под себя, — оба оказались меланхоликами. В сангвиники попали Николай Ростов, святой Петр, Дюма-отец, Ноздрев, Леонардо да Винчи, Остап Бендер. В холерики... Сло­вом, глава сама себя зачеркнула. И это несмотря на то, что класссическую четверку мне удалось опознать и в типологии девушек, которых великий Брама создал на радость мужчине (смотри индийский трак­тат о любви «Ветвь персика»), и в описаниях поведе­ния новорожденных младенцев.

Не случится ли такое с тем, что я пишу сейчас? Не знаю, не знаю...

На человека можно смотреть по-разному.

Можно следовать за нитью его жизни, от начала и до конца, и мы увидим, как он идет по ней, остава­ясь самим собою и не оставаясь.

Мы увидим кинофильм памяти.

Это будет человек вдоль, человек во времени и пространстве своего развития. Судьба, биогра­фия, траектория личности. У одного она напоминает параболу, у другого — подобие синусоиды, у треть­его — хаотический путь молекулы в броуновском движении.

Но па любой точке линии жизни можно остано­виться и провести исследовательский разрез. И тут перед нами встает реальная личность как факт на сегодня.

Можно прокрутить кинопленку с бешеной ско­ростью, сжав ее до одномоментной фотографии. Мож­но ставить человека в бесчисленные ряды сопоставле­ний с себе подобными и не подобными. Ребенок — в сравнении с другим ребенком, с обезьяной, с маши­ной, со стариком. Это будет человек поперек, человек насквозь. Когда говорят о типах, то обычно берут че­ловека в таком вот поперечном измерении.

В жизни же мы видим людей и продольно и поперечно, но никогда ни в одном измерении — до конца, никогда исчерпывающе. Всегда — провалы, про­белы. Всегда меньше, чем есть, и больше, чем можем осмыслить. И дефицит информации и избыток.

Возможно, нам следует заранее примириться с тем, что любое суждение о человеке в той или иной мере и ошибочно и верно.

«Величайшая трудность для тех, кто занимается изучением человеческих поступков, состоит в том, что­бы примирить их между собой и дать им единое объ­яснение, ибо обычно наши действия так резко про­тиворечат друг другу, что кажется невероятным, что­бы они исходили из одного и того же источника. Мне часто казалось, что даже лучшие авторы напрасно упорствуют, стараясь представить нас постоянными и устойчивыми. Они создают некий обобщенный об­раз и, исходя затем из него, подгоняют под него и истолковывают вес поступки данного лица, а когда его поступки не укладываются в эту рамку, они отме­тают вес отступления от нее...

Мы обычно следуем за нашими склонностями на­право и налево, вверх и вниз, туда, куда влечет нас вихрь случайностей. Мы думаем о том, чего мы хо­тим, лишь в тот момент, когда мы этого хотим, и ме­няемся, как то животное, которое принимает окраску тех мест, где оно обитает. Мы меняем то, что только что решили, потом опять возвращаемся к оставлен­ному пути; это какое-то непрерывное колебание и не­постоянство... Мы не идем, а нас несет, подобно пред­метам, которые уносятся течением реки то плавно, то стремительно, в зависимости от того, спокойна она или бурлива...

...Не только случайности заставляют меня изме­няться по своей прихоти, но и я сам, помимо того, ме­няюсь по присущей мне внутренней неустойчивости, и кто присмотрится к себе внимательно, может сразу же убедиться, что он не бывает дважды в одном и том же состоянии... В зависимости от того, как я смот­рю на себя, я нахожу в себе и стыдливость, и наг­лость; и целомудрие, и распутство; и болтливость, и молчаливость; и трудолюбие, и изнеженность; и изо­бретательность, и тупость; и лживость, и правдивость; и ученость, и невежество; и щедрость, и скупость, и расточительность...

Мы все лишены цельности и состоим из отдельных клочков, каждый из которых в каждый момент игра­ет свою роль. Настолько пестро и многообразно наше внутреннее строение, что в разные моменты мы не меньше отличаемся от себя самих, чем от дру­гих...»

Я бы подписался под этим, но это написал Монтень четыреста с лишним лет назад. За это время схематические типологии людей — характеров, лично­стей, темпераментов — плодились не переставая, и конца им не видно. Кречмеровские шизотимики и циклотимики — тоже «большие абстракции», которыми психология, кажется, уже сыта по горло. Все эти под­разделения слишком широки, потому что под одну рубрику подпадает великое множество совершенно различных людей, и слишком узки, потому что ни один человек никогда ни в одну рубрику целиком не укладывается, тип всегда прокрустово ложе.

И тем не менее... Тем не менее без типологий не обойтись. Они нужны, потому что все-таки помогают как-то прогнозировать человека, помогают мыслить, пока мы помним об их искусственности и условности. При взгляде на человека «поперек» это просто необ­ходимо.

Человек — как дом; с высоты полета можно определить общий тип строения; на земле, в непо­средственной близости, видны архитектурный стиль и черты индивидуального решения, если они есть. Для тех, кто живет в этом доме, он всегда уни­кален и не сравним ни с какими другими...

Короче, что же мы все-таки скажем насчет того, что у черта и у добродетели нос острый, а при юморе толстый?

УДИВИТЕЛЬНОЕ ИЗЯЩЕСТВО

Ко мне пришел старый товарищ, навещающий ме­ня довольно регулярно.

На сей раз я ему понадобился профессионально.

В чем дело?

А вот в чем: на данный момент он превратился в зануду с толстым носом.

Так по крайней мере он сам себя воспринимает.

— Сам себе противен. Жуткая лепр

— Но ты всегда был ленив, сколько я тебя помню.

— Не то. Приходишь домой, валишься на диван. Лежал бы целый день.

— Устаешь.

— Раньше работы было больше, приходил как огурчик.

— Переутомился, накопилась усталость. - Уставать не с чего.

— А что?

— Да не знаю сам. Повеситься охота.

— Я те дам.

— Серьезно.

— Я тебя сам повешу, давно собираюсь.

Вижу, что серьезно. Не настолько, чтобы класть в клинику, но лечить надо. Переменился, голос стал надтреснутым. И весь он притушенный какой-то или придушенный. И я знаю, на этот раз у него ни дома, ни на работе, ни в сердечных делах ничего не переменилось к худшему, все в полном порядке. Эта штука, депрессия, в нем самом, и это меня не удивляет.

(Что-то подобное было две или три весны назад,:тогда он тоже сник, скис на некоторое время без всяких видимых причин, но все незаметно само собой обошлось.)

— Ясно, доктор.

Он покладист. Он всегда был покладист, за исклю­чением эпизодических вспышек взбалмошного упрямства. С ним всегда легко поладить и договориться. Вот и сейчас, я уверен, он не обидится, если узнает себя в этом портрете под другим именем, он поймет, что мне это надо, и этого довольно. Я не должен ему объяснять, что и себя при случае ис­пользую, что нельзя упускать экземпляры. А он эк­земпляр: классический кречмеровский синтонньгй пикник. (Сейчас расскажу, что это такое.) И притом он чертовски нормальный человек, настолько нор­мальный, что это иной раз меня раздражает, и я, причисляющий себя к средним по кречмеровской шкале, рядом с ним иногда чувствую себя почти шизофреником.

— При этом ты недалек от истины, — острит он, или что-нибудь в этом духе. — Так что я там, гово­ришь, пикник?

Когда он садится в кресло, это целая поэма, это непередаваемо, это очаровательно, это вкусно. Как он себя размещает, водружает и погружает! Но сейчас, квелый, он и садится не так.

«Пикник» — это «плотный», «синтонный» — «со­звучный». Плотный и созвучный.

Конечно же, он толстяк, добродушный толстяк осо­бой породы. Особенность породы состоит в чрезвы­чайной органичности, естественности полноты. Жен­щина-пикник — это пышка или пампушка. Такие толстяки толсты как-то не грубо, они толстые, но не жирные, тонкой фактуры. Даже при очень большой тучности пикник сохраняет своеобразное изящество, может быть, потому, что руки и ноги остаются срав­нительно худощавыми — впрочем, не всегда, но у Мишки именно так. Голова объемиста, кругла, с на­клонностью к лысине, шея коротка и массивна, широ­кое мягкое лицо с закругленными чертами. У пикни­ков не бывает длинных, тонких, хрящевато-острых но­сов! А если нос такой — это уже не совсем пикник. Когда я увидел портрет Крсчмера, умершего несколь­ко лет назад, я понял, кто был первым изученным экземпляром.

Комплекция пикника крайне изменчива, он может быть даже худощав и все же оставаться пикником. Мой Мишка сбросил в армии 23 килограмма, то ли от напряжения, то ли от прибалтийского климата: ел он там раза в три больше, чем дома. Вернувшись, по­терял аппетит, но за пару.месяцев восстановил свой центнер.

Главная же причина столь странного изящества, несомненно, заключается в особого рода двигатель­ной одаренности. Движения синтонного пикника ок­руглы, плавны и согласованны, хотя в них нет мелкой точности. Он действительно легко несет свой вес: по­зы целесообразны, непринужденно меняются, осанка естественна, хотя, может быть, и недостаточно подо­брана; речь хорошо модулирована, с разнообразными, выразительными интонациями (среди них немало пре­восходных артистов).

Соответственный вид имеет и почерк — плавный, равномерный, слитный, с волнистыми линиями и закругленными буквами, с сильными колебаниями нажима: видно, что мышечный тонус ме­няется быстро и своевременно и вместе с тем чувст­вуется поток, единое, связное течение. Такой «циклоид­ный» почерк был у Баха, Гёте, Пушкина, Дюма-отца, Куприна...

Ну и Мишка попал в эту компанию. Прав­да, у него в буквах чересчур много зазубрин и каких-то неоконченных хвостов, но этому легко найти объ­яснение: он учится на заочном, и у него вечно что-ни­будь не сдано.

Но что же такое в конце концов синтонность?

Это сложное понятие и весьма важное. В общем-то никто толком не знает, что это такое, хотя синтонного человека определить легко. Кречмер, как и в другом, поступал тут сообразно собственному тем­пераменту: бросил отличный термин, чуть копнул и помчался дальше, а вы додумывайте.

Психиатры обычно называют синтонными тех, с кем легко общаться. Такой человек легко настраи­вается на вашу волну или вы на его. Трудно понять, от чего это зависит, но в присутствии синтонного че­ловека вы чувствуете себя легко, естественно, точно так же, как и он в вашем. Контакт будто на подшип­никах, никакой напряженности, и даже вроде настро­ение улучшается. Вы только что познакомились, но он вас давно знает, а вы его, у вас понимание с по­луслова и без всякой фамильярности, хоть за гладко­стью этой может не стоять ровнехонько ничего.

Может быть, это просто антитеза занудства. Пре­дельная синтонность — это, кажется, и есть обая­тельность. Впрочем, нет, обаяние — свойство иного порядка. Но это и не простая легкость, не быстрота реакции, а именно что-то лично направленное. Можно быть синтонным и в медленном, флегматическом тем­пе. Предсказуемость? Да, пожалуй. И именно прият­ного свойства. Какое-то особое ощущение взаимопо­нимания, может быть, и не соответствующее действи­тельности.

Так вот, Кречмер решил, что среди людей синтонных часто попадаются пикники, а среди пикников синтонные, хотя такое сочетание ни в коей мере не обязательно. И эти самые синтонные пикники часто имеют наклонность к циклотимии... Или так: роди­тели, оба или один, яркие пикники, никакой цикло­тимии, но она прослеживается у потомков, хоть они и не отличаются пикническим сложением. Или у пик­ников рождаются не пикники, но до предела синтонные. Словом, какое-то тяготение. И опять непонятное.

Что же мой Мишка?

Дадим немного продольного измерения.

В детстве он был худеньким, востроносым и не особенно добродушным; временами это был даже ма­ленький дьяволенок; собрал, например, однажды ора­ву сверстников-первоклашек, чтобы отлупить «профес­сора» из своего же класса, который стал потом его любимым другом. Это был поступок, рожденный за­вистью: «профессор» был какой-то инакомыслящий, рисовал зверюшек.

Класса с пятого, однако, Мишка начал быстро ра­сти, толстеть и добреть. Однокашники — въедливая мелюзга, — заметив это, начали его поддразнивать и, видя, что отпора нет, стали доводить, пока не рас­психуется, и тогда — спасайся, кто может: гнев его был страшен, кулаки тяжелы. С одним таким доводилой, которого все боялись, с Ермилой-третьегодником, он три раза серьезно стыкался и три раза пускал ему кровь из носу. Это была безраздельная победа. Миш­ку стали после этого больше уважать, но доводить не перестали, только делали это еще изощреннее: напри­мер, били сзади «по оттяжке», поди узнай кто, или стреляли из рогатки в ухо. Уж очень соблазнитель­ным он был козлом отпущения.

Тут бы ему в самый раз стать озлобленным, разд­раженным, угрюмым, так нет: он все добрел, толстел и, несмотря на все измывательства, становился общи­тельнее и симпатичнее. Все словно отскакивало от не­го, злопамятства никакого: отлупив обидчика на од­ной перемене, на следующей он мог за него засту­питься, и крепко.

Но вот измывательства наконец прекратились, мелюзга подросла. В девятом и десятом это уже общий любимец, большой толстый Мишка, душа-парень. У него два-три очень близких друга, которым он иск­ренне предан, но вообще-то он знает всех и все знают его, потому что он очень хороший парень. И любит он всех, почти всех, кого знает, и знает всех, кого любит, и любит не всех вообще, а каждого в отдель­ности. Каждого он каким-то необъяснимым образом понимает, с каждым находит не то что общий язык, а какую-то общую тональность, иногда вызывая этим глухую ревность у бывшего «профессора», который в те времена был совсем не таков.

Завидовать Мишка уже не умеет (потом опять на­учится), а радоваться чужому успеху мастер, и тайну хранит, хоть и трепло. Он поразительно участлив, жи­вет делами друзей, каждому не колеблясь спешит на выручку, не думая о себе, и, когда надо, в ход идут его здоровенные кулаки.

Учится он слабо из-за расхлябанности и лени, все­гда масса глупейших ошибок в диктантах, но способ­ный, схватывает на лету, некоторые экзамены сдает блестяще. Чтобы хорошо учиться, ему не хватает че­столюбия и этой чудовищной способности отличников концентрировать внимание на том, что неинтересно, внушая себе, что это интересно.

Для меня и сейчас загадка — это столь неожидан­ное, стихийное проявление человеколюбия, пусть при­митивного, но такого действенного и земного. (Правда, со школьных лет оно претерпело некоторые метамор­фозы.) Ведь он имел полные основания вырасти и самовлюбленным, черствым эгоцентриком: младший ребенок в семье, над которым беспрерывно кудахтали мама, няня, сестра. Слепая любовь другого могла ис­портить, но ему она вошла в кровь и плоть. Его школьный комплекс неполноценности сказался, я по­лагаю, лишь в том, что в десятом классе он пошел в секцию бокса; боксировал он смело, но не хватало резкости и быстроты, прогресса не было, и он оста­вил это занятие.

Обыкновенное, в высшей степени обыкновенное работящее семейство... Иногда истеричное переруги­вание, слезы: «Мишка не учится...» Да, в семье витал дух какой-то физиологической доброты, осмелюсь так сказать. Его сестра и мать тоже пикнички. Покойный отец, скромный бухгалтер, никому в жизни не сказал обидного слова. Это был, как я понимаю теперь, наг стоящий меланхолический циклотимик: малообщите­лен, но не замкнут, пессимист, но доверчив и в са­мой глубокой печали умел ценить шутку. Этот уют­ный человек был не прочь выпить в тесном кругу близких. О» был неудачник, но в своих неудачах ви­нил только судьбу да себя самого. Он мог быть вор­чуном, но не мизантропом.

«Все эксцентричное, фанатическое им чуждо», — писал Кречмер о таких людях. «Неморализующее умение понимать особенности других», Какая-то осо­бая жизненная теплота, непроизвольное сочувствен­ное внимание ко всему живому, к детям особенно, какая-то очень естественная человечность. Они отзыв­чивы, но не из общего чувства долга или усвоенных понятий о справедливости, которых как раз может не быть, а по непосредственному побуждению, здесь и сейчас. Я бы назвал это альтруистическим инстинк­том, если бы альтруизм, правда, совершенно иного рода, но не менее, а, может быть, более действенный, не был свойствен и многим представителям другой стороны оси. И если бы среди самых что ни на есть синтонных циклотимиков не встречались и самые эго­истические мерзавцы.

Это уже иное измерение, но представители каждо­го из полюсов входят в него по-своему.