Избегнуть мешать тайным системам

Между тем нить изложения снова ведет нас к фи­зиономике: пора переходить на другую сторону оси. Красивая циклотимная лысина — как отполирован­ный бильярдный шар, шизотимная — словно выедена мышами. Но еще характернее шапка волос при астеническом телосложении. Дон-Кихот, великолеп­ный шизоид, в сопровождении циклотимика Санчо Пансы.

Классические наблюдения, сильно пошатнувшиеся в своей достоверности, но еще кое-что значащие. Астеник, антипод пикника, — «ядерный» вариант ши-зотимной конституции, но опять же никак не обяза­тельный. Тут и сколько угодно атлетов, громадных и маленьких, и всевозможных нескладных, и даже пик­ники, только какие-то не такие. Шизотимный полюс широк, широка и шизофрения.

(Астеник по-гречески «стенос» — сила, бук­вально: слабый, лишенный силы; но это название ча­сто не соответствует действительности: и физическая и психическая сила астеника, худощавого тонкого че­ловека, может быть очень велика.)

Астеник тоже смотря какой. Есть вариант, внеш­не лучше всего представленный персонажами Ботти­челли, — тип, который американцы назвали «плото­ядным», — искрящийся, раздражительный, с быст­рым индуктивным умом, энергичный, остроумный, по­вышенно эротичный, склонный к туберкулезу. Может дать внезапный буйный психоз, но опасность шизоф­ренического распада ничтожна, очень сильный тип.

Нет, решительно невозможно дать хотя бы при­близительное единое определение внешности шизотимика — настолько они разные; и все же — и все же! — их узнаешь обычно сразу, даже среди негров или монголов.

Что это?

Мне казалось одно время, что дело в крупности черт, что лица, сработанные с достаточной долей до­бротной грубости, с плотной клетчаточной подклад­кой, не могут принадлежать шизотимикам, что их фи­зиономические атрибуты — мелкая заостренность, мышиность, точечность. Астеники с крупными, закруг­ленными чертами лица, казалось мне, более синтон-ны. Но встречались случаи, опровергавшие это.

Нет, вся штука именно в том, что это чувствуется каждый раз индивидуально, целостно, а отдельные опорные признаки переменны. Может быть, это ка­кие-то свойства кожи или сосудов, что-то гормональ­ное, какая-то фактура облика, что ли. А чаще всего, наверное, все вместе. Никогда не забуду эту потря­сающую астеничку, с тяжелейшей шизофренией, сальным, застывшим Маскообразным лицом, с мелки­ми чертами — и единственной фразой, повторявшей­ся монотонно девять лет кряду: «...Избегнуть мешать тайным системам»...

Да, тут работают, конечно, и статика, и динамика.

Мимика глубоких шизоидов либо бедна, либо пре­увеличена до гримас (у циклоида она всегда гармо­нична и адекватна). У некоторых преобладает какое-то одно постоянное выражение, например сардониче­ская улыбка; поражает порой несоответствие между подвижностью одной части лица, например лба или рта, и неподвижностью других.

Речь — невнятно бормочущая, тихая и монотон­ная или деревянно-громкая, типа «книжного чтения»; иногда вдруг резко меняется регистр, делаются стран­ные паузы и ударения. Молчание — в момент, когда ожидается слово, слово — когда кажется, что его не будет.

Позы однообразны, меняются редко, но резко. Походка — скованная, неуклюжая, со слабым уча­стием рук и туловища, или окрыленно-нервозная, стремительная, остро-четкая, с наклоном, с вывертом; особенно причудлив бег. Естественной закругленности, обобщенной целесообразности синтонного пикника нет и в помине. И это при том, что шизоиды, особен­но астенического телосложения, превосходят всех на свете пикников своей ручною умелостью. Мелкие, точ­ные движения им удаются явно лучше. Среди них по­падаются настоящие виртуозы тонкой работы — в научном ли эксперименте, в технике, в живописи или в игре на инструменте. А вот певцов и эстрадни­ков мало, можно сказать, нет.

Почерк, по Жислину, у шизоидов либо чрезвычай­но отчетливый и аккуратный, с раздельными буква­ми, либо причудливый и неправильный, неуверенно-детский, словно прижимающийся к бумаге, либо, наконец, «окаменелый». Очень часты зубчатые, острые линии. Шизоидный почерк был у Лермонтова, Ниц­ше, Шумана, Скрябина, Аракчеева, Суворова — диа­пазон, как видим, более чем широк.

При умеренной шизотимности (а иногда и при шизофрении) все это может быть выражено слабо или совсем отсутствовать. Основное и здесь прояв­ляется в личном общении. Незнакомый или малозна­комый человек, а в ярких случаях и знакомый и са­мый близкий (примем, что сам он средний, в средней ситуации) никогда не чувствует себя с шизотимиком так просто и непринужденно, как с циклотимиком. Ощущаются дистанция, напряженность, синтонности нет, хотя с обеих сторон могут прилагаться самые искренние усилия.

Ожидание неожиданного?.. Шизоид может быть даже чрезмерно общительным, и, однако, чего-то в этой общительности недостает. Или что-то лишнее? Когда он старается преодолеть свою замкнутость, у него получается замкнутость наизнанку, тяжкое са­мораздевание, способное лишь расширить незримый круг одиночества. «Обычный человек чувствует вме­сте с циклотимиком и против шизотимика».

ТРЕТИЙ ЛИШНИЙ

(Письмо в книге)

Здесь взор мой обращается к тебе, и ты, если прочел предыдущее, уже должен был это почувство­вать. Вот мы и встретились.

Перо запнулось. О тебе мне труднее писать, чем о твоем антиподе: он проще, но ты неожиданнее. «Астеник и неврастеник» — теперь ты узнал себя окончательно: когда-то ты сам, со своей загадочной усмешкой, рассказал мне об этой дефиниции врача из военкомата. А я, по-моему, уже говорил тебе как-то, что ты классический, 'красивый, честный (ты лю­бишь это слово, ты сказал однажды, что витамины — одна из немногих честных вещей в медицине) шизоид.

Ну и?..

Видишь ли, тут две стороны дела: тобой я дока­зываю необходимость шизоидности, а шизоидностью — тебе — необходимость тебя же, необходи­мость, в которой ты никогда не переставал сомне­ваться.

(Только что из кабинета вышел твой патологиче­ский шарж, с ярким бредом отношения, бледный и высокий, а-ля Эль Греко, в свои двадцать два полно­весно несчастный и одинокий.

— Я питаю антипатию к человечеству, потому что оно на девяносто девять процентов состоит из вну­шаемых идиотов, доступных любой пропаганде. Каж­дый из них, если ему шепнут па ухо, готов встать и убить меня. Скажите, бывает ли при мании величия мания преследования?

— Почти обязательно.)

В первый раз я увидел тебя на лестнице нашего института, на далеком первом курсе. Сутулый, с вдох­новенно запрокинутой головой, отрешенный, с зага­дочной тонкой улыбкой, немного растерянной, и толь­ко бледные молодые прыщики на нобелевском лбу да гордый отблеск золотой медали в глазах выдава­ли, что ты наш ровесник. В тебе было уже что-то академическое, так о тебе и говорили: «Уже сложив­шийся ученый». Ты себя таковым не считал и не счи­таешь, но уже в то время или чуть позже появилась заметка в молодежном журнале, где ты подавался как юная звезда микробиологии с внешностью чело­века, который ничем, кроме спорта, не интересуется. Корреспондент был фантастически наблюдателен.

Уже тогда я еще безотчетно, но безошибочно ощу­тил, что ты эмоционально — иностранец и всегда им останешься. И даже песни под гитару — слушать их интересно, приятно — ты себя высылаешь испол­нять, это ты и не ты. Это ощущаю не я один, а все в той мере, в какой они сами туземцы, и ты это зна­ешь. Какое-то время я был твоим гидом-переводчиком, и, видимо, неплохим, раз я тебе все еще нужен.

Самую захудалую столовую твое появление пре­вращает в таверну; сигарета в твоей руке приобрета­ет всю возможную романтическую нелепость.

Диалог с тобою непередаваем: почти всегда взве­шенность, напряженность, особенно поначалу. Телефонный звонок. Ты:

— Здравствуй...

Я:

— Привет...

— Я опять проявляю навязчивость.

— Да ну, почему же? Рад тебя слышать и буду рад видеть. (Ты ловишь в моем тоне нотки формаль­ной вежливости, чтобы вонзить их в себя. Это какой-то микробред отношения; я, чувствуя это, акцентирую теплоту. Ты сразу слышишь фальшь, вот и заминка, но ты перешагиваешь.)

— Как ты живешь?

(Это прелестно. Банальные слова ты говоришь редко, но так ароматно, звучат они у тебя так пер­возданно и целомудренно, в такой неповторимой то­нальности, что кажется, будто их никто, кроме тебя, никогда не произносил.)

— Я живу так-то.

— Желание увидеть тебя достигло апогея. (Ужас­ное выражение, совершенно шизоидное, от смуще­ния.)

— У меня тоже (сфальшивил или нет? Микродо­стоевщина. Кажется, все в порядке, настраиваюсь на волну и ведь действительно хочу видеть).

Ты мог стать врачом высочайшей квалификации, но никогда — врачом для больного, для этого в тебе слишком велико тяготение к общему. Вкус к частно­стям у тебя совсем в другой плоскости. Теория, ко­нечно, теория, роскошь игры представлений. Уйдя от практики, ты поступил разумно и честно.

Ты не мог без иммунологии, теперь она не может без тебя. Да, да, уже. Ты превратился в хорошо на­лаженную машину по перемалыванию фактов в кон­цепции, концепций — в эксперименты и снова факты. Ты проклинаешь человеческие мозги, захлебываясь в потоке информации. Но в тебе живет эстетическое чутье мысли, бродят предчувствия переворотов.

Ты любишь идею дела, его музыку, тебе нужны идеи идей, музыка музыки. Так вот: я предсказываю тебе открытие, так же как тогда, в кризисе,- предска­зал новую встречу, помнишь?

Своеобразием своих манер ты производишь впе­чатление неотразимо психопатическое. Между тем ты один из самых душевно здоровых людей, которых я знаю. Ты сам себя вытащил из тяжкой бытовой мути, астеник и неврастеник, ты при всех неотвязных со­мнениях мужественно идешь своею дорогой, ты внутренне ориентирован. Чудак, ты шел ко мне за стержнем, а он в тебе, мне приходилось только слег­ка протирать твои подслеповатые глаза, ты и не знал, что меня одариваешь.

Но тебе трудно, как иностранцу, и с тобой нелег­ко даже переводчику.

Однажды, помнишь, когда у нас обоих были не­важные дела, мы холостяцки ночевали у тебя. Ты был рассеянно добр и где-то витал. У тебя изумитель­но легкий сон, почти без дыхания, какое-то парение в странной позе, на животе в обнимку с подушкой. Таким же легким было с утра наше молчание. Вдруг несколько слов — и мы галактически далеки, и оба сами по себе...

Что произошло тогда, мне до сих пор непонятно: набежала туча, и все заволокло. Может быть, в моих словах или тоне ты в тот момент почуял что-то по­шлое, неуклюжее, ординарное? Со мною так вполне могло быть, а ты этого никогда не допустишь, ты за версту обходишь границы суверенитета чужой лич­ности. Это зеркальная проекция собственной чрезмер­ной чувствительности, ни тени грубости или фамиль­ярности, тонкая стеклянная перегородка.

Общаясь с тобой, попадаешь в высокогорный климат. Наступает, однако, момент, когда надо спус­титься, побродить по болоту, растянуться на траве, отвести душу с циклотимиком, пусть даже чудовищно невоспитанным, без запросов. Ты вежливо ждешь и страдаешь. Почему тебя так трудно с кем-нибудь со­вместить? Вот приходит еще кто-то, с кем мне хоро­шо по-другому, и все заклинивается, замораживается, невыносимая ситуация, кому-то надо уходить. Циклотимик через одного друга-приятеля попадает в целую компанию, мы же с тобой в тесной клетке, к нам нельзя впускать никого. Правда, феномен этот, «тре­тий лишний», — не исключителен, это, пожалуй, за­кон: даже в равносторонних треугольниках дружбы каждая сторона чуть-чуть лишняя по отношению к двум 'другим, и, может быть, это их и поддержива­ет. С «третьего лишнего» начинается океанская оди­нокость толпы. Но с тобой это жестко до чрезвычай­ности. Не слишком ли ты строг, не слишком ли чужд мгновенной, непроизвольной симпатии?

(«В одаренных шизотимических семьях, — писал Кречмер, — мы иногда встречаем прекрасных людей, которые по своей искренности и объективности, по непоколебимой стойкости убеждений, чистоте воззре­ний и твердой настойчивости превосходят самых пол­ноценных циклотимиков; между тем они уступают им в естественной теплой сердечности в отношении к от­дельному человеку, в терпеливом понимании его свойств».)

Но ведь ты добр, ты можешь простить невероят­ное. На высшем пределе симпатии ты трогательно и нежно внимателен, доверчив и неистощим в изобре­тении утонченных радостей. Никто, как ты, не умеет быть благодарным и торжественно боготворить. Но щедрого, активного душевного соучастия, горяче­го проникновения от тебя ждать не приходится, это не твое амплуа. Когда ты себя к этому понуждаешь, получается что-то не то... В отношении к женщине ты первозданно чист (отнюдь не будучи ни моралистом, ни импотентом), ты звереешь в присутствии пошля­ка, но вжиться в женские джунгли тебе не дано.

«Я отличаюсь постоянством чувств», — сказал ты о себе однажды и был слишком прав. В какие-то мо­менты ты вдруг объявляешь этому постоянству войну.

Ты панически боишься быть скучным. Тут у тебя комплекс, ты ужасно не хочешь походить на Роберта Кона из хемингуэевской «Фиесты». И вот резкие вы­пады, агрессивность — по какой-то парадоксальной навязчивости ты и вправду становишься Коном, — вот и внезапная потеря психологической ориентировки, вплоть до бессвязности, вот посреди блестящих сухих рассуждений эксцентричный мат. А мне нра­вится, как ты скучен, ты очень интересно скучен.

ОБОЮДООСТРОЕ ЖАЛО

Палитру шизотимических типов создатель оси на­бросал широко и смело, с очаровательной циклотими-ческой небрежностью:

необщителен, тих, сдержан, серьезен (лишен юмо­ра), чудак;

застенчивый, боязливый, тонко чувствующий, сен­тиментальный, нервный, возбужденный, друг книги и природы;

послушен, добродушен, честен, равнодушен, туп, глуп — таковы регистры и гаммы, образуемые про­порцией чувствительности и холодности.

Сдержанные, утонченные, ледяные аристократы, изысканные джентльмены с высокими запросами и низкими инстинктами, патетические, чуждые миру идеалисты, холодные, властные натуры, с неукроти­мой энергией и последовательностью преследующие свои цели, а рядом, в ощутимой, но трудноопредели­мой генетической близости, — никчемные бездельни­ки, сухо-безвольные, гневно-тупые. Очень часто они группируются в одном семействе, на одном генеало­гическом древе, но установить закономерность не удается, тем более что все это в многомерном нало­жении совместимо в одной личности.

Здесь педантичный и скрытный делец-домосед, прижимистый и подозрительный. Тут и Плюшкин и Собакевич. Рядом неукротимый спорщик, самоуве­ренный резонер: цепкая, односторонняя углублен­ность, своеобразная мелочность мысли. Меланхолик прокрался сюда в виде мимозной, ипохондричной, сверхвпечатлительной личности, для которой каждое прикосновение жизни — удар.

Работоспособный инженер, скромный и добросо­вестный работник, прекрасный семьянин в моменты, когда жизненное напряжение достигает какого-то предела, объявляет домашним: «Я поработал, хватит, больше не могу», — ложится в постель, приткнув­шись к стене, и ничто его уже не поднимет, пока си­туация не разрядится: типичная реакция меланхоли­ческого шизоида.

Но здесь же и холеричность: странный, крутой, суровый, деловой, настойчивый, хороший служака, раздражительный, драчун, скандалист, «скверный ха­рактер» — так описывали русские психиатры Юдин и Детенгоф шизоида экспансивного. Среди этих по­следних попадаются и шизотимические гипоманьяки. На низких интеллектуально-нравственных уровнях это вихреподобные странные личности, всегда взвинчен­ные, нигде не уживающиеся, носимые по свету как перекати-поле. Графоманы, отчаянные склочники и сутяги, могущие покрыть своими письмами и заявле­ниями всю поверхность земного шара. Они воюют за принципы, совпадающие или не совпадающие с их личными интересами, но всегда принципы. В патоло­гии это агрессивные параноики, бичи политических систем и кресты психиатрических больниц.

(Паранойя (буквально: «околоумие») — психопа­тологическое состояние, главная черта которого на­личие некой бредовой системы; содержание ее может быть самым разнообразным; параноический бред мо­жет уживаться с самой реалистической ориентиров­кой. Критерий (бред или не бред) задается социаль­но-исторически. Возможна коллективная паранойя.)

Самые страшные из параноиков готовы ради осу­ществления своих бредовых планов перерезать гор­ло всему миру. Но Кречмер блистательно разглядел под их неостановимой наступателыюстью микроско­пическое «астеническое жало» — ранимость и болез­ненную чувствительность, а у хрупко-мимозных, роб­ко-пассивных — обязательный кусочек активной не­нависти.

На более высоких уровнях мы видим одержимых борцов за правду и справедливость, всегда своеобраз­но и однозначно понятую. За счастье, рецепт которо­го знают только они или их боги, за идеал, открытый ими (или богами) в озарении, в откровении, в пламенно-напряженной работе ума. Если гипоманьяк-циклотимик легко переходит от одного рода деятель­ности к другому, так же как от принципа к принципу, то эти с неистовым рвением всегда следуют одной идее.

Многие знаменитые фанатики от религии и поли­тики принадлежали к этому типу. Здесь Кальвин и Лойола, здесь Робеспьер. «Они не видят путей, а зна­ют только один путь. Либо одно, либо другое... Ты можешь, ибо ты должен, — так вырисовывается у них одна линия, которая кажется нам прямой и простой, так отчеканивают они горячие и холодные крылатые слова, сильные лозунги, которые до мозга костей про­низывают полусгнившую, трусливую современность...»

Поднимемся еще выше, до самых вершин — и мы увидим мыслителей-пророков, глобальных стратегов человечества типа Тейяра де Шардена, который на­писал прекрасную книгу «Феномен человека». Вдох­новенные, неутомимые, ослепительные умы, не знаю­щие пределов в своей страсти к истине и всеобщему синтезу. Они беспощадны к частностям: система, фор­мула, закон, тенденция, порядок вещей... Личность в сверхличном, человек в надчеловеческом: уни­версум, энтропия... Или же личность как самостоя­тельный микрокосм, как самодостаточная вселен­ная — и уже более ничего. Плодотворная и опасная односторонность, обоюдоострое оружие мысли.

Вспоминается гротескное замечание Фрейда, что паранойя представляет собой карикатуру на фило­софскую систему. Сам Фрейд своей концепцией чело­века изрядно подкрепил это мнение.

Где грань между бредом и заблуждением? Бредом можно назвать заблуждение, у которого катастрофи­чески малы шансы быть принятым за истину. Но бы­вает бред, в котором есть жало истины, и есть исти­ны с жалом бреда.

(!) Склонность к умствованию, к рассуждательству, к объяснению и обоснованию всего и вся; к всеохватности, к единству смысла, к глобальной последовательности, к всеобщим конечным истинам. («Начав говорить, чувствую неодолимое желание развивать мысль дальше и дальше, хоть нет конкретной темы: прихожу к абсолютам, к времени и простран­ству, вопрос: что первично?») Это называют, иногда философской интоксикацией, может быть, это компен­сация какой-то недостаточности интуиции; тут же ги­пертрофия логики, сугубая рациональность. («В жиз­ни есть дело и наслаждение; высшее дело — наука, высшее наслаждение — женщина; делю время между наукой и женщиной; но каждая требует всего Вре­мени; что предпочесть? Что первично?»)

(!!) Это приходит как озарение либо кристалли­зуется постепенно. Стройная, несокрушимая мысли­тельная конструкция, умственная крепость. («...Я от­крыл смысл Времени. Наше Время — одно из бес­конечных множеств Времен... Если есть Бесконеч­ность, в ней не может бесконечное количество раз не повториться любое явление....Следовательно, имеет­ся бесконечное множество иновременных «я». Снови­дения — это контакты с иновременными сознаниями. Смерть — переход в Антивремя... Причина рака: в клетках нарушается баланс Времени... Иновремен-ность...») Расползшаяся сверхценная идея. Патологи­ческая интуиция. Логическая опухоль; бредовая си­стема. Рациональное зерно прорастает, может быть, лет через сто совсем в другом месте. («Создаю тео­рию Межвременных Контактов. Телепатия — частный случай... Стругацкие, Лем? Профанация... Проекти­рую интегратор Времени... Я-то знаю, что не умру... Ухожу из института, там делают не Науку, а дис­сертации. Работаю в Мосгорсправке. Нигде не рабо­таю».)

(!!!) Может быть, и неплохое начало для гения, но связь между звеньями системы начинает слабеть. Клочковатость мысли, логические соскальзывания, смысл то спускается слишком глубоко, то слишком поверхностен. Скачка смысла, размытость логики. («Время — деньги. Деньги — Время. Временные де­нежные затруднения. Для преодоления временных трудностей в народном хозяйстве требуются капита­ловложения, но у нас плохо поставлен перевод че­ловеко-часов в человеко-рубли. Прощайте, годы безвременщины. Мой денежный современник, одолжите мне небольшую сумму, у меня мало времени».)

(!!!!) Явные нарушения логики, нечувствитель­ность к противоречиям, расщепление мышления, фан­тастический бред. («Я — Бог Психиатрии. Цвето­ощущение — основа вселенной. Интегральный ком­прессор Времени имеет в основе замороженный мозг: новый принцип реанимации. У меня заморожены мыс­ли, это аминазин».)

(!!!!!) Распад даже простых логических кирпичей, полная бессвязность мыслей и фраз, словесная окрош­ка — «шизофазия». («Интегральный крематорий... Интеркремация... Кремиграл...»)

Таковы основные вехи шизофренической мысли. Парадокс: люди, мыслящие и поступающие с макси­мальной логичностью, оказываются нелогичными и по отношению к самой жизни, которая дает место и логике и нелогичности, а точнее — неохватимой умом массе различных логик. Эту жизненную пропорцию легко, интуитивно усваивает циклотимик. Предельная же логичность и абсурд как крайности сходятся где-то у основания шизофрении. Это победное шествие шизорадикала. Эмоциональный аккомпанемент — утрата душевных контактов, аитисинтонность. А на этом фоне еще много всякой психопатологической вся­чины.

Но такой полный «классический» путь скорее ис­ключение, чем правило. Гораздо чаще происходит ос­тановка где-то на подступах. Возможны и путь назад, и многократные колебания, и возврат даже в тече­ние нескольких мгновений. Грань между реальным и патологическим часто трудноуловима, а порой ее про­сто не существует: как получится, как выйдет, как повернет.

Философская интоксикация есть нормальное со­стояние юного ума, на который в один прекрасный день обрушиваются и бесконечность, и смерть, и не­постижимый смысл жизни. И не только юного... Это необходимый кризис личности, он может и должен повторяться, и плох тот ум, который не желает объ­ять необъятное.

Кто определит необходимую дозу? У Эйнштейна философская интоксикация началась лег с шести и продолжалась всю жизнь. Как бы выглядел храм мысли без Спинозы, Канта, Фихте — выраженных астеников, типичных шизотимиков? Наверное, у них уже была затянувшаяся интоксикация... Несомнен­ным шизотимиком был Гегель. Ницше — ярким ши­зоидом. А Ньютон, с «длинноруким мозгом», кончив­ший шизофреническим психозом и «Апокалипси­сом»?

Гипертрофия логики — рабочее состояние массы здоровых шизотимиков, среди которых и талантливые администраторы, и инженеры, и ученые, особенно ма­тематики. Шизотимность, как мне кажется, весьма частый спутник шахматного таланта, и, может быть, даже в шахматной партии можно определить шизотимический и циклотимический стили.

Старые психиатры описывали людей с «дефектом логического чувства», вполне приспособленных к жиз­ни (часто, правда, шизофренией страдают их близ­кие родственники). Люди эти все время соскальзыва­ют с рельсов логики, мысль их хромает, болтается, как на шарнирах, приходит к цели какими-то извили­стыми путями, через пень-колоду, левой рукой — пра­вое ухо...

Но кто сказал, что это всегда плохо?

Некоторая доза «расщепления», думается, пре­красный и необходимый пособник творчества. В сущ­ности, это предохранительный механизм против ав­томатического следования шаблонам, заслон на пути банального. Да, нужны люди, которые не только не хотят, но и не умеют мыслить и чувствовать стерео­типно. Я не представляю себе без этого ни серьезной поэтической оригинальности, ни пресловутых сума­сшедших гипотез в науке.

Окрашивая жизненное поведение, флер «расщеп­ления» порождает столь необходимых нам чудаков, и даже шизофазия может дать интересный эстетиче­ский выход по типу Хлебникова.

Люди с «дефектом логического чувства» хороши в общении тем, что им можно беспрепятственно высказывать любую дичь, выплескивать любое мутное варево, кипящее у вас в голове, еще не отлившееся ни в какую удобоприличную форму. Только они вас поймут и оценят. Они великолепно понимают неяс­ное. Здесь они плавают как рыба в воде. С ними трудно о чем-нибудь договориться, зато можно хоро­шо проветрить свои мозги.

У КОГО МОЗГИ НАБЕКРЕНЬ

«Почему те, которые запинаются, обладают ме­ланхолическим темпераментом?» — вопрошал Ари­стотель. Он считал, что у меланхоликов язык не поспевает за воображением. Позднейшие толковате­ли находили, что дело тут в избытке слюны, ибо ме­ланхолики часто плюют. Правда, часто плевать тоже можно по разным причинам, так что вопрос остается открытым и поныне. Однако в последнее время проб­лема приобрела интересные повороты.

Карл Густав Юнг, знаменитый ученик Фрейда, ра­но рассорившийся с учителем, в своей небольшой книжке «Психологические типы» впервые заговорил об экстравертах и интравертах (экстраверт — обра­щенный вовне, или, буквальнее, вывернутый наизнан­ку; интраверт — обращенный внутрь).

Основная идея звучала примерно так. Есть два способа приспособления к этому миру. Один — экс­пансия: распространяйся, плодись и размножайся; множь контакты, активно передвигайся, хватай все подряд, расточайся. Другой — наоборот: ограничи­вай контакты, уходи в себя, замыкайся, сжимайся, отгораживайся, сиди в своей раковине, имей все не­обходимое при себе, сохраняйся.

Это и есть экстраверсия и интраверсия: измерение, ставшее одной из самых популярных современных психологических шкал. Со всеми, разумеется, перехо­дами между крайностями.

На эти два колышка Юнг нанизал традиционное разделение людей на мыслительных, эмоциональных, чувственных (сенсорных) и добавил еще интуитивных. Получилось восемь типов, четыре экстравертированных и четыре интравертированных. Жизненных примеров почти никаких; но, скажем, Дарвин оказал­ся у Юнга мыслительным экстравертом, Кант и Ниц­ше соответственно интравертами; эмоциональная женщина — иптравертка, про которую говорят: «ти­хие воды глубоки».

От Юнга сегодня ушли довольно далеко. Шкалу эту используют в своих интерпретациях и физиологи и социологи. Говорят даже об экстравертивных (экстравертирующих) и интравертивных цивилизациях. Например, современные Соединенные Штаты счита­ют образцом крайне экстравертивной цивилизации, а восточные культуры — интравертивны.

Пойдем на риск вольно-популярного переложения некоторых элементов шкалы и предоставим читателю возможность самодиагностики.

Вы экстраверт, если:

1) в один день можете посмотреть два фильма, сходить на концерт, по дороге проглотить детектив, побывать на вечеринке, назначить четыре свидания, прийти на два;

2) у вас масса знакомых, и число их все растет;

3) вам необходим постоянный приток внешних стимулов: не по себе, когда молчат радио и телеви­зор, и уж совсем скверно, когда отключают телефон;

4) легко запоминаете лица, биографии, дела, хуже — теории, формулы, иностранные слова:

б) не любите есть в одиночку, пить тем более;

6) любите рассказывать анекдоты, истории и со­бытия в лицах, здорово умеете копировать кое-кого;

7) не прочь выступить и произнести тост;

8) любите фотографировать, снимать кинофиль­мы, переписывать пленки и т. д.;

9) знаете где что почем;

10) легко ориентируетесь в незнакомой обста­новке;

11) легки на подъем, командировка для вас праздник;

12) не прочь перемыть косточки, не ради злосло­вия, а ради интереса;

13) видите и одобряете лучшее, поступаете в за­висимости от обстоятельств;

14) у вас всегда масса планов и замыслов; часть из них осуществляется, часть остается нереализован­ной; чего вы только не начинали собирать...

15) не понимаете людей, которые прислушивают­ся к своим ощущениям и трясутся за здоровье;

16) заинтересованы во впечатлении, которое про­изводите на окружающих, и оно в общем вас устраи­вает.

Вы интраверт, если:

1) незначительного события достаточно, чтобы мысль ваша заработала как бы сама собой и дошла до вещей самых значительных;

2) часто погружаетесь в воспоминания; память разматывается как клубок, ее трудно остановить;

3) одного хорошего спектакля или концерта вам довольно подчас на целый месяц;

4) одного хорошего друга — на всю жизнь; с людьми вы сходитесь нелегко;

6) лучше запоминаете смысл, чем детали и под­робности;

7) чем меньше новостей и событий, тем лучше: можно сосредоточиться, собраться с мыслями;

8) тихо ненавидите транзисторы;

9) любите, чтобы вещей было поменьше, но чтобы они составляли с вами как бы одно целое;

10) вполне свободно и непринужденно чувствуете себя только в одиночестве; не жадный человек, но есть предпочитаете в одиночку;

11) вам легче в большом собрании незнакомых или малознакомых лиц, чем в небольшой группе, где приходится устанавливать тесные контакты;

12) к новой обстановке приспосабливаетесь с трудом;

13) следуете своим принципам во что бы то ни стало;

14) мнительны в отношении своего здоровья; вас часто беспокоят какие-то неприятные ощущения. Они вас расстраивают, вы можете долго о них думать, искать причины и ни к чему хорошему не приходите;

 

 

■ -' >

15) способны долго биться над решением одной, углубляться в проблему;

16) видите двусмысленность там, где другие ви­дят только один смысл; то же, что двусмысленно для других, для вас вообще не имеет смысла;

16) вам иногда говорят, что вы видите мир не та­ким, каков он есть, что вы не от мира сего, но вам так не кажется.

Подсчитав соответственные пункты, можно легко определить пропорцию своей экстраверсии — интраверсии; если окажется, что признаков «экстра» и «интра» примерно поровну, то вы амбаверт, каковы­ми и является большинство людей.

Ну хорошо, подсчитали, определили, что дальше?

А дальше можно учесть это, например, при выборе профессии. Если вы полный интраверт, имеет ли вам смысл идти продавцом, шофером? Журналистом, кор­респондентом? Если вы чистой воды экстраверт, то как вам нравится работа бухгалтера? Выйдет ли из вас хороший физик-теоретик? Я ничего не утверждаю, я просто спрашиваю. Меня интересует вероятность.

Имеет, пожалуй, смысл и задаться вопросом: а кто он (она) — человек, с которым я собираюсь связать свою жизнь, по этой шкале в сравнении со мной? Нет, никаких рекомендаций, просто интересно.

Истоки экстраверсии — интраверсии можно ис­кать и находить и во внешних обстоятельствах и в биографии: в конкретной, личной ситуации больной человек обычно ннтравертируется; впрочем, может произойти и компенсаторная экстраверсия, это будет реакция сильного типа.

Физиологи находят у интраверта черты классиче­ского гиппократо-павловского меланхолика, но совпа­дение не полное. А ныне выяснилось, что среди за­икающихся преобладают интраверты. Вопрос: заика­ние способствует интраверсии или интраверсия— заиканию?

Группа ленинградских ученых, работающая под руководством профессора Ананьева, обнаружила лю­бопытные различия в организации мозга экстравер­тов и интравертов. Все знают, что у мозга два полу­шария: одно — доминирующее, несет главную на­грузку; другое — подчиненное, страховочное. У прав­шей доминирует левое полушарие, у левшей — пра­вое. Но у интравертов подчиненное полушарие обла­дает, в сравнении с экстравертами, большими полно­мочиями. Правша-интраверт более левша, чем прав­ша-экстраверт. Или, говоря иначе, у экстраверта моз­ги более набекрень, как ни странно.

Похоже, что в мозгу у интравертов импульсы, рождаемые внешними раздражениями, получают бо­лее подробную обработку, их путь более длителен и извилист. Усложнен и путь выходных импульсов. Ску­пость на входе и выходе, зато больше внутренних свя­зей. Импульсы, идущие изнутри, от тела, оказывают­ся поэтому относительно усиленными. Более понят­ным становится и происхождение заикания, по край­ней мере некоторых его видов: увеличивается вероят­ность помех.

 

 

ПИРОЖОК С ЧЕМ

Ну так кто же вы? Интраверт или экстраверт? Шизотимик или циклотимик? Или ни то ни се?

Скорее всего последнее. Не удивляйтесь и не пи­тайтесь обязательно подогнать себя под какую-нибудь рубрику. Чем личность богаче, тем труднее загнать ее в классификационные рамки. Я опять повторяю, что ни одно «измерение» не исчерпывает личность, а в чем-то эти измерения всегда пересекаются.

Вернувшись к кречмеровской оси, мы, конечно, легко согласимся, что экстраверсия Юнга в основном совладает с циклотимностыо, а интраверсия — с шизотимностыо. Но опять-таки не целиком. Вглядевшись пристальнее, мы увидим, что по многим показателям можно быть одновременно экстравертом и глубоким шизоидом или интравертом и циклотимиком. Дарвин, если судить по биографии, мог быть абсолютным экс­травертом в своем научном творчестве, будучи шизо-тимиком в личной жизни.

Чистые типы — исключение, смеси — правило; в течение жизни соотношения радикалов могут менять­ся у каждого по-своему. У меня впечатление, что как раз у самых крупных талантов и гениев шизо- и циклорадикалы оказываются и совмещенными и одно­временно ярко выраженными. Получается, таким об­разом, какое-то внутреннее противостояние, нечто по­добное двум сильным полюса-м магнита. У Гёте, судя по его «Вертеру», в юности была сильная шизотими-ческая закваска, но чем дальше, тем больше прояв­лялась циклоидность с типичными спадами и подъе­мами. После сорока это уже мажорный синтонный пикник. Гоголь, наоборот, в молодости скорее цикло­тимик, чем дальше, тем более уходил в шизоидность. Как это кончилось, известно. А вот Бунин — устойчи­вый шизотимик.

У самоуглубленности видимость одна, а причины и внутренние подоплеки многообразны. В зарубежной социальной психологии появилось с некоторых пор понятие «личность закрытого типа». Кто это? Человек недоверчивый, замкнутый, скрытный? Формалист,

черствый индивидуалист? Ненадежный? Себе на уме? Хитрец? Двурушник? Лицемер?

И да, и нет. Разработана специальная тестовая шкала «открытости — закрытости». Среди тех, кто да­ет по этой шкале высокую степень «закрытости», ока­зываются люди с совершенно различным внешним поведением и с разными характеристиками со сторо­ны окружающих. Можно, конечно, полагать, что сю­да попадает значительная часть шизотимиков и ши­зоидов. Но мне часто казалось, что самые «закрытые» люди — это как раз самые синтонные, обольститель­но-обаятельные, душа нараспашку. Меня не покида­ет ощущение, будто я совершенно не понимаю таких людей.

Некоторые шизоиды, писал Кречмер, подобны тем римским домам и виллам с простыми, гладкими фа­садами и окнами, закрытыми от яркого солнца став­нями, где в полусумраке внутренних помещений идут празднества. Другие, добавим, просто закрытые две­ри, за которыми ничего нет. Как отличить пирожок с начинкой от пирожка ни с чем?

Говоря о том, что шизоид имеет «поверхность и глубину» в противоположность «прямой, несложной натуре» циклоида, Кречмер был прав, в лучшем слу­чае, наполовину. Глубина есть и у циклотимика, если иметь в виду подсознание, безотчетное, или, что соот­носимо, творческую глубину. Но у циклотимика глу­бина в более тесных отношениях с поверхностью или не соотносится вовсе, то есть глубока до последней крайности и потому незаметна. (Как прозрачна глу­бина зрелого Пушкина, в ней все открыто — и непо­стижимо.)