XII. Коменский и восприятие розенкрейцерства в богемии

Ян Амос Коменский, или Комений, родившийся В 1592 г., был на шесть лет моложе Иопиша Bалентина Андреэ, чьи произведения и взгляды оказали на него сильнейшее влияние. По вере Коменский принадлежал к Богемским братьям — мистическому от­ветвлению старейшей в Европе реформационной тради­ции, восходящей к Яну Гусу. Коменского и Андреэ объе­диняло многое. Оба отличались глубоким благочестием и были священниками реформированной церкви; оба инте­ресовались новыми идейными движениями и пытались привить их к древу отечественной религиозной традиции (только в одном случае такой традицией было германское лютеранство, а в другом — воззрения гуситов). Обоим, наконец, довелось жить в одну и ту же страшную эпоху и работать на пределе своих возможностей в условиях не­прекращающихся войн и преследований инакомыслящих. Коменский получил начальное образование в родной Моравии, а затем поступил в кальвинистский университет Херборна, в Нассау. Весной 1613 г. он покинул Херборн и перебрался в Хайдельберг, чтобы продолжить занятия уже в тамошнем университете. В Херборне и Хайдель­берге учились, помимо Коменского, и другие богемцы. Он был зачислен в Хайдельбергский университет 19 июня

1613 г., через двенадцать дней после торжественного въезда в город принцессы Елизаветы, новобрачной супруги кур­фюрста Рейнского. По всей вероятности, Коменскии, бу­дучи юным студентом, тоже вышел на улицы Хайдельбер­га, чтобы полюбоваться столь пышным зрелищем, и среди прочего видел триумфальные арки, воздвигнутые универ­ситетскими факультетами.

Коменскии посещал лекции хайдельбергских профес­соров Давида Парея, Иоганна Генриха Альстеда, Абраха­ма Скультета и Бартоломея Скопения. Парей увлекался идеей объединения лютеран и кальвинистов; и он, и дру­гие профессора, учившие Коменского, входили в близкое окружение курфюрста Фридриха. Скультет служил у Фридриха капелланом и впоследствии сопровождал его в Прагу; Альстед, или Альтингий, в свое время был настав­ником курфюрста и остался ему верным другом невзирая на все удары судьбы; ориенталист Скопений, как многие полагают, был неофициальным советником Фридриха по религиозным вопросам. Молодой Коменскии, таким об­разом, мог получать информацию о религиозных и интел­лектуальных движениях в Хайдельберге из первых рук. Невольно напрашивается вопрос: не из-за слухов ли о будущих связях между Пфальцем и Богемией Коменскии и его чешские друзья избрали местом учебы именно Хай­дельберг и приехали туда как раз в то славное время, когда женитьба курфюрста на дочери Якова I, казалось, предвещала великие и удивительные события?

Время, проведенное в Хайдельберге, оказалось для Ко­менского важным еще и потому, что там он познакомился с Джорджем Хартлибом, братом Сэмюэла Хартлиба, с ко­торым позднее, в Англии, он будет много и плодотворно сотрудничать.

В 1614 г. Коменскии, вероятно, вернулся в Богемию. За несколько следующих лет он стал человеком огром­ной, энциклопедической по своему характеру, культуры и разработал систему «пансофии», то есть универсального знания. «Пансофия» Коменского зиждется на философии макро- и микрокосма; как он сам утверждал, его идейным вдохновителем был Андреэ. Свою первую пансофическую энциклопедию, начатую в 1614 г., Коменскии называл «те­атром (или амфитеатром) всего сущего в мире».

В Хайдельберге Коменскии мог лично познакомиться с Андреэ или просто, как читатель, воспринять некоторые идеи той философии, что стояла за розенкрейцерскими манифестами. Нельзя полностью исключить и третий ва­риант: а вдруг на духовное содержание розенкрейцер ских манифестов наложилась, среди прочих илияний, и какая-то богемская краска? Богемские братья славились своим человеколюбием и благотворительностью — не бы­ли ли использованы эти их качества (наряду с другими, отобранными под влиянием источников иного характера) при создании образа Христиана Розенкрейца?

Мирная жизнь на родине закончилась для Коменско­го в 1620 г., когда Фридрих потерпел поражение в битве у Белой Горы: для Богемии это событие обернулось по­терей национальной религии. Богемские братья были объ­явлены вне закона. В 1621 г. городок, где жил Комен­скии, захватили испанские войска. Дом Коменского со­жгли, библиотека и рукописи пропали. Сам Коменскии укрылся в Брандисе, во владениях Карела, графа Жеро-тинского (см. илл. 30). Карел из Жеротина был пат­риотом и даже состоял в организации, называвшейся «Бо­гемское единство», но, когда разразилась война, не поже­лал становиться на сторону Фридриха Пфальцского, предпочтя сохранить верность дому Габсбургов. Поэтому поместья графа не были конфискованы сразу же по­сле поражения чехов, и он на какое-то время смог пре­доставить убежище Коменскому и другим подобным ему беглецам. Путешествие в Брандис оказалось не только опасным, но и горестным: в дороге Коменский лишился жены и одного из своих детей и добрался до места лишь в конце 1622 г., совершенно нищим.

За время пребывания в Брандисе Коменский написал «Лабиринт мира» — произведение, которому суждено было стать классикой чешской литературы и одной из величай­ших книг общечеловеческого значения. В этой книге име­ется поразительное описание «розенкрейцерского фуро­ра», существенным образом дополняющее сведения, содер­жащиеся в розенкрейцерских документах.

Однако, прежде чем мы перейдем к рассмотрению «Ла­биринта мира», стоит попытаться выяснить отношение Ко-менского к Фридриху, курфюрсту Пфальцскому, как к королю Богемии. Прожив некоторое время в Хайдель­берге, Коменский наверняка хорошо представлял себе ха­рактер и идеи Фридриха; не мог он не знать и об истори­ческой подоплеке коронации Фридриха и Елизаветы в Бо­гемии, имевшей место в Пражском кафедральном соборе 4 ноября 1619 г. Коменский, как известно, присутствовал на коронационной церемонии, ставшей последним публич­ным актом Богемской церкви, к которой он принадлежал, вскоре после этого запрещенной.

Некоторый свет на отношение Коменского к Фридри­ху как к богемскому суверену проливает весьма странная книжица, которая так и называется: «Свет во тьме» (Lux in tenebris). В ней собраны откровения трех пророков-визионеров о грядущих апокалиптических событиях, конце цар­ства антихриста и свете, который вернется в мир на смену мраку антихристова правления. Один из пророков, Кри­стофер Коттер, предсказывал, среди прочего, и восстанов­ление суверенной власти Фридриха в Богемии. В 1626 г. Коменский привез иллюстрированную рукопись с проро­чествами Коттера в Гаагу и показал ее Фридриху. Но и через много лет после смерти Фридриха Коменский сохра­нил столь высокое мнение о Коттере и его пророчествах, что в 1657 г. опубликовал рукопись, включив ее в книгу «Свет во тьме» и снабдив гравированными иллюстрация­ми, видимо, воспроизводившими миниатюры первого — ру­кописного — издания. В предисловии к этой книге, пред­ставляя читателю трех пророков, Коменский и обмолвился о том, что показывал рукопись Коттера Фридриху.

Коттер принадлежал к богемскому духовенству, по­страдавшему в ходе жестоких гонений, обрушившихся на его родину после 1620 г. Он указывает даты своих виде­ний, охватывающие промежуток времени между 1616 и 1624 гг. В видениях 1620 г., предшествовавших роковой битве, Коттеру было велено предостеречь Фридриха от при­менения силы. В более поздних видениях имелись указа­ния на то, что судьба вновь вознесет Фридриха на верши­ну славы. Ниже приводится образец такого пророчества:

Фридрих из Рейнского Пфальца есть Богом венчанный Ко­роль.

Фридрих из Рейнского Пфальца, Король Богемии, венчан­ный Богом, Царем Царей, в 1620 г. подвергся опасности, но <...> воспрянет вновь во всем ранее бывшем у него и много большем изобилии и блеске славы.

Коттеровы видения, как он веровал, были ниспосланы ему ангелами, которые внезапно становились видимыми для него, показывали ему некую картину, а затем вновь обретали свою незримость. На иллюстрациях ангелы пред­стают перед нами как отроки, не имеющие крыльев, но облаченные в длинные одеяния. Фридрих обычно изо­бражается в образе льва — это, конечно же, Лев Пфальца, знакомый нам по про-Фридриховым и анти-Фридриховым пропагандистским листкам. Знаменитая гравюра, на которой Фридриха и Елизавету окружают четыре льва, символизирующие Пфальц, Богемию, Великобританию и Нидерланды, в одном из Коттеровых видений странным образом преображается в образ льва о четырех головах. В других видениях Коттер зрит львов, повергающих ниц имперского орла; или богемского льва с раздвоенным хво­стом, обнимающего Фридриха; или Фридриха в образе льва, стоящего на луне (что символизирует переменчи­вость его фортуны) и обнимающегося с шестью другими львами. Видения, таким образом, представляют собой свое­образную перелицовку картин жестокого триумфа Габс­бургского Орла над Пфальцским Львом, распространяв­шихся в лубках после разгрома Фридриха. Унижение, ко­торое Котгер когда-то испытал, разглядывая подобные картины, он теперь компенсирует тем, что — с помощью ли ангелов или усилием собственной взыскующей мыс­ли — встречается в видениях с победоносными львами.

В одном из самых поразительных видений Коттер, мирно сидящий в тени дерев с двумя ангелами, видит победоносного льва, вокруг головы которого сияет нимб, а вся фигура излучает царственное достоинство. За его спиной другой лев яростно нападает на змею, и уже из­рубленное на куски змеиное тело застыло в небе, ниже большой звезды. Здесь может иметься в виду новая звез­да из созвездия Змееносца, появление которой истолко­вывалось в розенкрейцерском «Откровении» как прокозвестие грядущих перемен. Лев из Коттерова виде­ния, видимо, решил покарать Змееносца за то, что интер­претация новой звезды как благоприятного для Фридри­ха знака не оправдала себя.

Однако самым поразительным из всех представляет­ся, несомненно, то видение, в котором Коттер узрел трех отроков, или, скорее, ангелов, сидящих за столом и защи­щающих своими руками миниатюрную фигурку льва, гу­ляющего по столу. Из столешницы вырастают три розы, а спереди, на подставке стола, изображен крест. Символика розы и креста отсылает нас к розенкрейцерам, и, как знать, не присутствуют ли таинственные братья здесь же, буду­чи незримыми ангелами, на мгновение представшими во плоти пред очи пророка? Не являются ли именно розен крейцеры теми ангелами-хранителями, что защищаю! Льна Пфальца, которому Коттер предрек возвращение на бо­гемский престол?

Атмосфера патетических видений Коттера, столь из­быточно населенных львами, заключает в себе и нечто ал­химическое: она напоминает эмблемы из произведений Майера и его последователей (те самые, в которых находил уте­шение беженец из Богемии Даниэль Стольций). Виде­ния Коттера порождены миром, который нам трудно даже представить: миром, где надежды основывались на чуд­ных ангельских обетованиях, а являвшиеся в видениях Львы и Розы возвещали новую зарю; где даже обманув­шиеся в своих ожиданиях, покинутые и отчаявшиеся лю­ди продолжали жить теми же видениями.

Для нас же видения Коттера важны потому, что по­зволяют составить некоторое представление об отноше­нии Коменского к Фридриху как к суверену Богемии. Вернемся еще раз к сатирическим лубкам, распростра­нявшимся врагами Фридриха после его поражения, и вспомним ту карикатуру, на которой пфальцграф изо­бражался стоящим на заглавной букве «ипсилон» — Y.

В стишках под рисунком говорилось, что богемцы «обру­чили» Фридриха с миром, ожидая от его правления все­мирной реформации, что они и в самом деле попытались реформировать — под его началом — общество и систе­му образования и что во все эти дела было каким-то образом замешано «высокое общество Розенкрейцеров». А нельзя ли предположить, что среди богемцев, присту­пивших в правление Фридриха к проведению неких ре­форм, был и молодой Коменский?

Здесь в наших знаниях зияет большой пробел, и пре­одолеть сей рубеж гораздо сложнее, чем те трудности, с которыми мы сталкивались до сих пор. Мы ничего не зна­ем о том, какое влияние имели в Богемии реформацион-ные идеи Джона Ди, были ли они восприняты Богемскими братьями, получили ли новую окраску в Праге (-тогдаш­нем всеевропейском центре алхимических и каббалисти­ческих штудий), прежде чем попали в Германию и приобре­ли широкую известность благодаря «розенкрейцерским манифестам». Ответов на перечисленные вопросы мы не нашли, но по крайней мере установили, что Фридрих Пфальцский произвел глубокое впечатление на молодого Коменского — как фигура, способная сыграть значитель­ную роль в судьбах Богемии.

Держа эту информацию в уме, обратимся теперь к рас­смотрению сцен «розенкрейцерского фурора» в «Лаби­ринте мира». Коменский описывает «фурор» весьма про­странно, повествуя и о «трубных гласах» двух манифе­стов, повлекших за собой чрезвычайное возбуждение умов, и об ужасной смуте, возникшей из-за того, что множество людей по-разному реагировало на взбудоражившие всех призывы. Два обстоятельства следует иметь в виду, если мы хотим понять высказывания Коменского о «розенкрей­церском фуроре». Во-первых, Коменский, конечно же, ра­зыгрывает читателя, устраивает своего рода ludibrium, притворяясь, будто не понимает, почему никто так и не полу­чил ответа от розенкрейцерских Братьев, почему они пред­почли остаться невидимыми. Во-вторых, он писал свою книгу в 1622 г., впав в крайнюю нищету, уже после раз­грома фридрихианского движения, и вспоминал проис­шедшее, находясь в состоянии глубокой депрессии, ибо сто­ронники Фридриха навлекли гибель не только на себя са­мих, но и на его — Коменского — родину.

Лабиринт мира. Гравюра из первого издания одноименной книги

«Лабиринтом мира» в романе называется город, раз­деленный на множество кварталов и улиц, в котором пред­ставлены все человеческие науки, знания и профессии.

Его можно причислить к архитектурным мнемоническим системам, подобным Городу Солнца Кампанеллы. Вооб­ще, «Город Солнца» оказал несомненное влияние на за­мысел «Лабиринта» — возможно, и «Христианополь» Андреэ тоже.

По идее подобный град должен был бы являть собою уто­пическое, идеальное образование, «эскиз» реформированного мира будущего. Но Коменский в своем сочинении сводит счеты с обманчивыми иллюзиями прошлых лет; его лаби­ринт есть нечто противоположное утопии, потому что в нем все искажено. Любые науки ведут человека в никуда, лю­бые занятия оказываются тщетными, любые знания — лож­ными. Книга отражает душевное состояние человека думаю­щего и не лишенного идеалов, но застигнутого врасплох вне­запно разразившейся Тридцатилетней войной.

Вместе с тем эта книга может быть прочитана как хро­ника разочаровывающего опыта, ввергшего ее автора в столь горькое отчаяние, и, между прочим, как хроника розенкрей­церского движения. Все, что Коменский говорит по поводу розенкрейцерства, должно быть процитировано целиком. Глава 13 имеет заголовок: «Странник наблюдает розенкрей­церов», а под ним пометку: Famafraternitatis anno 1612, Latine ас Germanice editax. Тем самым Коменский определенно да­ет понять, что имеет в виду первый розенкрейцерский ма­нифест, хотя датирует его двумя годами ранее первого из­вестного нам печатного издания.

И тут же на площади услыхал я глас трубы, на него огля­нувшись, вижу всадника на коне, и созывает он философов, которые уже толпами отовсюду валят, и начинает им на пяти язы­ках о несовершенстве свободных искусств и всей философии рассказывать. И о том, что все же некоторые славные, от Бога на то побужденные, мужи таковые все недостатки уже обследовали и восполнили и мудрость человеческую на ту ступень, на которой в раю она до грехопадения была, привели. И что злато делать у них из сотни дел почитается за самое незначительное: и что это потому, что вся природа перед ними обнажена и от­крывается им, и всякому творению образ придать или образ у того же творения отнять могут они по нраву своему и для удо­вольствия своего. И что языками всех народов они говорить умеют, и что все происходящее на окружности земной, равно даже и в Новом свете, ведают и между собой, пусть даже рас­стояние будет в тысячу миль, разговаривать умеют. И что философский камень у них есть, и им они всяческие немощи совершенно исцеляют и людей долголетием наделяют. И что Хуго Альварда, ргае-positusnx, достиг будто бы уже возраста в 562 года, а коллеги его не намного его моложе. И хотя столько сот лет таились они, потому что только сами (а семеро их) над исправлением фило­софии трудились, ныне, когда уж все к совершенству приведено, а сверх того известно им, что в мире вот-вот произойдет рефор­мация, более скрываться не желают; посему явно объявляются, со всяким и каждым драгоценными тайнами своими готовые делиться, коль только сочтут человека того достойным. Объя­вили они, что ежели кто из какого бы то ни было языка и наро­да к ним обратится, то все получит, и никто без любезного отве­та от них не отыдет. Ежели же кто не будет сочтен достойным, который из алчности либо лишь из суетности своей их побеспо­коить осмелится, то таковой ничего не дознается.

(Varia de Fama Judicia) (различные суждения об откровении)

Произнеся все это, посланец тот исчез; я же, на собравших­ся ученых мужей глядя, всех их новостию тою напуганными вижу. Начинают между тем, головами друг к другу склонясь, кто шепотом, кто в голос, суждение свое выносить. Так же и я, то здесь, то там, то туда, то сюда подойду, чтобы послушать: и ах! одни только что на головах не плясали, радость свою куда деть, не ведая. Жалели предков своих, кои в их время за всю их жизнь подобного ничего не получали; себя же благословляли, ведь им совершенная философия уже в полноте своей предла­галась. А также без огреха все знать, без нехватки все в достат­ке иметь, без недугов и седин столько сот лет жить, сколько захочется, они смогут. И все время повторяли: «Счастлив, о, очень счастлив наш век!» Наслушавшись их, начал и я в весе­лие приходить: а ну как, Бог даст, и мне хотя малая толика из того, что им уготовано, достанется — надежда такая у меня поя­вилась. Но тут углядел я других, глубоко задумавшихся, кото­рые, как можно было догадаться, весьма великое смущение ис­пытывали. Будь верно то, что слыхали они объявленным, радо­вались бы и они тоже: но вещи те очень уж темны были и много превышали разумение человеческое. Иные еще открыто возра­жали: мол, все это — мошенничество и обман. Коль уж они столько сот лет якобы были, то почему раньше не объявились? Коль уж они в правоте своей столь уверены, почему смело на ясный свет не покажутся? Чего из-за угла темного, что нетопы­ри какие, свистят? Что же до философии, то она и так хорошо обустроена и реформации никакой не требует: дай только волю, выпусти только из рук философию, и вообще без философии останемся. Еще были иные, что страшно их ругали и проклина­ли, волхвами, колдунами и воплощенными бесами объявляя.

(Fraternitatem Ambientes)(Идущие вступать в братство)

Шум и гомон стояли на всей площади, и почти каждый же­ланием получить эти блага пылал. С этой целью многие из них суппликации2писали (одни тайно, другие открыто) и отсылали их, и плясали радостно: мол, уж теперь-то их в сообщество при­мут. Но углядел я, что ко всякому суппликация его, все уголки обегав, без ответа возвращалась, и веселое упование сменялось тоской: да еще и от маловеров тех насмешки сносить приходи­лось. Некоторые писали вновь, и во второй, и в третий раз, и больше, прибегая к поддержке всех Муз, как можно униженнее моля, кто как только мог и умел просить (да что там! закли­нать!), доказуя, что нельзя его душу лишать желанного искус­ства и умения. Некоторые, оттяжки не перенеся, в нетерпении сами с одного конца света в другой носились, на свое несчастие сетуя, потому что счастливых людей тех найти не могли. Один винил в том недостоинство свое, другой непорядочность и не­расторопность тем людям приписывал: а в итоге один в отчая­ние впадал, другой же озирался кругом в поиске новых путей к нахождению тех мужей и вновь обманывался в надеждах своих, пока самому мне тоскливо не стало, потому что конца всему этому видно не было.

(Continuatio Famae Roseaeorum) (продолжение откровений об розовых братьев)

И вот, ага, опять начали трубить: на звук же сей многие побежали, и я тоже, и увидел какого-то человека, а он товар свой раскладывает, людей зазывает, показать и продать им пре-удивительные тайны суля, которые будто бы из сокровищницы новой философии взяты и всех тайной мудрости взыскующих напитать смогут. И была радость оттого, что уже святое брптст во Розы объявилось и щедро богатствами своими делиться на­мерено; подходили к тому купцу и приобретали предлагаемое им многие. Все же, что им продавалось, заключено было в шка­тулках, раскрашенных и имевших на себе красивые всякие над­писи: Врата Мудрости; Твердыня Знания; Училище Всеобщности; Благо Макро- и Микрокосмическое; Гармония Макро- и Микрокосма; Хри­стианская Каббала; Пещера Природы; Акрополь первовещества; Бо­жественная магия; Тройственная Троица кафолическая; Пирамида тор­жествующая; Аллилуйя {лат.). См.: Odeon, s. 77. k. 4. Латинские заго­ловки в издании Odeon и английском переводе графа Лютцова, которым пользуется Йейтс, несколько различаютсяи т. д.

Каждому при этом из тех, кто покупал, заповедано было отворять шкатулку. Будто бы тайные те мудрости таковую си­лу имеют, что и через крышки шкатулок действуют, но ежели шкатулка отворена будет, то эта мудрость из нее выветрится. Тем не менее те из них, что полюбопытнее, не удержались от того, чтобы отворить свои шкатулки, а обнаружив, что внутри совсем пусто, показывали это другим; когда же и те тоже в свои шкатулки заглянули, то ни единый так ничего внутри и не обнаружил. И закричали: «Обман, обман!» — и яростно на чело­века того накинулись; но он их успокаивал, говоря, что вещи эти — наитаинственнейшие таинства и что они, кроме сынов знания, незримы ни для кого; а коли одному из тысячи и то ничего не досталось, то он им ничего не должен, и не его тут

(Eventus Famae) (следствие откровения)

И они, в большинстве своем, позволили успокоить себя этим; после чего он убрался, а зрители, всяк в своем расположении духа, стали расходиться кто куда: а когда я у них допытывать­ся начал, смог ли кто из них тайны те новые познать, то так ничего и не понял. Только то и знаю, что все потом как-то затихло, и которого сам я поначалу самым торопливым и боль­ше других бегавшим видал, того же потом замечал сидящим в каком-нибудь укромном уголке с замкнутыми устами; либо по­добных им к тайнам допустили-таки (как полагали некоторые), и за то они присягнуть должны были, что станут хранить мол­чание, либо же (как мне безо всяких очков показалось) они стыдились былых упований своих и столь тяжких трудов, на­прасно потраченных. И вот, все это как-то рассеялось и затих­ло, как бывает, когда вслед за бурей тучи рассеиваются, не про­лив дождя. А я к провожатым своим обратился: «Что же, из этого всего так ничего не вышло и не выйдет? Ах, надежды мои! Я ведь и сам тоже, такие упования вокруг себя наблюдая, обра­довался, что обрел пищу, подобающую моему разуму!» Отвечал переводчик: «Кто знает? Может, кто из них что-то и получил. Может, мужи сии час свой знают, когда им перед кем-то иным открыться можно?» «А мне-то чего тут надо? Неужто я дожи­даться этого часа буду? — сказал я. — Ведь мне не известен ни единый случай, чтобы из стольких тысяч людей, более ученых, нежели я, хотя бы кому-то повезло. Не хочу после этого про­должать глазеть на происходящее здесь: пошли отсюда!»

Таким предстает «розенкрейцерский фурор» в изобра­жении Коменского. Сначала раздается трубный зов «От­кровения» (и произведенное им впечатление описывает­ся в романе с потрясающей выразительностью). Потом второй манифест обещает открыть людям тайные знания, из­влеченные из сокровищниц новой философии (здесь, воз­можно, содержится намек на брошюру, излагающую содер­жание «Иероглифической монады» Ди и опубликованную вместе с «Исповеданием»). Вслед за призывами двух пер­вых манифестов на публику обрушивается целый поток других розенкрейцерских сочинений. Надписи на «шка­тулках» (под которыми имеются в виду «бестселлеры» ро­зенкрейцерской литературы) легко узнаваемы: это либо на­звания действительно издававшихся розекрейцерских книг, либо пародии на таковые. Например, брошюра «Тверды­ня Знания» (Fortalitium Scientiae), якобы написанная Хуго, де Альварда, вымышленным розенкрейцерским персонажем (о котором говорится, что он очень стар), была опуб ликована в 1617 г.1. Книга «Гавань Спокойствия» (Рогtux Tranquillitatis) вышла в свет в 1620 г.. Заглавия, связан­ные с макро- и микрокосмической тематикой, почти навер­няка намекают на Фладда, а название «Гармония Макро-и Микрокосма» явно отсылает читателя к серии сочине­ний Фладда, выходившей в Оппенхайме в 1617-1619 гг. Молодой Коменский, надо думать, был знатоком такого ро­да литературы и ожидал от нее многого. Но наступило вре­мя реакции; всякое общественное движение прекратилось; люди, лишь недавно полагавшие, что стоят на пороге но­вой эры, разочаровывались в прежних идеалах и болез­ненно расставались с несбывшимися иллюзиями.

Вероятно, Коменский наблюдал этот процесс, живя в Богемии, и описывает он, как откликнулась на «розенкрей­церский фурор» именно его страна.

Дальнейшие впечатления Странника по Лабиринту мира оказываются однообразно-тягостными. Особенно это относится к посещению улиц, где живут приверженцы раз­ных религий и сект, жестоко конфликтующие друг с дру­гом. Но более всего встревожил его следующий эпизод:

Случилось в моем присутствии, что выскользнул из-под од­ного [королевский трон], расползся и опал на землю. И вот, зашумела толпа народу, я же оглянулся и увидел, ан они уж себе другого ведут и сажают, заявляя, что тут теперь все по-иному будет, не так, как прежде; и приплясывая, всяк, как толь­ко может, подпирает и укрепляет [трон]. И понял я, что общему благу помощь в том верная (ибо так в толпе толковали), и пото­му тоже [к трону] приблизился и клин или два подставил, что­бы его укрепить, за что меня некоторые хвалили, другие же враждебно на меня глядели. Вдруг тот другой [из-под которого трон выпал] своих собирает и с палицей на нас кидается, прет на толпу, да так, что все бегут, а у некоторых и головы с плеч попадали. Я страхом задушен был, никак опамятоваться не мог, пока Всевыведыватель мой, услыхав, как спрашивают: «А кто еще его сажать и утверждать [на троне] помогал?», дернул меня, давая знать, что мне тоже бежать надо.

В примечании к английскому переводу «Лабиринта» отмечается, что в этом эпизоде отразились воспоминания Коменского об изгнании австрийцев из Богемии и крат­ковременном правлении там Фридриха Пфальцского. По прочтении отрывка становится совершенно очевидным, что Коменский в той или иной мере поддерживал режим Фридриха, ведь он утверждает, что «тоже [к новому тро­ну] приблизился» и даже «клин или два подставил, что­бы его укрепить».

Разгром Фридриха, по свидетельству «Лабиринта ми­ра», был для Коменского сокрушительным ударом, вверг­нувшим его в пучину депрессии и разочарования, — как, впрочем, и провал розенкрейцерского движения, иссякно-нение возлагавшихся на него надежд. Между двумя со­бытиями, конечно же, существовала связь: недаром в ви­дениях Коттера «розы» и «львы» так легко соединяются иоедино. Создавая свой «Лабиринт», Коменский еще раз мысленно пережил годы, озаренные розенкрейцерской на­деждой, и поражение Фридриха, имевшее столь гибель­ные последствия для его сторонников. Этот выстрадан­ный опыт оставил в душе философа неизгладимый след, привел его к неприятию земного мира с его запутывающимися в лабиринты стезями.

Зрелища, которые Странник зрит в Лабиринте, ужасны. Перед его глазами прокатывается неисчислимое вой­ско, а недавних бунтовщиков подвергают тошнотворным наказаниям. Он видит смерть и разрушения, мор и голод, презрение к человеческой жизни и человеческому ком­форту (вместо действенной заботы о жизни и комфорте человека, которой мечтали посвятить себя Коменский и его былые друзья). Короче, он наблюдает начало Тридца­тилетней войны.

И тогда, не в силах будучи долее ни глядеть на то, ни пере­носить боль сердца моего, я убежал: желая в пустынь куда-нибудь удалиться, а лучше, если бы можно было, и вовсе с этого света убраться прочь.

Не видя вокруг себя ничего, кроме мертвых и уми­рающих, исполненный жалостью и ужасом, Странник не смог удержаться от горьких слов:

О, наиничтожнейшие, бедные, несчастные люди! Такова, зна­чит, последняя ваша слава?! Таков итог стольких ваших возвы­шенных деяний? Такова цель, к которой устремлены ваши, столь наполняющие вас гордостью, искусства и премудрости?

И тут он услыхал голос, воззвавший к нему: «Вер­нись!» Оглянувшись, он не увидал никого, но голос вновь позвал: «Вернись!» А потом еще раз: «Вернись туда, от­куда вышел, вернись в дом сердца своего, и затвори за собою двери!»

«Затворившись в сердце своем», Странник слышит там добрые и любящие слова и всецело предает себя Иисусу.

Коменский чрезвычайно близок к Андреэ по своим взглядам и религиозным убеждениям, и даже линии их судеб кажутся параллельными. Я объясняю это тем, что оба они разделяли надежды, воплощенные в розенкрей­церских манифестах: надежды на новое вселенское реформационное движение и прогресс человеческого зна­ния. Оба с тревогой наблюдали за нездоровым возбужде­нием умов, последовавшим вслед за публикацией манифе­стов; оба видели, как новое движение сначала вышло из-под контроля своих зачинателей, а затем стало попросту опас­ным для них. Интерпретация описанного процесса у Коменского очень напоминает беспокойство Андреэ по пово­ду того, что на подмостках, где игрался розенкрейцерский ludibrium, появилось слишком много новых актеров. Дви­жение свернуло совсем не на тот путь, который имели в виду его инициаторы, и оказалось пагубным для тех це­лей, которым должно было послужить. Мы узнаем об этом и от Андреэ, и от Коменского. Они оба, оставаясь в душе религиозными идеалистами, были потрясены бедствиями войны и крахом Фридриха в Богемии. И в Германии, и в Богемии происходило одно и то же: гибли библиотеки и научные центры, жесточайшие испытания выпали на до­лю ученых. В этой ситуации и Андреэ, и Коменский на­шли последнее прибежище в евангелическом благочестии. Андреэ, разочаровавшись в розенкрейцерском ludibrium'е, увлекся идеей создания «Христианского Общества». Ко­менский «затворился в сердце своем», чтобы обрести там Иисуса. Тип благочестия, изначально присущий розенкрейцерству и выразивший себя в девизе Jesus mihi omnia («Иисус для меня — все»), окончательно возобладал над душами обоих, но от «игры» в Христиана Розенкрейца и его фи­лантропическое Братство им пришлось отказаться — она вызывала слишком много кривотолков. Увы! Через му­чительные духовные искания и горький исторический опыт, описанные в «Лабиринте мира», прошел не один Комен­ский, но и Андреэ, и все его единомышленники.

Философскую систему, которую Коменский начал раз­рабатывать сразу же по своем приезде в Хайдельберг, но которая получила достаточно полное развитие в более позд­ний, изгнаннический период его жизни, сам он называл, «пансофией». Слово «пансофия», впервые введенное в на­ручный оборот ренессансным неоплатоником и герметиком Франческо Патриции, подразумевает доктрину уяявер сальной гармонии, связи между «внутренним» миром че­ловека и «внешним» миром природы — короче говоря, философию макро- и микрокосма. Фладд называл свое учение «пансофией» и утверждал, что, по его мнению, ро­зенкрейцерские манифесты тоже выражали подобные воз­зрения. Коменский и его «пансофия», как мы теперь ви­дим, вышли непосредственно из розенкрейцерского дви­жения (в том расширенном понимании, что предлагается в настоящей книге).

Последним (или одним из последних) переживаний Странника, описанных в «Лабиринте мира», было виде­ние ангелов:

Хотя, казалось бы, нет ничего на свете более беззащитного и для всяческих опасностей уязвимого, чем собрание людей бла­гочестивых (на которых и дьявол и мир сей со злобою взирают, а то и нападают и бьют), — я их увидал надежно укрытыми. Все их сообщество окружено было как бы огнем, но сия огнен ная стена, когда я приблизился к ней, на глазах моих колебать­ся стала: ибо была она не чем иным, как кольцом из тысяч и тысяч ангелов, окружившим благочестивых; ни единый враг, значит, не мог подступиться к ним. Всяк из них имел также своего собственного ангела, приставленного к нему Господом и призванного быть его хранителем.

Еще я увидал <...> другое достоинство этого священного, незримого содружества: ведайте же, что ангелы те — не только стражи им, но и наставники. Ангелы часто посвящают их в тай­ное знание о различных вещах и научают глубинно сокровен­ным таинствам Божиим. Ибо, поелику ангелы сии извечно зрят лик всеведущего Бога, ничто из того, что пожелал бы узнать человек благочестивый, от них не сокрыто, и по соизволению Божию они охотно открывают то, что ведают сами...

Последовать за Странником до конца (до последних страниц «Лабиринта мира» с их удивительным описани­ем «ангельского служения») — это значит увидеть розен­крейцерское движение, столь живо описанное в первой части романа, под совершенно иным углом зрения.

Ангелология была важной отраслью ренессансной нау­ки. Каббалисты, претендовавшие на то, что умеют вызы­вать ангелов, подробнейшим образом описали ангельские иерархии и их функции. Христианские каббалисты ото­ждествили ангелов каббалы с христианскими ангельски­ми иерархиями Псевдо-Дионисия Ареопагита. Гермети­ческие трактаты, с их подчеркнутым интересом к божест­венным силам, проповедовали эманационную философию, которая легко могла быть — и была — включена в хри­стианскую каббалу. В эпоху Ренессанса ангелология име­ла огромное значение — ее роль еще не оценена по досто­инству современными исследователями.

Жизнь Джона Ди, в которой ангельские видения пе­ремежались с занятиями естествоиспытателя и матема­тика, вполне укладывалась в рамки эпохи, столь настой­чиво подчеркивавшей наставническую роль ангелов; для него ангелология была одной из научных дисциплин — правда, наиболее значимой. Ди может показаться забавным чудаком только тому, кто рассматривает его творче­ство в отрыве от ренессансной ангелологической тради­ции. На самом деле все розенкрейцерское движение бы­ло пропитано герметико-каббалистической христианской ангелологией. Андреэ в «Христианополе» уделяет огром­ное внимание науке, технике, благотворительности, одна­ко в основе его утопии лежит идея «ангельского служе­ния». Коменский в «Лабиринте мира» предлагает свою интерпретацию «ангельского служения», особо выделяя в нем наставнический аспект.

Хотя Андреэ и его последователям, одним из которых был Коменский, в годы войны пришлось отказаться от внешних атрибутов дискредитировавшего себя розенкрей-дерства, утопический идеал просвещенного филангромического общества, поддерживающего контакт с небесными сферами, не был утрачен. Напротив, утопизм того ти­па, к которому можно отнести христианские общества Андреэ, превратился за время Тридцатилетней войны в весьма значительную подспудную силу; его пропаганди­ровали такие люди, как Коменский, Сэмюэл Хартлиб, Джон Дюри (все трое в той или иной степени испытав­шие на себе влияние Андреэ), а также прямые наследни­ки того реформаторского движения, что скрывалось под маской «розенкрейцерства» и потерпело сокрушитель­ную катастрофу а 1620 г.