Ждать нетерпеливый актер не стал.

Похвалил его манеру исполнения за самобытность и Андрей Гонча­ров. В воспоминаниях Смоктуновского беседа с Гончаровым на волнах Каспия похожа на эстрадную репризу.

«— Вы на удивление живой артист, Кеша. Где вы учились? Что кончали?

— По актерскому ничего... Ничего не кончал.

— Ах, вот откуда эта самобытность. Ну, что ж, бывает и так».

Смоктуновский воспринял беседы с Марковыми и с Гончаровым как толчок к действию. «Если за пять лет я не смогу сделать ничего такого, ради чего следует оставаться на сцене, - я бросаю театр». Уволив­шись из волгоградского Драматического театра, может быть, не слиш­ком привлекательного, но за два года, безусловно, насиженного места (порукой сыгранные тут роли, среди которых Хлестаков), он уезжает в Москву.

Скитания по Москве в год, когда он выходил «на разовых» в Театре Ленинского комсомола, Смоктуновский описывал неоднократно. В его легенду входит и чердак, где он ночует, и лыжный костюм, в котором он бродит по летним жарким московским улицам, и голодный обмо­рок. Но вне легенды остается главное: чувство необыкновенной эйфо­рии, которую испытывает этот голодный и нигде не принятый чело­век, чью веру в себя мало кто поддерживает и разделяет:

В театральной литературе принято писать о «недогадливости» ре­жиссеров и администрации московских театров, проглядевших гения. Но будем справедливы к руководителям театров. Администра­торы видели перед собой вовсе не Гамлета и не Мышкина, а тридца­тилетнего человека сомнительной внешности (ни комсомольца, ни парторга, ни колхозника, ни рабочего сыграть бы не смог) и скольз­кой биографии, приехавшего «покорять Москву». Театральное обра­зование исчерпывалось полугодом учебы в Красноярской студии. Трудовая книжка свидетельствовала, что ее обладатель ни на одном месте не задерживался больше трех лет. Фронтовое прошлое, безус­ловно, внушало уважение, однако пребывание в плену насторажива­ло. Отсутствие московской прописки усугубляло ситуацию. Перед ад­министраторами было неясное обещание в облике туманного молодого человека.

В повести «Оттепель», давшей название целому историческому пе­риоду, Илья Эренбург напишет: «Все меняется, то есть все такое же, - город, люди, вещи — и все другое». Из лагерей возвращались призраки давно исчезнувших людей. Еще ничего не было определено и сформу­лировано, но воздух был полон предчувствием перемен. В Централь­ном детском Анатолий Эфрос уже выпустил «В добрый час!» Виктора Розова. В Ленинграде ставил спектакли Георгий Товстоногов. Олег Еф­ремов преподавал на курсе, выпускники которого через год создадут Студию молодых актеров, в дальнейшем выросшую в театр «Современ­ник». Люди, которые будут определять театр второй половины XX ве­ка, режиссеры, с которыми в разное время будет работать Иннокентий Смоктуновский, вырабатывают почерк, ищут свою интонацию.

Смоктуновский пробует стучаться в двери всех московских театров, за исключением МХАТ, Малого и Вахтанговского: к этим боялся под­ступиться. Столичные академические театры, действительно, были наименее доступными для актеров из провинции. При каждом из них действовала собственная школа, и, по негласному правилу, труппы те­атров пополнялись своими выпускниками. Так, с середины 50-х в труп­пу Художественного театра приняты выпускники: Михаил Горюнов, Леонид Губанов, Нина Гуляева, Евгений Евстигнеев, Игорь Кваша, Раиса Максимова и другие (выпускникам Басилашвили и Дорониной в при­еме в МХАТ было отказано). Характерно, что вступивший в труппу МХАТ в 1956 году погодок Смоктуновского, бывший провинциальный актер и недавний выпускник Школы-студии, Евгений Евстигнеев уйдет через год в «Современник», туда же перейдет и Игорь Кваша. И «своим» молодым актерам нелегко прижиться в труппе Художественного теат­ра середины 50-х.

Андрей Гончаров ему советует попытать счастья в провинции. По­сле показа в Театре Ленинского комсомола Софья Гиацинтова пытается организовать его вступление в труппу — не удается, но это не оста­навливает Смоктуновского. Силы, ранее рассеянные, явно собраны и направлены к конкретной цели, и это ощущение концентрации сил создает эйфорическую легкость существования. Все будет, все сложит­ся. Вот та девушка, встреченная в пошивочном цехе Ленкома, станет женой на всю жизнь. А этот надменный директор, наотрез отказавший в приеме, все-таки вынужден будет зачислить настырного актера с некиногеничной внешностью в труппу Театра-студии киноактера.

Любопытно, что именно в московские дни пришло чувство «тайной свободы» и легкости существования, ощущение хозяина собственной судьбы. Не на фронте, не в плену, не в партизанском отряде, но, завое­вывая место в столичных театрах, Смоктуновский понял и сформули­ровал закон человеческого существования: «В самых важных, ответст­венных моментах жизни человека — все от него бегут, и он остается один как перст, и не на кого ему положиться». Этим ощущением «не­выносимой легкости бытия» и столь же невыносимого одиночества Смоктуновский поделится со своим Мышкиным. Приехавший из швейцарского захолустья, князь не очень отчетливо представляет себе, что его ждет: то ли большое наследство, то ли полунищая жизнь пере­писчика, но он лучится радостью человека, услышавшего зов судьбы.

Фарбер

Как актер я мыслю более широко и более вер­но, чем как человек. В работе присутствует профессия, а она умнее меня. Это она делает за меня селекцию выразительных средств и вкуса. Как человек я подвластен профессии.