Практика как принцип познания

В современной методологии познания стало уже об­щим местом утверждение о нереализуемости классичес­ких научных канонов при изучении человека (не говоря уже об их относительной применимости даже в естествоз­нании). Парадигма классической науки при изучении че­ловека дает трещину в решающем пункте, гласящем:

объект независим от познания. В тех дисциплинах, кото­рые изучают конкретных людей, особенно очевидно, что названная аксиома не оправдывает себя. Во-первых, само знание о человеке реально изменяет его. Самый явный пример тому — психоанализ, антропологические концеп­ты которого стали символическими орудиями, изменяю­щими сознание человека как в каждом конкретном клиническом случае, так и в смысле того культурного человеческого типа, который сформировался на Западе: психоаналитическое искусство, менеджмент, лечение, воспитание и пр. — все это сегодня неотъемлемые эле­менты реальной жизни обычного западного человека. Во-вторых, формы и методы познания влияют не только на характер получаемого знания (не безразлично, будет ли это знание об условных рефлексах или о жизненном сти­ле), но и на самого исследуемого человека[72]. В-третьих, сам процесс познания человека, само пребывание его в положении изучаемого объекта вовсе не безразличны для него: и потому, что «быть исследуемым» — лишь один из многих модусов социального существования человека со своими культурными нормами, ритуалами, ожиданиями, вовсе не совпадающий с другими модусами («я» как испытуемый вовсе не равен «себе» играющему, работаю­щему, любящему и т.п.).

В этих констатациях для нашей психологии давно нет никакой гносеологической новизны. Повторять их при­ходится не потому, что они не известны, а потому, что из них вытекает методологическое задание, которое оте­чественная психология должна была выполнить, но так еще до конца и не выполнила. Суть этого задания в том, что психология деятельности должна стать деятельной психологией (А.Н. Леонтьев), или «психотехнической» (Л.С. Выготский). Казалось бы, еще в знаменитых «Тези­сах о Фейербахе» К. Маркса, столь часто цитировавшихся в нашей психологической литературе, это методологи­ческое задание было сформулировано ясно и четко. В од­ном из тезисов речь шла о том, что философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его. В другом — о том, что изучае­мую действительность следует брать не в форме объекта и не в форме созерцания, а как человеческую чувственную деятельность, как практику, «субъективно».

Сами по себе эти идеи Маркса, разумеется, не раз оце­нивались советскими философами как гениальный вклад в гносеологическую теорию, состоящий во введении в нее категории практики. Мысль о том, что в основании научной деятельности должна лежать человеческая практика, систематически воспроизводилась. Вот, например, в ка­ком виде ее формулирует B.C. Степин: «Как в любой по­знавательной деятельности, здесь (в эмпирическом слое науки. — Ф.В.) проявляется фундаментальный принцип теории отражения, согласно которому объект познания определен лишь относительно некоторой системы практи­ки. Познающему субъекту предмет исследования всегда дан не в форме созерцания, а в форме практики... Поэтому во всех слоях научного знания содержится схематизирован­ное и идеализированное изображение существенных черт практики, которое вместе с тем (а вернее, в силу этого) служит изображением исследуемой действительности» (Степин, 1976, с. 88).

Но одно дело признание идеи, и совсем другое — ее реализация. Не берусь судить о жизни марксовой идеи в современной российской философии, но в нашей психо­логии (теперь стыдливо вытесняющей все связи, ведущие к подозрению в марксизме) она чаще всего истолковы­валась таким образом: исходный предмет психологичес­кого исследования — человеческая практика, деятельность. Но означает ли это, что действительность берется не в форме объекта и не в форме созерцания, а как челове­ческая чувственная деятельность, как практика, берется «субъективно», по словам Маркса? Нет. Центральный, решающий пункт состоит не в том, чтобы из всех воз­можных объектов познания выбрать для исследования деятельность, и не в том, чтобы всякую исследуемую дей­ствительность рассматривать как деятельность, а в том, в какой позиции находится сам исследователь по отноше­нию к этой действительности. Одно дело, если он сохра­няет позицию Абсолютного Наблюдателя, созерцающего особый объект — деятельность, и тогда он и саму дея­тельность берет «либо в форме объекта, либо в форме созерцания», берет «объективно». Совсем другое — если он занимает участную позицию в бытии, становится в практическое жизненное отношение к познаваемой дей­ствительности и именно свою человеческую чувственную деятельность, свою практику (а раз «свою», то, естествен­но, действительность берется «субъективно») делает ис­ходным пунктом познания.

Эти две методологические схемы резко отличаются друг от друга. В первой исследователь полагает себя вне и над бытием, бытие мыслит независимым от своих исследова­тельских процедур, сами эти процедуры представляет как бесплотные лучи, лишь дающие информацию об объек­те, но не затрагивающие его, а получаемое в результате знание — как не имеющее обратного влияния на объект. Зрительное восприятие предметов — вот метафора этой схемы. Назовем ее условно «философией гносеологизма».

В пределах второй схемы исследователь должен не просто дать себе отчет в том, что он как человек находится в гуще бытия и потому неизбежно зависим в своем познании от своей связанности с бытием и погруженности в него; ведь, достигнув такого осознания, можно, тем не менее, избрать первую методологическую схему и пытаться, насколько это возможно, приблизиться к «идеальной» познавательной позиции, изыскивая методические средства, чтобы отрях­нуть бытие с процесса познания. Реализуя вторую схему, нужно пойти на риск полагания себя именно как исследо­вателя внутрь изучаемой действительности, войти в поля чувственно-практической деятельности, которые не то чтобы связывают его отдельного с отдельной действительностью, а собственно, и являются первоначальной и единственной действительностью, в которой затем уже проступают объек­тивный и субъективный полюса. Осознавать это чувственно-практическое поле как изначальный и определяющий факт познания и означает придерживаться второй схемы, кото­рую можно назвать «философией практики». Если образ пер­вой схемы — зрительное восприятие, то образ второй — тактильно-кинестетическое. Здесь стоит вспомнить, что генетически рука учит глаз, а не наоборот, и в функциональном плане глаз — вовсе не пассивный приемник иду­щих от объекта световых «снарядов», он, активно «ощупы­вая» объект, лепит его образ (см. Зинченко, 1997).

Итак, философия практики — это вовсе не философское познание практики, это и не познание, ориентированное прагматически на то, чтобы служить исключительно прак­тическим целям; философия практики не является вооб­ще методологией одного лишь познания, так, чтобы науч­ная истина мыслилась как высшая ценность. Но поскольку познание осуществляется в недрах философии практики, оно должно непрерывно удерживать в своих процедурах факт собственной жизненно-практической укорененнос­ти в познаваемом бытии. Познание, реализующее филосо­фию практики, не смотрит на практику извне, а изнутри практики смотрит на открываемый ею мир.

Каким образом можно эти общефилософские положе­ния превратить в конкретную методологию психологии?