Сравнительный методологический анализ теории условных рефлексов и теории оперантного обусловливания

Подобно тому, как за явным содержанием сновидения психоанализ обнаруживает скрытое его содержание, так и за сознательной онтологической картиной, имеющейся у данного исследователя, кроется некоторая «действительная» онтология. Ее составляют глубинные убеждения о строе­нии изучаемой области действительности, «самоочевид­ные» методологические постулаты и принципы. Явно же эксплицируемая онтология и теория являются результа­том их вторичной переработки, в которой вопроса об истинности этих постулатов даже не возникает, они как нечто само собой разумеющееся оказываются вне поля кри­тического обсуждения. Задача методологической критики как раз и состоит в выявлении содержания этого скрытого пласта научного мышления. И так же, как в психоанали­тической практике, результаты такого толкования могут показаться автору и адептам анализируемой теории неле­пым ее искажением, которое невозможно ни понять, ни принять. Но это непонимание относится уже действитель­но к области психологии личности, а не методологии и науковедения.

Хотя первичная онтологическая картина радикально­го бихевиоризма и учения о высшей нервной деятельно­сти одна и та же — это схема «организм—среда», — но реальная исследовательская практика обеих концепций свидетельствует о чрезвычайно непохожих понятийных образах как организма, так и среды.

Мы уже видели (см. главу 2.2), что И.П. Павлов ре­дуцирует живой организм до ЦНС, а реальную телесную деятельность животного до функционирования ЦНС (в осо­бенности до высшей нервной деятельности, которая по­нимается как функция коры больших полушарий). Фантазия, воплощенная в теории условных рефлексов, по­хлеще гоголевской: какой-нибудь вполне респектабельный господин Нос, разгуливающий по улицам, — детские ша­лости по сравнению с такими монстрами, как вышедшие на охоту Нервные Узлы. С бесстрашием настоящего нату­ралиста И. П. Павлов наблюдает, как нервные узлы «тонко и точно приспособляют свою деятельность к внешним ус­ловиям, ищут пищу, где она есть, верно избегают опасно­сти». Да и как может быть иначе, если «последняя инстанция движения — клетки передних рогов спинного мозга» (Пав­лов, 1951, т. 3, кн. 2, с. 141—142), а вовсе не соприкоснове­ние конечности с объектами и даже не сокращение мышц. Выходит, что действительным субъектом павловской онтологии является вовсе не «организм», а очищенная от мышц, сухожилий и прочего телесного состава центральная нервная система, даже — головной мозг по преимуществу. Итак, субъект павловской онтологии — «бестелесный мозг».

Б.Ф. Скиннер, в угоду своим позитивистским убеждени­ям, производит не менее радикальную чистку понятия «орга­низм»: как обыватель он, конечно, знает, что существует сложное анатомическое строение и физиологическое функ­ционирование организма, но как бихевиорист он принци­пиально отказывается видеть, что «за кожей» есть что-то, что существенно влияет на наблюдаемое поведение живот­ного. Если бы материализовалась гносеологическая абстрак­ция «пустого организма», мы стали бы свидетелями картины, не менее жуткой, чем разгуливающие по павловской онто­логии нервные узлы, — навстречу им из скиннеровского ящика вышли бы, как привидения, выпотрошенные голу­би и крысы.

Каков мир, в котором живут персонажи рефлексоло­гических и бихевиористских триллеров?

Ясно, что «бестелесный мозг» не может обитать среди реальных, материальных вещей — пищи, которую нужно добыть, хищников, столкновения с которыми нужно из­бежать, преград, которые нужно преодолеть. Все это в павловской онтологии замещается сигналами, условны­ми и безусловными, с материальными объектами субъект этой онтологии не взаимодействует, он имеет дело лишь с их информационным суррогатом[41]. На внешний, вещный мир (как и на телесное движение животного в этом мире) надевается шапка-невидимка павловского метода, делающая мир невидимым, прозрачным, как стекло, сквозь которое можно наблюдать за мозговыми процес­сами, не замечая самого стекла. Как и организм, среда подвергается гносеологической чистке, безжалостно осво­бождается от познавательно вредных, плотных, телесных, материальных, чувственно воспринимаемых компонен­тов. Ради «гносеологической прозрачности» (В. Набоков) среда по существу опустошается. То есть «бестелесному мозгу» как субъекту онтологии соответствует лишенный плотности, прозрачный и призрачный, «пустой мир» как среда обитания этого субъекта.

Но если, напротив, организм «пуст», как это постули­руется в онтологии радикального бихевиоризма, если все его интересные для исследователя процессы жизнедея­тельности локализованы не внутри, а вовне, по эту сторо­ну кожи, естественно было бы ожидать, что такой дорогой ценой отказа от внутреннего куплено обостренное вни­мание к конкретным внешним формам взаимодействия животного с окружающей средой и, значит, к самой этой среде в ее материальном, предметном, биологически зна­чимом виде. Но нет, научный взор Скиннера прикован к другому, к тому, дрогнет ли рычажок (или произойдет какое-либо иное заранее задуманное событие в экспери­ментальной установке) и как будет меняться частота сдви­гов этого рычажка, если экспериментатор станет по известному ему плану «вбрасывать» внутрь своего устрой­ства те или иные «подкрепления»[42].

Поэтому реальная поведенческая среда, место, где решается судьба поведенческих актов животного, есть... сознание экспериментатора, то есть экспериментальный замысел и план проводимого эксперимента, в котором заранее однозначно определены все заповеди поведения и расписаны награды и кары, сыплющиеся на животное за их исполнение и нарушение или даже вне всякой свя­зи с ними. Этот, может быть, вполне разумный с точки зрения самого бихевиориста мир, с позиции животного, конечно, является иррациональным, темным, непред­сказуемым[43], он скрыт от животного непроницаемой за­весой экспериментального ящика[44].

Итак, если среда павловской онтологии есть прозрач­ный, «пустой мир», то среда скиннеровской онтологии, напротив, — «непрозрачный», темный, непознаваемый мир.

Последний и основной пункт методологического со­поставления учения о высшей нервной деятельности и оперантного бихевиоризма — научные представления обеих систем о процессе жизни организма в среде, о по­ведении, о том, что обеими объявляется главным пред­метом исследования.

Павлов последовательно отождествил ВНД и внешнее поведение животного[45], и это тождество, возможное лишь при отвлечении от предметного характера двигательных актов животного, привело к тому, что поведение было ре­дуцировано до функционирования одного органа — коры больших полушарий. Зная законы функционирования моз­га, мы знаем законы внешнего поведения. Эта гносеологи­ческая редукция, воплощенная в павловском методе, свела живое, предметное, гибкое, преодолевающее среду пове­дение живого существа к поведению паралитика.

Если бы вся жизнь собак, участвовавших в павловских экспериментах, стала такой, какой она рисовалась на стра­ницах научных трудов, бедные животные погибли бы от зависти, глядя на живых псов, охраняющих дом, гоняю­щихся за настоящими кошками, разгрызающих настоящую кость, в то время как сами несчастные жертвы мозгового фетишизма — «условно-рефлекторные» собаки вынужде­ны довольствоваться только условными и безусловными сигналами об этих славных вещах, а из реального поведе­ния позволять себе только одно — пускать слюни.

Устанавливать условные связи между безразличными сигналами и сигналами безусловными, чтобы можно было отдать эфферентный приказ реагировать отныне и на этот, ставший теперь условным сигнал той же врожденной готовой реакцией, что и на сигнал безусловный, — вот ивсе «поведение», доступное «бестелесному мозгу».

Увы, не больше поведения доступно существу, порож­денному радикальным бихевиоризмом. Да чего, собствен­но, ждать от «пустого организма», помещенного в темную непрозрачную среду, кроме хаотических слепых двига­тельных выбросов, лишенных даже, строго говоря, каче­ства «слепой пробы», ибо в понятие пробы включено пусть самое примитивное, но идеальное опережающее отраже­ние, готовность извлекать и накапливать опыт.

Итак, в павловской модели субъект поведения сведен к «бестелесному мозгу», в скиннеровской — к «безмозг­лой телесности», само же поведение сведено в первом случае к «зрячему параличу», во втором — к «слепому движению».

При всех различиях этих концепций, доходящих до противоположности, они чрезвычайно похожи, как по­хожи в фотографии негатив и позитив. Скиннер — Это Павлов наизнанку.

Но в чем же корень этого так явственно чувствуемого родства концепций? Он заключается, на наш взгляд, в игнорировании предметного характера движения.

Ни та, ни другая теория не знают управляемого живот­ным телесно-предметного двигательного акта. Действитель­ный предметный характер связи между реакцией животного и достижением биологически значимого результата (под­крепления) гносеологически игнорируется в обеих кон­цепциях. Обе они не видят, что движение животного контактирует с предметом, что текущие характеристики движения при этом изменяются, что предмет существенен для осуществления движения, что предмет и движение смыкаются в одно образование, не только физическое, но и психофизиологическое. Не видят, что движение может внутренне подлаживаться, подстраиваться под предмет, а не только вынужденно, физически подчиняться его гру­бой силе с тем, чтобы после окончания взаимодействия тут же вернуться к исходному состоянию. То есть не видят, что движение перестраивается и даже развивается в ходе и в результате своего взаимодействия с предметом.

Подобно тому, как Павлов смотрит сквозь реакцию на мозг, не замечая существенности влияния двигательных реакций на само функционирование мозга, так Скиннер смотрит сквозь предметы и их изменения на оперантные реакции, не замечая существенности предметов для осу­ществления и формирования реальных двигательных оперантных реакций. Как для Павлова реакция — не более чем индикатор «чистых» мозговых процессов, так для Скиннера предметное изменение (например, смещение рычаж­ка) — не более чем индикатор «чистой» оперантной реакции. Скиннер, как уже говорилось, обвинил Павло­ва в создании «концептуальной» нервной системы и был прав, но сам он создал «концептуальную» среду и «кон­цептуальное» поведение, состоящее из фиктивных реак­ций — «оперантов», врожденных двигательных актов, «химически» чистых поведенческих атомов, полностью готовых к жизни до и независимо от реальной встречи животного с миром. Павлов в любой момент готов отка­заться от реакций, от внешнего поведения животного, если ему предоставят возможность непосредственно на­блюдать мозговые процессы; Скиннер отдал бы все, что­бы хоть одним глазком взглянуть на те постулируемые им «априорные» двигательные атомы, на те «естественные» частички поведения, которые организм наобум «испус­кает» в среду, получая впоследствии подкрепление, и которые доходят до исследователя всегда в замутненном предметным миром виде. Если бы дано было им просить невозможного, Павлов попросил бы очищенный от тела, но(!) нормально функционирующий мозг, Скиннер по­просил бы очищенную от предметных сил среду, в кото­рой, тем не менее(!), животное могло бы осуществлять движения.

***

Пики славы обоих ученых пришлись наXX столетие, хотя и отстоят друг от друга на полвека[46]. Несмотря на это, оба они по философскому складу своего мышления — представители научного классицизма XIX века. В этом классическом мышлении организм и среда (движение и предмет, субъект и объект) сначала изображались в он­тологической картине как заведомо отдельные сущнос­ти, а лишь затем ставился вопрос о том, как организм устанавливает связь со средой. Обыденная «очевидность» отделенности живого организма от мира бралась за ис­ходное методологическое положение, которое в самом главном предопределяло дальнейшее развитие научной мысли. В первую очередь, из него вытекало представление о некоторых предданных относительно индивидуального опыта организма формах реагирования, образовавшихся до и независимо от всякого деятельного соприкоснове­ния со средой, которые в этом, уже готовом виде только запускаются определенной внешней стимуляцией, — о таких формах реагирования как о единственной основе, на которой строится все последующее поведение живот­ного. Это представление выражалось у Павлова в мечте иметь полную номенклатуру врожденных безусловных рефлексов, у Уотсона и Скиннера — в представлении о репертуаре элементарных реакций, из которых складывается любое самое сложное поведение. Такие готовые, твер­дые двигательные формы при объяснении того, как из них складывается целесообразное поведение, легко переходят в мышлении рефлексолога или бихевиориста в каком-то смысле в свою противоположность — в представлениеобизначально хаотических, недифференцированных двига­тельных реакциях, из подкрепления которых-де и склады­вается целесообразное поведение. Абстракции, с которыми мы встретились на этих страницах, — абстракции «готово­го движения», «простого движения», «слепого движения» сходны всего лишь в одном, но главном: в них нет инстан­ции, способной придавать движению внутреннюю цель­ность и структурированность, нет механизма, способного гибко подстраивать эту целостность под реальную пред­метную ситуацию, то есть нет того, что, собственно, и превращает движение в поведенческий акт, — субъектив­ной мотивированности и объективной предметности.

Только движение, страстно направляемое живым су­ществом и внутренне просветленное отражением текущих встреч с предметной реальностью, заслуживает имени поведения. Не случайно само слово «поведение» несет в себе идею управления на основе знания: вести и ведать.