Мышление и будущее человечества

У.Г.: Есть какая-то неврологическая проблема в человеческом теле. (Я не могу утверждать что-то окончательно по этому вопросу.) И человеческое мышление рождается из этого неврологического дефекта в человеке как биологическом виде. Всё, что порождается мыслью является деструктивным. Мысль – это защитный механизм; она проводит границы вокруг себя и хочет защитить себя. И поэтому мы проводим линии на этой планете и пытаемся сделать их как можно длиннее. Но как эти вещи могут исчезнуть?

 

Они не исчезнут, потому что если тем, кто там окопался, и кто монополизировал мировые ресурсы так долго; если им будет грозить смещение, то можно лишь гадать, что они сделают. Всё оружие, разрушительное оружие, которое у нас есть сегодня, [существует] лишь для того, чтобы защитить нас. Но я уверен, что настал день, когда людям придётся осознать, что всё оружие, которое мы успели произвести, является избыточным, и не может быть использовано для уничтожения самого себя. Мы пришли к точке, в которой вы не можете уничтожить ваших противников, и избежать при этом собственного уничтожения.

 

То есть, именно такого рода ужас, а не любовь и братство, которые мы проповедовали веками, поможет нам жить вместе. Это должно проникнуть в (я не хочу использовать слово «сознание», поскольку для меня никакого сознания нет вовсе, но в целях общения я всё же воспользуюсь этим словом), проникнуть в человеческое сознание, что он не может уничтожить своего соседа, не уничтожая при этом самого себя. Я не думаю, что мы пришли к этой точке. Как только у кого-то появляется преимущество над противником или вашим соседом, мы всё ещё продолжаем использовать то, что нам удалось удерживать веками. И как мы собираемся решить эту проблему?

 

Все утопии потерпели крах. Источником всей этой беды было религиозное мышление человека. Но нет смысла винить религиозное мышление человека, потому что все политические идеологии (и даже ваша юридическая структура) это лишь бородавчатый нарост, возникший из религиозного мышления человека. И далеко не просто вымыть прочь всю массу нашего опыта, основанного на религиозном мышлении человека и копившегося на протяжении веков. Есть тенденция заменять одну веру другой, менять одну иллюзию на другую, и это всё, что мы можем делать.

 

С. Бирла: Мне хотелось бы спросить вас, как получилось, что в нынешней ситуации, когда развитые страны, такие как США и страны Западной Европы, знают, что в случае войны или конфликта, им угрожает полное уничтожение… Почему так произошло? Быть может потому, что человек по своей природе, как многие говорили, склонен к насилию?

 

У.Г.: Да, это насилие. Потому, что мысль – это насилие. Всё, что порождается мыслью, деструктивно. Можно пытаться прикрыть это прекрасными, романтическими фразами: «Возлюби ближнего, как самого себя», но не следует забывать, что во имя «любви к ближнему» происходило уничтожение жизни, собственности, и миллионы людей умерли, больше чем во всех недавних войнах. Понимаете? Но мы не пришли к той точке, в которой мы поймём, что это не ответ, не путь решения человеческих проблем.

 

Так что кажется, что ужас – это единственный путь. Я не говорю о террористах, которые взрывают храмы, церкви и всё такое. Ужас, что если вы попытаетесь уничтожить своего соседа, то вы сами будете уничтожены вместе с ним. Это должно дойти до уровня обыкновенного человека. Именно так функционирует человеческий организм. Каждая клетка стремится выжить и по-своему знает, что её выживание зависит от выживания соседней клетки, и по этой причине существует своего рода сотрудничество между этими клетками. Благодаря этому может выжить целый организм. Его не интересуют утопии, его не интересуют ваши замечательные религиозные идеи, его не интересует ни «мир», ни «блаженство», ни «благодать», – его единственный интерес это выживание. Выживание зависит от выживания соседней клетки, и наше с вами выживание зависит от выживания нашего соседа!

 

С. Бирла: Правильно ли я понял из того, что вы сказали, что единственный путь выживания для человечества – это развить в себе понятие или природу любви?

 

У.Г.: Нет, вовсе нет. Потому что любовь означает разделение. До тех пор, пока существует разделение внутри вас, вы также будете поддерживать разделение вокруг себя. Когда ничего уже не помогает, вы используете последнюю карту в карточной колоде, и называете это словом «любовь», но это нам не поможет, это вовсе нам не помогло. Так что дело не в том, чтобы найти новые понятия, новые идеи, новые мысли, новую веру. Религия не смогла затронуть и освободить человека от жестокости, жадности, и всего остального, от чего она пытается нас освободить. Поэтому, как я уже говорил: Каким вы хотите видеть человека на этой планете? Человек, слепленный по образцу «совершенных существ», потерпел полный крах. Это ничего не затронуло [в человеке]. Ваша система ценностей виновата в человеческой трагедии. Попытки заставить всех вписаться в эту модель, созданную нашей системой ценностей, являются причиной страданий человека.

 

И что нам теперь делать? Нет смысла пытаться уничтожить систему ценностей, поскольку вы просто замените одну систему ценностей на другую. Даже те, кто восстал и сопротивлялся против религий и религиозного мышления человека, как в коммунистических странах, сами создали ещё одну систему ценностей. Поэтому революция не означает окончание чего-либо, но лишь переоценку нашей системы ценностей. И в итоге требуется ещё одна революция, и это может продолжаться до бесконечности.

 

Единственное решение человеческой проблемы (если вообще есть какое-либо решение) это не новые идеи, новые понятия, или какая-либо новая идеология, но изменение в химии человеческого тела. Но есть и опасность. Когда мы полностью освоим генетическую инженерию и сможем менять людей, то есть тенденция передать это в руки государства. И им будет гораздо легче заставить всех этих людей участвовать в войнах, убивать без каких-либо дополнительных соображений. Не будет необходимости промывать им мозги, учить их любви к стране, патриотизму. На промывание мозгов уходят века. Для того, чтобы убедить людей верить в бога потребовались столетия. Коммунистам понадобились десятилетия, чтобы убедить людей не верить в бога. Но больше не будет необходимости в подобном промывании мозгов. Гораздо легче изменить человека, сделав ему всего одну инъекцию.

 

Итак, это главный вопрос, который мы все должны себе задать: «Каким вы хотите видеть человека?»

 

С. Бирла: Могу ли я кое-что спросить у вас? То, о чём говорят на Западе, что люди очень довольны теми изменениями в Советском Союзе и странах Восточной Европы. Правовые нормы и права человека защищены, есть свободный рынок, свобода самовыражения и слова. Является ли всё это последним решением для людей?

 

У.Г.: Неужели вы действительно думаете, что в США есть свобода? Что всё это значит для голодающего человека? Свобода слова, свобода вероисповедания, свобода прессы. Он не умеет читать газеты, его не интересует свобода слова. По крайней мере в коммунистических системах людей кормили, одевали и давали им крышу над говолой. И именно в этом теперь отказывают людям в этих странах, в которых теперь больше безработицы, чем когда-либо. Я не думаю, что это может быть моделью для всего человечества. Вся система основана на эксплуатации мировых ресурсов ради собственного блага. Эти законы… Да о чём вы говорите! Эти законы всегда операются на силу. Вы знаете как юрист, что судья принимает решение, и это решение всегда подкреплено силой!

 

Гштад, 1990-ый год.

Мысли, образы, вопросы и духовный опыт

Собеседник: Вы говорите, что нет ничего, что нужно понять. Но мы должны понять, что нет ничего, что нужно понять.

 

У.Г.: И как вы собираетесь совершить это чудо?

 

Собеседник: Я не знаю, но вы нам помогаете, не так ли?

 

У.Г.: Нет, нет.

 

Собеседник: Тем, что вы заставляете нас посмотреть…

 

У.Г.: Нет, вы уже начали повторять то, что я сказал; это уже стало частью ваших знаний. То, что существует понимание… Это всё, что мы знаем: слова, фразы, пустые слова. Поэтому, как только это становится частью ваших знаний… Оно не может не стать частью ваших знаний. Вы слышали о книге «Свобода от известного»? Это и есть именно то, от чего вы должны быть свободны. Как вы можете быть свободны, когда вам промыли мозги и убедили в том, что вы должны быть свободны от традиции? Всё! Пропало. Поэтому, то что я говорю, как раз и есть то, от чего вы должны освободиться, поскольку это уже стало частью известного. Такова его природа! Оно способно выжить, сохранить свою непрерывность или скорость лишь делая то, что я говорю, частью себя. И вы просто повторяете эти слова. Я не виню вас! Это всё, что мы можем делать.

 

Так что это не тот инструмент. Вот и всё, что я говорю. Он может лишь создавать проблемы, но он не может их решить. Но мы невероятно ценим этот инструмент, потому что именно он помог нам стать тем, что мы есть, создать этот комфортный мир вокруг нас, и выжить на этой планете. Поэтому, как вы можете его отпустить? Отпустить его было бы глупо.

 

Собеседница: Но кажется, что было бы неплохо это сделать. (Смеётся.)

 

У.Г.: Нет, невозможно, чтобы вы его отпустили; в этом вся проблема. «Быть в состоянии отсутствия мыслей.» Оно выдумало это. Многие люди ко мне приходят и говорят: «Я был в состоянии отсутствия мыслей.» Да о чём, чёрт дери, вы говорите? Как вы можете говорить, что вы были в состоянии отсутствия мыслей? Мысль безусловно там была. «Вневременное состояние». Никакого «вневременного состояния» нет вовсе. Это время создало «вневременное состояние»; это мысль выдумала «состояние отсутствия мыслей» и пытается войти в это состояние. А в ходе этого процесса она собирает какие-то своеобразные переживания, и эти переживания дают вам надежду, что в один прекрасный день вы достигните состояния отсутствия мыслей. Зачем?

 

Всё, что вы делаете, чтобы освободиться от мысли, и есть мысль! Вот почему я говорю, что мысли не возникают сами по себе, они не спонтанны; они приходят извне. Мы их используем для того, чтобы преобразовывать восприятие органов чувств и таким образом поддерживать свою индивидуальность (identity). Мы их используем.

 

***

 

Энергия, которая поглощается этой постоянной потребностью поддерживать индивидуальность… Вот почему вы видите сны. Мне ничего не снится. Я не сплю в этом смысле. Как кошка, ты спишь, просыпаешься, спишь, просыпаешься. Нет непрерывного сна. Поскольку образов нет даже тогда, когда я бодрствую, то как мне могут сниться сны, когда я сплю? Тело требует отдыха, и мне ничего не нужно делать. Даже сидя здесь, активность органов чувств замедляется. Глаза могут быть открыты, но они ничего не видят. Всего долю секунды. И после этого это становится чётким, ясным. Вот об этой ясности я и говорю, а вовсе не о ясности мысли. Путём повторения, наши мысли становятся очень ясными, и нас интересует только это – ясность мышления. Но здесь – ясность восприятия органов чувств. Удивительная ясность! Хотя я не могу сосчитать волосы у вас на голове, но оно видит расстояние двумя волосами. Это потрясающий организм! (Независимо от того, кто его создал. Может вообще нет никакого создателя; это могло просто так произойти.) Он обладает потрясающей разумностью.

 

Собеседница: И поэтому вы говорите, что дороги нет, что она не существует до тех пор, пока не придёт время, когда вам нужно её пересечь?

 

У.Г.: Я не могу представить себе… Допустим, кто-то спрашивает меня, как пройти к [универмагу] «Grace Bros». Я не могу представить себе всё это, но я могу отвести вас туда, как собака. У меня есть [своего рода] собачий нюх. Или же, не создавая при этом никаких образов, я могу сказать вам: «Пойдите туда…» Это только слова, это словесное изображение (word-picture). «Затем поверните налево, там есть дверь, откройте дверь, поверните направо, там есть лифт…» Ничего нет внутри, я даю вам словесное изображение. «Спуститесь вниз, пройдите немного, поверните направо, потом налево, пройдите через аркаду, поднимитесь на лифте, выйдите на Джордж Стрит, пройдите ещё немного, и вы придёте к [универмагу] «Grace Bros». Шаг за шагом, шаг за шагом, от одной точки к другой.

Джон Врен-Льюис: Ага, ясно. А до «катастрофы» это было по-другому?

 

У.Г.: Я не знаю, как это было, потому что я не могу сказать, что оно функционирует вот так, а до этого это было иначе. Нет никакого «до и после стирки».

 

Энн Фарадей: Вы не могли бы рассказать нам о «катастрофе»?

 

У.Г.: Для меня, всё что я делал или не делал, все события, которые происходили до того момента, не имеют значения [или "не имеют отношения" - прим. пер.]. Это как любое другое событие. И это событие уже никогда удастся поместить в систему ценностей. Оно не имеет ценности для меня; я не могу открыть «святой бизнес» и наживаться на доверчивости и простодушии людей. Если у меня не будет денег на выживание, то я наверное стану копать канавы или стану гробокопателем. Я не знаю, [что я буду делать,] если возникнет такая ситуация. Потому что у меня нет никаких орудий труда. (Смеётся.)

 

Собеседник: Вы упомянули важность того, что вы пришли к одному фундаментальному вопросу и остались с ним до тех пор, пока он не взорвался.

 

У.Г.: Это подобно ядерному взрыву. Одна мысль.

 

Собеседник: Потому что это звучит почти как метод; что мы все должны найти наш фундаментальный вопрос.

 

У.Г.: Теперь я говорю вам, что у вас нет никаких вопросов, в том смысле, что все ваши вопросы это лишь варианты одного и того же вопроса. Это во-первых. Мне это [тогда] не пришло в голову. И вопрос рождается из ответов, которые у вас уже есть, в противном случае нет никаких вопросов вовсе. Допустим, что есть ответ на вопрос. Значит вопрос должен исчезнуть. Но он остаётся, что означает что вы не готовы отпустить тот ответ, который у вас уже есть. Тот ответ не является ответом на этот вопрос. Ладно, если вы готовы отпустить ответ, то учитель, который дал вам этот ответ, уверил вас в том, что это и есть ответ, уйдёт вместе с ответом. Но тут появляется сентиментальность. Если вы отметаете ответ, то вы также отметаете учителя, к чему вы не готовы. Они оба уйдут прочь. Если учение не помогает вам что-либо понять, то оно уходит прочь, и учитель уходит вместе с ним. Не один учитель!

 

Именно поэтому я говорю, что ни один учитель меня ничему не научил: ни светский, ни духовный учитель. И это не значит, что такой гордый, самодовольный; я не ставлю себя выше всех остальных учителей. Вовсе не в этом смысле. Они все дурачили себя и дурачили меня, и я больше не готов себя дурачить. Если вам нравится себя дурачить, то это ваша трагедия и их привилегия. (Смеётся.) В чём проблема?

 

Джон Врен-Льюис: Никакой проблемы.

 

Собеседница: Вы сказали, что до «катастрофы» у вас был опыт различных состояний самадхи…

 

У.Г.: Мистический опыт. Я знал, что все эти переживания были вызваны мыслью (thought-induced). Это не может быть тем.

 

Собеседница: Что вы имеете в виду?

 

У.Г.: Это не то, что меня интересует! Я всё ещё там. Есть кто-то, кто переживает все эти вещи. Тот факт, что я переживаю состояние блаженства, и говорю себе, что я в состоянии блаженства, означает, что у меня есть знания об этом состоянии. Я могу переживать эти удивительные состояния впервые в жизни, но тот факт, что я распознаю это как состояние блаженства означает, что у меня уже есть знания об этом состоянии. И именно поэтому я говорю, что если где-то и есть «просветлённый человек», то он никогда не сможет себе сказать, что он «просветлённый человек», что он «свободный человек». Поэтому, как я могу ездить по миру и освобождать людей? Я не освобождаю людей, у меня нет желания кого-либо освободить. Я просто говорю вам: «Вот, что я нашёл». Если вы хотите слушать, то слушайте. Если вы не хотите, то для меня это не важно. Люди спрашивают меня: «Почему вы говорите?» Почему бы нет? Вы здесь, поэтому я говорю. «Почему вы дышите, почему вы путешествуете?» Я путешествовал всю свою жизнь, у меня нет дома. Поэтому я говорю, что я человек без постоянного места жительства и без материальных средств к существованию. (Смеётся.)

 

Собеседница: Как Иисус.

 

У.Г.: (Смеётся.) Ну, я не знаю об Иисусе…

 

Джон Врен-Льюис: Чуть старше.

Движение жизни

9-ое сентября 1967-ого года, Гштад.

 

Не так давно, будучи внутри этого узкого круга, я создавал барьеры вокруг себя. И ум пытался сломать эти барьеры и достичь единения. Но вопрос не в том, чтобы слиться с чем-то другим! Уже присутствует единство между мной и всем, что меня окружает. «Единство жизни» это глупость… Ум говорит и думает в терминах единения с чем-то, с некой жизнью. Но когда есть движение жизни там, то здесь также есть движение, одновременно. Движение листьев создаёт движение внутри тебя, движение жизни. Ладно, «жизнь это движение», – я могу сказать. Все философы говорили о жизни, как о движении. И тогда следующий вопрос: «Имеет ли оно какое-то направление?» Философы задают вопрос. И риши отвечают: «Кажется, у него нет направления». Но на самом деле всё это глупости и вздор, потому что я осознаю лишь само движение жизни, и как меня тогда может волновать его направление, или его смысл, или цель? Этих вопросов для меня нет.

 

Что-то движется во мне. Когда есть тишина, есть движение, и это движение возникло в результате движения жизни вокруг меня: движения животных, растений, людей. (…) Я двигаюсь от момента к моменту, поэтому направление меня не заботит. Я не оглядываюсь назад: откуда я пришел? Потому что нет ни прошлого, ни будущего; это непрерывное движение. Пока есть движение вовне, есть также движение внутри меня. Когда нет движения вовне, то во мне тишина. Невероятная тишина, когда вся долина затихает ночью, ни один лист не колышется, ничего не движется, то внутри тебя воцаряется невероятная тишина. Это не ум, думающий, что он замолк. Просто всё, что существует вне тебя, пребывает также внутри тебя. Это не философская концепция; ты осознаёшь это необычайным образом. И это может напоминать все эти высказываниярелигиозных учителей прошлого. Но для нас это всё было только словами; мы не знали, но пытались вообразить.

 

***

 

Нет переживающего, который хотел бы получить это переживание (experience). Больше нет вообще никакого переживания! Когда есть ум, есть переживание (experiencing), которое естественно оставляет осадок (residue). Когда нет переживания, за исключением зрительного восприятия (seeing), то больше нет накопления этого. (…) Оно копилось сорок девять лет, и на этом закончилось, точка.

 

***

 

Это и есть «невинность», «непорочность». Ты являешься столь «невинным». В противном случае невозможно смотреть на свою жену каждый раз так, как будто впервые. Не важно, как долго ты пытаешься это сделать, это просто невозможно! Только после этого физического изменения, о котором я говорю, и которое происходит в структуре человеческого тела, а вовсе не в уме. Я буду настаивать на этом. А мы себе представляем… Мы не знаем, и никто никогда не говорит нам. Он пытается помочь вам войти в это состояние, и если ему это удастся, то это будет вашим открытием, это будет чем-то новым.

 

Собеседник: Вы сказали, что так жить намного проще, и вы не можете понять, почему люди так усложняют свою жизнь. Но могут ли люди что-то сделать с тем, что усложняет их жизнь.

 

У.Г.: Ум, будучи таким какой он есть, неизбежно будет усложнять.

 

Собеседник: Кто-то может сказать, что он хочет жить так, как вы описали вашу жизнь.

 

У.Г.: Что же можно сделать, чтобы вызвать это состояние? Понимаете, мы все воображаем это состояние исходя из идеи «чего-то большего». Понимаете? «Я ощущаю покой, но если бы у меня было то, что есть у того малого, я бы стал более спокойным, я мог бы иметь дело с жизненными ситуациями без тревоги». Ум думает в терминах получения «всё больше и больше». Ладно. Когда вы не думаете в терминах получения «всё больше и больше», то нет беспокойства, то нет чувства соперничества, нет ничего из того, чем ум обычно занят, чтобы достичь чего-то. Остаётся только функция, вы просто функционируете. Вот и всё.

 

***

 

Отрывки из другой записи, также сделанной в начале сентября 1967-ого года, в Гштаде.

 

У.Г.: Веки до сих пор не моргают вовсе. Большую часть времени. Только когда я ощущаю боль, я их закрываю. Иначе глаза остаются открытыми, и не моргают вовсе. И иногда (даже часто) глазные яблоки перестают вращаться, как я вам уже говорил, и так и остаются [неподвижными] в течение долгих часов. Как глаза мертвеца.

 

Собеседник: Они не двигаются? Просто смотрят прямо перед собой?

 

У.Г.: Не двигаются вовсе. Просто смотрят прямо перед собой. Это происходит только когда присутствует это своеобразное напряжение (intensity), когда я что-то слушаю, когда я смотрю на то, что называют «красивейшей вещью».

 

***

 

Сейчас присутствует ощущение тела (awareness of the body), но самого тела для меня нет. Тело исчезло в один прекрасный день, и всё. Когда я смотрю на это тело… Нет особой разницы между тем, как я смотрю на ваше тело, и как я смотрю на «моё» тело. Это просто объект. Когда я закрываю глаза, я ощущаю тело лишь в тех местах, где оно соприкасается само с собой или с некой твёрдой или мягкой поверхностью. Остальная часть тела не осознаётся.

 

***

 

Ум отсутствует большую часть времени. С утра до вечера ты ни о чём себя не спрашиваешь. Если кто-то задаёт мне вопрос, то возникает ответ; если никто не задаёт вопросов, то там ничего нет. Ничего нет.

 

Так что такая жизнь стала чем-то вполне естественным, и мне начинает казаться, что нет ничего другого. Кажется, что только так и можно жить, и что люди должны жить именно так. (Смеётся) Я не говорю, что знаю, как живёте вы или кто-то ещё. Но это замечательная жизнь (не по сравнению с той жизнью, которая была до этого).

Ранняя запись (часть 1) "Время от времени боль исчезала"

Ниже следует перевод отрывка из аудио записи, сделанной в Гштаде 30-ого Августа 1967-ого года. Скорее всего это самая первая запись, в которой У.Г. рассказывает о том, что с ним произошло в том году.

 

У. Г.: А потом здесь [в Саанене – прим. пер.] начались беседы Кришнамурти. Мне не особо хотелось слушать Кришнамурти в том году. Это было в 1964-ом. Я встретился с ним, и он стал задавать мне те же пытливые вопросы: «Почему вы здесь? Что вы здесь делаете? Откуда у вас деньги? На какие средства вы здесь живёте?». И ты должен честно ему ответить; ты не можешь увернуться от прямого ответа. В итоге я прекратил общаться с ним.

 

Но жизнь идёт своим чередом; пускай себе идёт, а там посмотрим. Нет возможности получить то что у него есть; и, быть может, у него вообще больше ничего нет. Зачем мне переживать по этому поводу? Зачем уделять такое внимание тому, что он говорит? Но раз уж я оказался в шатре [где проходили беседы Джидду Кришнамурти – прим. пер.], то можно просто послушать его. Кстати, процесс слушания был тогда довольно странным для меня.

 

А в прошлом году я решил, что дело нужно либо исправить, либо вовсе оставить. Я сказал себе: «Это низшая точка. В этом году я буду посещать все беседы и диалоги». В первый же день я пошёл туда с намерением слушать напряжённо. Но как только он начал говорить о слушании, никакого слушания с моей стороны не было. [смеётся] Это был странный процесс. Слова словно отскакивали от меня.

 

Вопрос: Это было в 1967-ом?

 

У. Г.: В 1966-ом (в прошлом году). Это был первый раз, когда я посетил все беседы и диалоги с большой серьёзностью. А потом беседы закончились, и я уехал во Францию.

 

Вопрос: И слова не проникали [в ум]?

 

У. Г.: Слова совершенно не проникали. Никакого смысла… Одни лишь слова…Впервые… Только слова достигали меня, и возвращались назад. Либо я повторял эти слова в уме. Те же слова с тем же быстрым повторением: фразу за фразой, слово за словом. Или иногда, они отскакивали, словно от отражающей поверхности. Этот процесс продолжался на протяжении всех бесед.

 

Вопрос: И никакого понимания?

 

У. Г.: Совершенно никакого понимания. «У него может не быть… Я могу ничего не добиться; нет никакой возможности». Полная безнадёжность. (Не отчаяние.) «Кажется, все это совсем безнадёжно для меня».

 

Вопрос: Вам казалось безнадёжным, бессмысленным пытаться понять?

 

У. Г.: Бессмысленно пытаться понять. И ещё: может и нет ничего, что нужно понять. Я описал это состояние моему другу… Когда я был молод, я изучал анатомию и прочитал книгу по гинекологии и акушерству. И автор этой книги (кажется это был Джонсон; я точно не помню) говорит так: «Когда не смотря на все ваши усилия вам не удалось извлечь младенца хирургическими щипцами, и ваши ассистенты тоже не могут вам ничем помочь; когда уже ничего больше нельзя сделать, чтобы благополучно принять младенца, если вы верите в Бога, то вам остаётся лишь молиться. Если вы не верите в Бога…». Он употребил два словосочетания: «обдуманное бездействие и бдительное ожидание» (masterly inactivity and watchful expectancy). И хотя [во время бесед] имело место полное внутреннее бездействие с моей стороны, мой ум находился в состоянии бдительности, в ожидании чего-то. И, как я вам уже рассказывал вчера, как только я начинаю кого-то слушать, мой ум (ум это величайший обманщик!) всегда порождал во мне состояние тишины. Состояние осознания и тишины.

 

А потом всё закончилось [имеется в виду цикл бесед Кришнамурти – прим. пер.], и я неожиданно утратил всякий интерес ко своей автобиографии. И с того момента, кажется, и начались настоящие изменения, физиологические изменения.

 

Вопрос: Но в 1967-ом…

 

У. Г.: Я говорю о 1966-ом.

 

Вопрос: Во время бесед никаких изменений не было?

 

У. Г.: Нет, во время бесед ничего. Я сказал: «Слава богу, что беседы закончились». В то время мне было интереснее принимать гостей. Но потом постепенно пламя стало действительно разгораться внутри, всё сильнее и сильнее.

 

Вопрос: Что вы имеете в виду, когда говорите «пламя»?

 

У. Г.: Образно выражаясь. Мне казалось, что что-то происходило внутри меня. Быть может это было воображение; я не знаю. Но неожиданно я почувствовал невероятную слабость в теле. Это началось с ноября или декабря. Мы жили [тогда] в Женеве. До этого, я ходил на прогулки на десять, пятнадцать, шестнадцать километров вверх-вниз по горам. И я решил, что та боль в голове, тяжесть в голове, которая время от времени неожиданно проявлялась у меня, была вызвана пониженным давлением в организме в результате подъёма и спуска с гор. В итоге я стал избегать высоты, но эта тяжесть тем не менее осталась. Физическая слабость продолжалась много дней, а потом я почувствовал себя здоровым и полным сил. Никаких симптомов не осталось.

Однако перед началом бесед [летом 1967-ого – прим. пер.] эта тяжесть снова посетила меня и продолжалась много дней. (Кажется, это было после начала бесед, или незадолго до их начала; я точно не помню.) В один прекрасный день я почувствовал, что вся эта часть головы больше не существует для меня.

 

Вопрос: Выше бровей?

 

У. Г.: Выше бровей. Время от времени боль исчезала, но потом неожиданно снова начиналась. Во время тех десяти бесед, на которые я ходил, я не помню, что я делал.

Продолжение записи разговора с У.Г. 30-ого Августа 1967-ого года. Первая часть здесь.

 

У. Г.: А потом начался цикл диалогов об образовании. Все эти боли прошли, но физическая слабость осталась. Я чувствовал себя ужасно утомлённым после бесед. [...] После двух диалогов он [Джидду Кришнамурти - прим. пер.] полностью переключился на другую тему; он больше не говорил о школе. И тогда меня действительно заинтересовало то, как он начал развивать ту тему. Когда он стал говорить о «сравнивающем уме» (comparative mind), это по-настоящему пробудило во мне интерес. Каждый день я входил в это состояние тишины, осознания (awareness)…

 

Вопрос: Нельзя ли об этом чуть подробнее.

 

У. Г.: В начале бесед или диалогов (в течение первых нескольких минут) он пытается раскрыть тему. В какой-то момент он сам подходит вплотную к разрешению проблемы, которую обсуждает (будь то проблема сравнивающего ума, или невинности, или какая-то другая тема), и дальше пытается вести слушателей за собой [в своих объяснениях] до того момента, когда он оставляет нас далеко позади. И затем наступает момент, когда он повторяет эти вопросы: «Почему? Почему? Почему вы не ощущаете всю неотложность [проблемы]? (Why don’t you feel the urgency?) Что заставит вас ощутить неотложность?». Когда он повторяет эти вопросы, я уже нахожусь в состоянии осознания (awareness). А затем воцаряется эта так называемая тишина, которую я уже однажды переживал. Я пребываю в состоянии тишины, не зная, что он скажет дальше, и что ответит кто-нибудь из присутствующих. Я говорю себе, что «я не знаю», поскольку это уловка [ума]; поскольку я однажды уже сказал то же самое много лет назад, и в уме воцарилась тишина. А он тем временем продолжает развивать тему. В один из дней он сказал: «В этой тишине присутствует энергия». Но [для меня] там нет никакой энергии; я просто выхожу на улицу [после беседы] полный ощущения тишины ума, и иду домой. И на следующий день повторяется та же история.

 

Так вот, он начал говорить о состоянии сравнения (comparative state of mind). С самого начала беседы в тот день и до её конца я уже пребывал в состоянии полного и всеобъемлющего осознания. (Я всегда сажусь почти в самом конце помещения. И кажется, что того человека [имеется в виду Джидду Кришнамурти – прим. пер.] там даже нет; он весьма смутно сидит там вдалеке рядом с микрофонами.) Я пребывал в каком-то сновидном состоянии (dreamy state), которое я называю «осознанием», но в то же время осознавал всё, что происходило снаружи и внутри. Даже до того, как он обратил наше внимание на шум самолёта или поезда… Но наблюдатель (the observer) присутствовал всё это время и слушал.

 

Вопрос: Наблюдатель слушал тишину?

 

У. Г.: Слушал тишину, смотрел на тишину. И смотрел на это так называемое «осознание», и слушал все эти звуки, и обманывал себя относительно того, что это было состояние тишины.

 

Вопрос: И вы увидели это!

 

У. Г.: Я увидел это впервые. И когда он сказал ближе к концу беседы: «То что есть (what is) – это состояние сравнения»… «То что есть» подразумевает моё состояние! Если бы вы были в том состоянии, то вы бы немедленно это обнаружили. Если вы переживали эту глубокую тишину до этого, то это значит, что вы смотрите на эту тишину как на что-то, что вы уже однажды переживали. В противном случае вы бы вообще не ощутили (would not become aware of) эту тишину внутри себя. Боже мой! Где я; что я с собой сделал! Он вернул меня назад на четырнадцать лет; он вернул меня в 1953-ий год. И это нанесло мне настолько сильный удар! «То что есть – это состояние сравнения»; и все эти годы я ходил в сновидном состоянии, будучи уверен, что понял всё, о чем говорит этот малый. И где я теперь? Это стало для меня невероятным шоком! Невероятным шоком. И я потом говорил об этом состоянии сравнения со всеми, кого интересовало объяснение всей беседы.

 

А на следующий день он говорил о тех же вещах, а потом сказал: «В этой тишине присутствует энергия». Он сказал это ближе к концу, когда никто не ответил на его вопрос, и он сказал нам: «Вы все просто пытаетесь угадать; вы бросаетесь словами». Это переживание тишины было снова со мной, и вместе с ним мысль о том, что это состояние сравнения. «Что ты наделал? Это наверное будет продолжаться ещё лет десять», – сказал я себе.

 

Вопрос: [Не слышен]

 

У. Г.: «Это снова состояние сравнения», – я усвоил эту реакцию, понимаете. «Старина, ты опять себя обманываешь, ты никуда не продвигаешься, ты ничего не понимаешь». Примерно такой диалог продолжался во мне. (Насколько я это помню; но лет через пять, возможно, я не смогу вспомнить столь чётко, как это было.) На следующий день он сказал… (Я не знаю, о чём он тогда говорил.) Это была шестая беседа, в которой он сказал: «В этой тишине есть действие». В один из предыдущих дней он сказал, что в тишине присутствует энергия; в другой день он сказал: «там есть движение»; а в предпоследний день он сказал: «Там есть действие». И как только он упомянул «действие», я сразу же подумал: «Если будет какое-то действие в этой тишине, то я не узнаю об этом». Здесь не может быть и речи о состоянии сравнения, чтобы это понять. Как только я делаю какое-либо усилие, чтобы взглянуть на эту тишину, это препятствует всякому действию.

 

Осознание (recognition) тишины как тишины приводит в движение идею о том, что это состояние сравнения, и таким образом сознание (consciousness) продолжается всё дальше и дальше. И когда он говорит, что должно быть действие («в этой тишине имеет место действие»), об этом действии я не буду знать. Но кто указывает каждый раз, [что] тишина является состоянием сравнения? «Брось эту игру!», – я как бы сказал себе. Точнее, не сказал себе… Когда я увидел оба эти образа, один из которых пытался назвать другой «состоянием сравнения»… Два образа, функционирующих одновременно… И это не два разных образа, а один и тот же! Это один и тот же образ, препятствующий тому, чтобы что-либо произошло (если что-то должно было произойти). Это меня поразило в один миг, и всё остановилось, так сказать. А что было дальше… Я могу дать такое сравнение: ты стоишь на краю пропасти, и тебе кажется, что есть какое-то место, куда нужно прыгнуть. Ты видишь горную долину и понимаешь, что тебе её не перепрыгнуть. Невозможно перепрыгнуть через долну и допрыгнуть до другой горы, и нет никого, бы кто мог тебя подтолкнуть. У меня нет никакой возможности совершить этот прыжок. Так вот, когда ты в этом состоянии, и тебе кажется, что ты каким-то образом совершил этот прыжок, на самом деле ты не совершил никакого прыжка, а другая гора исчезла. Гора исчезла; там нет никакой горы. Это миф, порождённый этой структурой. Понимаете? Та гора исчезла, потому что это был образ, который я создал и которому поклонялся все эти годы. (Понимаете, то действие… Там нет никакого действия.) Что-то лопнуло (snapped) в тот момент. Я ничего не ощутил; всё полностью исчезло из моего сознания (I did not become aware of anything; the whole thing completely disappeared from my consciousness). Ничего не было; никаких размышлений над этим. У меня не было желания обсуждать это с кем-либо в тот день.

 

В последний день я пошёл туда [в шатёр – прим. пер.] и просто посидел там. Нечего не поизошло; я его не слушал. Никакой тишины, ничего. Фактически меня там не было (I was not present there for all practical purposes).

 

Вопрос: Не было [состояния] тишины?

 

У. Г.: Не было ни тишины, ни попыток посмотреть (no looking at), ни действия, ни слушания. Он говорил о чём-то. Не знаю, о чём он говорил в тот день. Я не слушал. Я не смотрел ни на кого из присутствующих. Я даже не знал, зачем я там находился. Я просто сидел там. Когда он закончил, какая-то дама пыталась его о чём-то спросить, но он встал и ушёл. Я не хотел ни с кем разговаривать, и поэтому быстро вышел из шатра. (Обычно я там ненадолго задерживался, чтобы поздороваться с друзьями). Я незаметно вышел оттуда и как можно скорее направился домой. Я сел на скамью под деревом где-то там и просидел часа два, кажется. Не знаю, что произошло; я просто сидел там в неком состоянии изумления (daze). А потом… Кажется, в тот день у нас не было гостей. Это было воскресенье 13 Августа 1967-ого года.

 

А потом начались все эти вещи. Тяжесь в голове стала настолько невыносимой для меня. Я не знал, что с ней делать. Я купил аспирин, принял две таблетки, и нечего не произошло. Боль продолжалась весь день. Это был полный разрыв с тем, что было до этого. В моём сознании не было ничего, кроме [ощущения] тяжести в голове. Я передвигался, что-то делал, разговаривал с людьми. Это продолжалось три дня. А затем во вторник, когда я лежал на том диване, на котором вы сидели вчера, я неожиданно сказал: «Странно, мне кажется, что моё тело исчезло».

 

Ранняя запись (часть 3) «Ни с того, ни с сего, что-то вроде молнии поражает тебя…»

У.Г.: Тогда я откр<