Эмоциональный тон и художественная система поэта

 

Большой интерес представляет для нас статья «Стихотворения Баратынского»: в ней с особой определенностью выражено представление о связи между взглядом поэта на мир и общим настроением, характерным для его лирики.

Белинский начинает с определения основного лирического тона в поэзии Баратынского: «Если мы скажем, что преобладающий характер поэзии Баратынского есть элегический, то скажем истину...» (VI, 166). Тут же, однако, критик поясняет, что это лишь начальная стадия исследования. Чтобы понять преобладающий характер лирики поэта, надо раскрыть воодушевляющую его идею: «чувство само по себе еще не составляет поэзии; надо, чтобы чувство было рождено идеею и выражало идею». (VI, 466). Разумеется, возможна элегическая поэзия, в которой чувство не просветлено мыслью, а остается смутным и неясным настроением, не связанным с общим взглядом поэта на мир. Но поэзия Баратынского не такова: пропитывающее ее чувство рождено скорбною думой; «Жизнь как добыча смерти, разум как враг

 

чувства, истина как губитель счастия — вот откуда проистекает элегический тон поэзии Баратынского» (VI, 476).

Белинский был глубоко прав. Читая одно за другим стихотворения Баратынского, мы везде находим безотрадный взгляд на человека, искусство, историю.

По Баратынскому, природе человека извечно присущи порывания к целям, лежащим за пределами человеческих возможностей. Безысходное противоречие между мечтами, которым не сбыться, страстями, которым не дано удовлетворения, влечениями, на пути которых — стена, и непреодолимыми условиями человеческого существования превращает человека во «всесильное ничтожное созданье» («Череп», «Буря», «К чему невольнику...»).

Жизнь человека — постоянный крах иллюзий, постепенное накапливание безотрадного опыта. Все, что радует человека и привязывает его в жизни, постепенно обесценивается, обнаруживая свою неустойчивость, эфемерность и, в конечном счете, несостоятельность.

Интересно сравнить «Дорогу жизни» Баратынского и «Телегу жизни» Пушкина. В обоих стихотворениях, построенных по принципу развёрнутой метафоры, жизнь человека изображается как путешествие, обобщенный образ человека выступает как образ путника, меняющегося в дороге. С грустной, доброй и мудрой улыбкой говорит Пушкин о потерях, связанных с наступлением старости. Стихотворение же Баратынского проникнуто горькой иронией и безотрадной грустью: ведь то, что человек утрачивает с годами — не подлинные, а мнимые ценности, «золотые сны». Страшно не то, что неизбежно приходится расставаться с чем-то хорошим; страшно то, что оно на поверку оказывается ненастоящим, поддельным.

Обоих поэтов объединяет интерес к закономерностям душевной жизни (само признание того, что они существуют, было одним из симптомов преодоления романтического отношения к действительности). Но Пушкин и Баратынский расходятся в понимании этих перемен и истолковании их общего смысла. Различие явственно обнаруживается при сопоставлении «Признания» Баратынского с пушкинскими стихотворениями «Прощание» и «Под небом голубым». По Баратынскому, прекрасное, свежее, искреннее чувство дано лишь неопытной молодости: приходят испытания, в жизненных бурях черствеет душа и остается холодная опытность — мертвенная, как ледяная пустыня. Пушкин так же, как и

 

Баратынский, знает скорбь, с которой зрелый человек наблюдает в своей душе угасание чувств, зародившихся в юности; но ни веры в жизнь, ни самой способности сильно и глубоко чувствовать он не утрачивает. Чувства уже нет, но оно было и было прекрасно, человечно, и пусть этого чувства уже не будет, но обязательно будут другие — отрадные и упоительные. Для Баратынского же то, что происходит с его героем, — частное проявление общего процесса: развенчиваются чувства, разбиваются мечты. Есть лишь иллюзии и извечная горечь разочарования. И сказано это не только прямо, но и методом анализа, логикой лирического сюжета. Шаг за шагом с обстоятельностью клинициста прослеживает Баратынский постепенное умирание чувства и отражение этого процесса в сознании героя. Перед читателем последовательно проходят стадии омертвения души: попытки оживить былую любовь, их неудачи, грусть от сознания охлаждения. Минует и она, и останется лишь бесплодное воспоминание об ушедшем и безжизненное спокойствие. Самый способ психологического анализа оказывается эквивалентом мрачно-безотрадного взгляда на судьбу чувства. Главное внимание сосредоточено на печальном итоге — неизбежном охлаждении, душевном оцепенении. Именно о нем идет речь в строфах 1, 3, 5, рисующих состояние героя в настоящем. Они бросают зловещий отсвет на заключенные между ними строфы 2 и 4, посвященные прошлому: оно видится не в ореоле присущей ему красоты, а сквозь закопченное стекло настоящего; даже в прошлом нет радостного упоения любовью — есть лишь тягостная внутренняя борьба и навязчивое предощущение мрачного настоящего и безжизненного будущего.

«Золотые сны» разрушаются не только опытом, но и беспощадной мыслью. Наслаждаться красотой природы, ощущать радость бытия можно лишь тогда, когда на время прекращается губительная работа мысли («Весна, весна.!..).

Творчество для поэта не радость, а проклятие: ведь он — в отличие от скульптора или живописца — вынужден пользоваться бесстрастной мыслью, без сострадания, снимающей с действительности обманчивые покровы и открывающей взору неприкрашенную голую сущность («Все мысль да мысль...»). Поэту не дано "высокое счастье будить своими творениями в сердцах современников сочувственный отклик; его удел — одиночество: «Я дни извел, стучась к людским сердцам, / Всех чувств благих я, подавал им голос / Ответа нет!»

 

Горе тому, кто понял жизнь: он видит в ней бессмысленный вечный круговорот, пустые надежды и бесплодные усилия. («На что вы, дни!..»). Естественно, что при подобном восприятии жизни смерть начинает казаться последним прибежищем: она — избавление от мук, долгожданная пристань, желанный исход («Ты всех загадок разрешенье, ты разрешенье всех цепей»).

Взгляд Баратынского на историю человечества был столь же безотраден, как и взгляд его на историю человека. Возникновение и постепенно утверждающееся господство положительного знания рвет связь между природой и людьми, делает их невосприимчивыми к ее тайному языку, убивает поэзию. В будущем Баратынский провидит мощное развитие интеллекта и — как неизбежное следствие — физическое вырождение и гибель человечества. («Приметы», «Последний поэт», «Последняя смерть»).

Представления о судьбе человека и человечества, об истории и современности, о соотношении мысли и искусства — все это получило в стихах Баратынского лирическое выражение, став источником особой, характерной для его поэзии обобщенной лирической эмоции — элегического тона, о котором писал Белинский.

Сам поэт неоднократно старался определить владевшее им общее чувство:

 

Стихи холодные дышали

Души холодною тоской...

(К*** При посылке тетради стихов)

Вам приношу я песнопенья,

Где отравилась жизнь моя:

Исполнена тоски глубоко

Противоречий, слепоты...

(«К князю П. А. Вяземскому»).

...Печаль любви сладка,

Отрадны слезы сожаленья!

Не то холодная, суровая тоска,

Сухая скорбь разуверенья.

(«Есть милая страна..»).

К мечтам, страстям, трудам мирским

Тобой скопленные презренья.

Язвительный, неотразимый стыд

Души твоей обманов и обид!

(«Осень»).

 

…Один с тоской, которой смертный стон

Едва твоей гордыней заглушен.

(«Осень»).

 

Повторяемость таких определений как «холодная тоска», «суровая тоска», «сухая скорбь разуверенья», «презрение к мечтам, страстям, трудам мирским», «тоска», прорывающаяся в «смертном стоне»; их «синонимность» и в то же время их обилие свидетельствуют о сложности выражаемого ими чувства, о несводимости его к элементарно-бытовому преходящему настроению. Об этом же свидетельствует и разнообразие средств выражения чувства: на него работают все элементы художественной системы поэта, от простейших единиц текста до принципов композиционной организации целого стихотворения.

Последний прижизненный сборник своих стихов Баратынский назвал «Сумерки». Передавая в сгущенном виде грустный взгляд поэта на жизнь, название в то же время предопределяло восприятие всего сборника. Следует обратить внимание и на то, как озаглавлены отдельные стихотворения: «Разуверение», «Уныние», «Безнадежность», «Осень», «Падение листьев», «Запустение», «Разлука», «Прощание», «Последний поэт», «Череп», «Элизейские поля», «Последняя смерть», «Смерть». Подобные названия играли роль своеобразного эмоционально-смыслового ключа. В аналогичной функции могут выступать начальные строки стихотворений «Бежит неверное здоровье, / И каждый день готовлюсь я / Свершить последнее условье, / Закон последний бытия...»; «Мечты волшебные! вы скрылись от очей!»; «Сбылися времени угрозы! / Хладеет в сердце жизнь...»; «Когда исчезнет омраченье / Души болезненной моей?...»; «Все мысль да мысль! Художник бедный слова! / О жрец ее! Тебе забвенья нет»; «На что вы, дни? Юдольный мир явленья / Свои не изменит!»; «Поверь, мой друг: страданье нужно нам...».

Даже стихотворение в альбом начинается строкой:

 

Альбом походит на кладбище...

 

Порой «сила грустного, чувства» (Белинский) концентрируется в концовке: «О, тягостна для нас / Жизнь, в сердце бьющая могучею волною / И в грани узкие втесненная судьбою»; «На грудь мне дума роковая / Гробовой насыпью легла»; «И нет на земле упований!».

В ряде случаев общее настроение, которым проникнута поэзия Баратынского, выражается особым типом двойного лирического сюжета («Признание», «Дорога жизни», «По-

 

следняя смерть», «Запустение», «Осень», «Последний поэт», «Приметы», «На что вы, дни...», «На посев леса», «Когда твой голос...»). Внешнее движение создается в стихотворении сменой событий, переходом от возраста к возрасту, от эпохи к эпохе; внутреннее же движение создается открытым читателю все более глубоким постижением смысла изображаемого, установлением связи между отдельными моментами всеобщего процесса разрушения и гибели. Каждое событие (возраст, эпоха) оказывается не только этапом биографии обреченного на муки человека или истории вырождающегося человечества, но и очередной ступенью проникновения в безжалостные закономерности действительности, вехой на безрадостном пути познания.

Определения, которые Белинский дал главным эмоциональным мотивам лирики Пушкина и Баратынского, как будто очень близки. Но как резко отличаются друг от друга — и по характеру чувства, и по выражаемому ими мировоззрению — светлая грусть пушкинской лирики от элегического тона поэзии Баратынского!

С эмоциональным тоном оказывается существенно связанной большая или меньшая степень вовлечения объективного. элемента в лирическое поле зрения поэта. В лирике Пушкина достигнуто чудесное равновесие внутреннего и внешнего мира. Светлая пушкинская грусть не заслоняет от поэта и читателя людей, вещи, краски, формы; наоборот, она как бы образует особо прозрачную среду, в которой краски делаются ярче, очертания — отчетливее, перспектива — глубже. В лирике же Баратынского поэт и читатель сосредоточены на чувстве душевной усталости, оцепенения, тоски. Элегический тон поэзии Баратынского как бы образует густую пелену: краски блекнут, очертания размыты, мир. сужен иобесцвечен.