Изменение благоговения и молитвы

Сторона человеческого опыта, встречающаяся как в развитом, так и в примитивном благочестии, - это чувство или идея Святого. Некоторые теологи, как и некоторые психологи религии, видят в этом чувстве или в этой идее основную характеристику или отличительную особенность религиозного в сравнении его с этической, эстетической или интеллектуальной деятельностью человеческого ума или духа. Под чувством святости они подразумевают то особое ощущение трепета и благоговения, которое, видимо, представляет собой преимущественно некоторое сочетание чувств страха и влечения, но содержит также и иные эмоциональные моменты. «Идея святого» - это есть проекция идеи или объективное присутствие в вещах величественной, странной и потусторонней, внушаю-

щей страх и очаровывающей, «вышней» силы, перед которой человек испытывает чувство трепета. Чувство и идея святости выражаются в таких библейских высказываниях, как слова Иова: «Я слышал о тебе слышанием уха, однако теперь мой глаз видит тебя; и потому я презрен самому себе и раскаиваюсь посреди пыли и пепла»15'. Или слова Исайи: «Горе мне! Ибо я погиб: ведь я человек с нечистыми устами, и живу среди людей с нечистыми устами; ибо мои глаза видали Царя, Господа сил!»16' Мы сталкиваемся со святым в примитивной религии, где термины «мана», «оренда» и тому подобные относятся не к личным богам, а к странной силе, субъективно переживаемой через трепет и очарование, ужас и экстаз. Ощущение святого присутствует и в благоговении, испытываемом философом перед звездным небом над головой и нравственным законом внутри нас. Налично оно и в чувстве греха, переживаемом не как моральная вина вследствие преступания законов, но как «нечистота», «замаранность» и нечестивость22.

Для чувства святости характерна размытость: само по себе оно не является ни политеистическим, ни генотеистическим, ни монотеистическим. Однако будучи опосредствовано социальным ритуалом, учением и традициями, чувство это оказывается организованным и направленным на определенные объекты или события. Очень мощное воздействие на этот процесс упорядочивания оказывает форма веры. Политеизм с его многочисленными центрами ценности и многими объектами поклонения связывает святость с определенными естественными предметами или событиями, в то время как прочие продолжают оставаться обыкновенными, не пробуждающими никаких чувств: горы могут стать скорее предметом благоговения, нежели просто внушать ужас; бури при установлении особой политеистической традиции могут лишиться своего зловещего17 характера. Современный политеизм по преимуществу обнаруживает и переживает чувство волшебной возвышенности в отношении человеческих творений - в величественной музыке, в перехватывающих дыхание пролетах больших мостов, в парящих башнях. В социальном генотеизме чувство святости через посредство ритуала и учения направляется на символы замкнутого общества. Священность некоторых естественных объектов зеленых островов, рек, «лесов и куполов холмов» - проистекает из святости общества, отождествляющего с самим собой землю, на которой оно обитает и которую освятило в трагические или вызывавшие восторженные переживания исторические моменты. Божественность окружает королей, символизирующих

социальную преемственность, единство и мощь, так что коронации и все вообще появления царственной особы заставляют проявиться чувства трепета и благоговения, ощутить присутствие возвышенного и таинственного. Флаги становятся священными предметами, с которыми следует обращаться со священным ужасом. Демонстрация социальной мощи на военных парадах вызывает переживание чувства величия и славы, а также еще и трепет. Свидетельства национальной истории становятся священными книгами, заключенные в них фразы - священными глаголами, в большей степени возбуждающими чувство благоговения, нежели наводящими на истолковывающие их идеи. Разумеется, быть замкнутым обществом способна скорее церковь, чем город или нация. В этом случае повод для выражения благоговения дается иными символами социального единства. Однако чувство святости всякий раз используется и направляется генотеистической формой веры.

Радикальный монотеизм по-иному упорядочивает чувство святости. Первым результатом его деятельности оказывается последовательная секуляризация всех тех символических объектов, на которые политеизм и генотеизм откликаются священным страхом и священным восторгом. Антирелигиозная струя, обнаруживаемая у пророков радикальной веры, может быть истолкована прежде всего как нападки не на сами религиозные чувства, но на способ упорядочивания этих чувств немонотеистическими формами веры. Если принцип бытия есть Бог, т. е. объект доверия и преданности, тогда только он свят, абсолютная же священность каждого частного существа должна быть отвергнута. Никакая местность, никакое время, лицо или община не являются представителями Единого в большей степени, чем любые другие. Никакие священные рощи или храмы, никакие освященные короли или священнослужители, никакие праздничные дни или избранные общины не являются особыми представителями Того, в котором живут, движутся и обладают бытием все предметы. Пуританское иконоборчество всегда сопровождало подъем радикальной веры.

Рука об руку с этим обмирщением идет, однако, освящение всех вещей. Теперь всякий день есть день, сотворенный Господом; всякая нация есть святой народ, вызванный им к существованию в нужном месте и в нужное время, причем к его славе; священна каждая личность, будучи сотворена по его образу и подобию; всякое живое существо на земле, в небе и в воде есть его творение и самим своим существованием указывает на него; вся земля наполнена его славой; все бесконечное про-

странство есть его храм, в котором вся тварь призвана к благоговейному молчанию перед его лицом. Вот основание не только преобразованной нравственности, основанной на признании того, что все, что есть, есть благо, но и преобразованного благочестия, или религии, основанной на осознании того, что всякое существо свято.

Насколько трудна монотеистическая реорганизация чувства святого, показывает история организованной религии Запада. В ней мы постоянно сталкиваемся с все новыми попытками наметить новую линию разделения между святым и мирским. Святая церковь отделена от светского мира; священное духовенство - от неосвященных мирян; священная история спасения - от неосвященного хода человеческих событий; священность человеческой личности, или жизни, отстаивается наряду с чисто утилитаристской оценкой существования животных или неживых предметов. Отрицается мирской аспект священных книг, церквей и священной истории; остается непризнанной священность мирского. Кажется, нередко организованная религия сотрудничает с другими институтами, стараясь дать чисто утилитарную оценку естественным благам, физической жизни, политической деятельности и семье. В истории западной организованной религии мы не смогли обнаружить прогрессивного движения в направлении всеобщей секуляризации, сопровождающей универсальное освящение бытия, а только лишь все новые и новые реформации в этом направлении, за которыми следуют новые сползания в дуализм священного и мирского. Быть может, такое движение принципиально невозможно, поскольку чувство святого слишком эмоционально по характеру, чтобы быть полностью упорядоченным в соответствии с принципами монотеистической веры. И тем не менее вера, как уверенность и преданность, пытается подняться над эмоциями уровня и постановить, что даже в том случае, когда ощущение святости не переживается, все же, поскольку все вещи святы в силу их отношения к святому Единому, именно так к ним и следует относиться; и что ничто - какие бы эмоции ни испытывал человек по его поводу - не заслуживает абсолютного благоговения, причитающегося только Единому. "

Моление о сверхчеловеческой помощи, возникающее как проявление человеческого беспокойства и нависшей над людьми опасности, является вторым аспектом, с которым приходится столкнуться во всяком благочестии, и это, как и идея святого, рассматривается некоторыми теологами и философами как центральная особенность религиозной жизни. Посреди всех

своих физических и духовных перипетий, своих не знающих отдохновения тревог о судьбе подвергающихся опасности товарищей и возлюбленных общин человек взывает к ангелам и служителям благодати о защите. Нет сомнения в том, что молитва о сверхчеловеческой помощи берет свое начало на уровнях психической жизни, залегающих глубже сознания: в отчаянии люди взывают даже к таким силам, в существование которых они не верят на уровне сознания. Как и ощущение святого, молитвенная деятельность представляется в основном лишенной определенности. Силы, к которым обращаются молитвы, как и те, присутствие которых ощущается в переживании святого, идентифицируются и получают имя лишь постольку, поскольку религии придано оформление, в особенности со стороны веры. В политеизме мы учимся обращать наши моления к духам, заведующим теми структурами или объектами, с которыми мы связываем опасность для себя, или же обитающим внутри них. Испытывая беспокойство за себя или за свои семьи, мы призываем своих отцов и богов наших отцов либо духов умерших людей, бывших могущественными в нашем детстве. Если нас одолевают заблуждение и ложь, мы вызываем дух и силу правды, которые, как мы полагаем, поддержат ее и ее дело. Если верх берет несправедливость, мы молимся не только о справедливости, но обращаемся к духу или силе справедливости - чтобы он явился вновь. В рамках генотеизма мы учимся обращать свои молитвы к богу нашего общества, богу наших социальных предков, как к защитнику не только общины, но и каждого отдельного ее члена, мы обращаемся за помощью к мученикам, героям и святым, которые сделали это общественное дело своим собственным.

Радикальный монотеизм учит людей не молиться, но тому, как надо молиться Единому, как воссылать моления и просьбы о заступничестве таким образом, чтобы они совершались суверенностью в нем и соответствовали его делу. Пусть даже это будут молитвы о хлебе и прощении, теперь они будут помещены в контекст молитвы об осуществлении его воли и пришествии его царства; хотя это молитвы о себе самом, они возносятся среди просьб о заступничестве в отношении всякого существа, нуждающегося в помощи и поддержке. В радикальной вере люди обучаются молиться с уверенностью и спокойствием, без лихорадочных усилий ублажить ту силу, из которой происходят как жизнь, так и смерть; они учатся молиться Единому, который печется обо всех так, как если бы все они были чем-то одним, и о каждом так, как если бы он был всем; они учатся

молиться как люди, ждущие скорее перемены в собственном строе мыслей, чем в Едином, к которому они обращаются. Радикальная вера ничего не отрицает в религии естественной молитвы человека; однако все составляющие этой религии оказываются переориентированными и переформированными.

Рассматривая практику частной и институционализированной молитвы в западной организованной религии, мы не в состоянии с полной уверенностью говорить о преобразовании молитвенной жизни человека со стороны монотеистической веры, как если бы это преобразование было уже завершено. Внутри сферы западной религии, как и повсюду вообще, молитва, следует полагать, остается неоформленной и нереформированной. В нашей среде продолжается магическое пользование заклинаниями и мольбами. Бог, к которому обращены молитвы, зачастую отождествляется с групповым божеством, предметом особых забот которого являются христиане или иудеи и дело которого чаще отождествляется с их делом, чем их дело - с его. Не носящие следов раскаяния прошения за неверных и еретиков, за страны и церкви, находящиеся в состоянии вражды с другими, хвала и защита самой молитвы - все это есть проявления продолжающегося существования религии моления, не подвергшейся критике и преобразованию со стороны веры в Единого.

В нашем исследовании роли монотеистической веры в религиозной жизни внимание может быть уделено и другим аспектам в сложном явлении, называемом нами религией. Помимо чувства святости и нужды в сверхчеловеческой помощи мы встречаемся в религии с жаждой экстаза, изъятия из круга повседневного рутинного существования в царство чуда, усиленной чувствительности, расширенных горизонтов, свободы от принуждения, «приступов восторга». Религия как благочестие включает в себя также ритуалы очищения и празднеств, а еще -учения и верования, принципиальным образом формирующие ориентацию человека в его мире. На специфические способы, в которых жажда экстаза находит свое удовлетворение или отвергается, как в общественных ритуалах, так и в частной практике мистического поклонения, оказывает влияние ряд факторов: историческая традиция религиозного общества, общий культурный контекст, в котором она участвует, исповедуемые учения. Однако формы веры, формы уверенности и преданности также оказывают влияние на эти способы и на то значение, которое с ними связывается. Распеваемые гимны, совершаемые и истолковываемые священнодействия, символика, присутствующая в цвете и форме, выражают больше, чем сама

вера. Однако до некоторой степени все это приобретает свою специфическую форму в зависимости от преобладающего конкретного типа уверенности и преданности.

То же самое касается и учений, более или менее буквально, в более или менее поэтической форме задающих ориентацию человека в природе, во времени и в истории, а также и в том, что лежит за их пределами - в сверхприроде, сверхвремени и сверхистории. Эти учения не происходят из уверенности или преданности в отношении многих или Единого. Разнообразны, как представляется, источники общих учений о творении, падении и искуплении в христианстве: они берут начало в исторических откровениях и в рассуждениях, в воображении и изумлении, в опытах добра и зла. Но всем им придает оформление разновидность веры. Так, учение об искуплении хорошо укладывается в контекст уверенности в принципе бытия и преданности царству бытия. В такой форме оно было высказано ап. Павлом, когда тот увидел, что все творение ожидает «с радостной готовностью откровения сынов Божьих; ибо творение оказалось порабощено тщетностью, не по собственной воле, но по воле того, кто его подчинил с надеждой: ибо творение само освободится от своего порабощения порче и обретет величественную свободу детей Божьих» (Рим 8:19-21). Однако учение об искуплении может быть помещено и в контекст генотеистической веры, которая ограничивает круг обретающих искупление только людьми либо теми немногими из них, кто предан Богу, так что большая часть бытия оказывается из него исключенной.

Следует полагать, что преобразование и трансформация такого в высшей степени сложного явления, как религия, посредством веры в Единого никогда не были проведены до конца ни в отдельном индивидууме, ни в каком-либо учреждении. Ведь вера эта никогда не замирает без движения. Никакая реформация не пребывает реформированной; никакая католическая церковь не пребывает всеохватывающей. Единый, превосходящий многое, вновь и вновь смешивается с одним из многих. Бог, перед лицом которого мы признаем, что наш мир един, и приносим клятву преданности бытию, вновь и вновь — посреди недоверия и коварства, посреди неведения и заблуждения — приходит в смешение с богом, являющимся принципом или коллективным представлением замкнутого общества некоторых существ, либо, в ином случае, является духом, присутствующим лишь в определенных видах деятельности. Борьба радикальной веры с ее противниками ведется в царстве благочестия с не меньшим ожесточением, чем в иных областях деятельности человека и его установок.