III. Радикальная вера - ее воплощение и откровение в истории

Воплощение радикальной веры

Можно было бы сказать, что зарождение радикального монотеизма на Западе произошло еще до вошедшего теперь в обыкновение разделения нашей культурной деятельности на такие области, как религиозная, политическая, научная, экономическая и эстетическая Или же нам следовало бы сказать, что постольку, поскольку эти различия уже были налицо, зарождение радикального монотеизма бросило вызов плюралистической вере, которая была склонна всех их резко отграничивать друг от друга в качестве суверенных областей. Затруднительно было бы классифицировать Моисея как религиозного, политического или этического деятеля или же обозначить движение, основоположником которого он явился, одним из этих терминов. Он был пророком, вождем и законодателем; воз-

можно, также и поэтом. Лишь в силу сравнительно поздних тенденций и условностей мы заносим его в разряд основателей религии, а не в разряд отцов наций или Солонов - творцов правовых обществ Аналогичным образом, когда мы обращаемся к исторически более поздним проявлениям радикальной веры, то оказывается, что здесь мы имеем дело с людьми и движениями, называемыми религиозными лишь в силу условности, до некоторой степени равнозначной подмене направленности их интересов и области приложения их сил. Великие израильские пророки были реформаторами законодательства, этическими провидцами, очистителями религиозного культа, критиками в области теологии, политическими советниками, поэтами, а возможно, также и созидателями нового литературного стиля или даже выразителями новых эстетических переживаний. Своим современникам они зачастую представлялись антирелигиозными деятелями, и действительно некоторые из них отводили очень незначительное место религиозным ритуалам или официальным священнослужителям. Также и Иисус Христос, передававший радикальную веру простому народу, которого не достигли проповеди Моисея и пророков, как кажется, находится не на месте в классификации основателей религии. Он явился в качестве странной фигуры, выразившей в одно и тоже время и угрозу, и обещание людям в сфере их политического, экономического и нравственного существования, так же как и в отношении их религии. И опять-таки великий средневековый синтез и Реформация XVI столетия были явлениями целостной социальной культуры, и не столько потому, что изменения в религии повлияли на остальные области человеческой деятельности, сколько оттого, что вновь возникшее чувство уверенности и новые решения, принятые в отношении преданности, повлияли на всю жизнь в целом. В такие моменты естественный человеческий плюрализм и социальный нарциссизм вместе с их глубоким недоверием к бытию были хотя бы на время преодолены, последствия чего вполне очевидны во всех областях человеческой деятельности.

Говоря о появлении радикально монотеистической веры в нашей истории, мы можем воспользоваться словом «воплощение», позаимствованным из арсенала теологии, подразумевая под ним конкретное выражение находимого во всей человеческой жизни в целом радикального доверия к Единому и универсальной преданности царству бытия. Различие между монотеистическими тенденциями в греческой философии и проявлениями монотеистической веры в жизни иудеев может быть

объяснено, в частности, и тем, что монотеизм, с которым мы имеем дело в первом случае, был движением в области мысли, в то время как во втором он был интегрирован во всю личную и общественную жизнь. В Греции мы встречаемся с uoeeu Единого, превышающего все многое и, быть может, также еще с попыткой пронизать всю деятельность мышления универсальными уверенностью и преданностью. Однако эта монотеистическая тенденция в области мысли обладала до некоторой степени эпифеноменальным существованием в обществе, жившем социальной верой с ее конкретным выражением и представлением в жизни полиса, или политеизмом, так тесно связанным с чувственными объектами вожделения и любви. По этой причине в Греции конфликт монотеизма с его противниками явился эпизодом в'истории мысли. У иудеев же это была история их домашней и политической, национальной и интернациональной, коммерческой и религиозной деятельности. В этом смысле и оказалась воплощенной радикальная вера в Израиле. Это вовсе не означает, что здесь она была воплощена полностью или совершенно окончательным образом, поскольку история этого народа полна известий о борьбе, происходившей между радикальной и социальной верами. Однако монотеизм находил свое выражение во всех областях человеческой деятельности и происходивший вокруг него конфликт возникал по поводу каждого ее отдельного вида. Соблюдение субботы, использование мер и весов на рыночной площади, отношение к беднякам, заключение договоров с иными народами - все это включает в себя веру, практику доверия и преданности; и в связи с каждым из этих моментов встает вопрос относительно формы веры. Сказать, что религия Израиля нравственна и его нравственность религиозна или же что его религия - это религия этического монотеизма, совершенно недостаточно. Такие определения могли быть предложены только теми, кто полагает вместе с Кантом, что монистические принципы нравственности доступны людям уже в силу их разумности. Люди эти, очевидно, не видели, что сама нравственность всегда вовлечена в конфликты вер. Как в области религии, так и в сфере нравственности в Израиле шла борьба между радикальной верой в принцип бытия, с одной стороны, и социальной верой с ее соотнесенностью с принципом общества как центром ценности и делом жизни с другой.

Описывая воплощенный характер радикальной веры в жизни Израиля, среди прочего можно было бы сказать, что для этого народа все человеческие отношения оказались преобразованными в договорные12' отношения. Принятие на себя обязательств и

их соблюдение было существенно важным моментом во всех отношениях между индивидуумами. Религия стала таким же вопросом договора. Каковы бы ни были естественные отношения между творцом и тварью или между богом отцов и их детьми, все они были преобразованы в отношения веры, когда творец и бог отцов посредством обязательства брал на себя поддержку народа и его сохранение, а люди, со своей стороны, отвечали клятвой преданности ему. Таким образом, выполнение требований религии стало в основном вопросом верности обязательству, или сохранения верности (faith), в осуществлении договорных форм поклонения и жертвоприношения. Домашние, торговые и политические отношения имели не в меньшей степени договорный характер. Семье, имеющей естественное основание в половой и родительской любви, была теперь придана еще дополнительная опора - взаимное обязательство и сохранение верности между мужьями и женами, родителями и детьми. Естественное родство племен, имевших одних предков или общий язык, было отчасти подменено, отчасти же укреплено договорной структурой: связь политическая была в меньшей степени связана с любовью к себе подобным или к родной земле, нежели с безоговорочной преданностью в соответствии с принесенной клятвой гражданина. Человек, вообще говоря, понимался, как указал Мартин Бубер, в первую очередь не как разумное животное, но как существо, берущее на себя обязательство и сохраняющее ему верность или же его нарушающее, т. е. как человек веры. Вся жизнь была проникнута верой в основополагающий договор между Богом и человеком, и в каждой области деятельности определенный аспект этого договора вступал в силу. Вера как уверенность в Едином и преданность миру бытия присутствовала в каждом действии, в каждом отношении. Разумеется, очень часто с ней приходилось сталкиваться и в ее отрицательной форме недоверчивости и неверности, которые находятся в таком же отношении к положительной вере, как -1 (но не 0) к +1, или в таком же, в каком находится заблуждение (но не неведение) к жизни разума.

Иисус Христос являет собой воплощение радикальной веры еще в большей степени, чем Израиль. Величие его уверенности в Господе неба и земли как испытывающем отцовские чувства в отношении всех тварей, последовательность его преданности царству бытия не имели в себе, как представляется, ни тени недоверчивости, как не было в них и какой бы то ни было соперничающей преданности. Вера выражается как в совершенных им исцелениях, так и в его наставлениях, как в его интерпретации исторического момента, в который он живет, так

и в том руководстве, которым он старался наделить свой народ, а также в его отношении к врагам нации и к нравственно отверженным. Его уверенность и его верность - это есть уверенность и верность Сына Божьего: вот наиболее выпуклый термин, который применяют к нему христиане, когда они взирают на веру своего Господа. Слово Бога как Божья клятва верности стало плотью в нем в том смысле, что он был человеком, который на свой страх и риск принял уверение, что Господь неба и земли был полностью верен ему и всем тварям, и который в ответ от всего сердца исповедовал преданность царству бытия.

Откровение и вера

Спутником этих воплощений радикальной веры, с которыми мы связываем подъем монотеизма на Западе, было откровение. Хотя в каком-то ином контексте это слово может иметь иное значение, в данном случае откровение говорит о таких событиях, в которых обнаруживалась радикальная вера. Когда мы говорим о вере, откровение не означает передачи определенных истин, поскольку сами по себе какие бы то ни было высказывания не устанавливают уверенности и не призывают к преданности. Событие, которое заставляет проявиться веру как уверенность, - это есть демонстрация преданности, событие же, которое заставляет проявиться веру как преданность, - это есть некое выявление дела жизни.

Профессор. Этьенн Жильсон (Etienne Gilson) так описывает основополагающее происшествие, к которому восходит оформление западного понимания Бога: «С тем чтобы узнать, что такое Бог, Моисей обращается к Богу. Он спрашивает его об имени, и тут же получает ответ: Ego sum qui sum. Ait: sic dices filiis Israel: qui est misit me ad vos13' (Исх. З, 14). Никакого намека на метафизику, но сам Бог говорит, causa finita est14', и таким образом «Исход» закладывает фундамент, на котором будет впредь базироваться вся христианская философия. Начиная с этого момента раз и навсегда стало понятно, что собственное имя Бога есть Бытие и что... это имя обозначает самую Его суть»20. Хорошо сказано, однако нам следует указать на некоторые другие моменты в откровении, заставляющем веру обнаружиться. Одним из них является утверждение в «Исходе», предшествующее самообозначению Бога как «Я есть тот, который есть», а именно: «Я Бог твоего отца, Бог Авраама, Бог Исаака и Бог Иакова... Я видел бедствия моего народа... и слышал его плач... и я пришел, чтобы его избавить». Другой момент -

это данное тогда же Моисею поручение быть доверенным лицом Бога в освобождении народа. Поскольку «Исход» повествует о событии откровения, в этой истории переплетаются по крайней мере три мотива: 1) Бог есть не что иное, как бытие; 2) бытие есть Бог, и именно в качестве оценщика и спасителя; 3) перед Моисеем ставится требование избрать Божье дело в качестве Своего собственного21.

Когда пророки Ветхого Завета говорят об откровении, или о слове Божьем, им явившемся, постоянно прослеживаются те же три мотива. Конечно, не во всех случаях спасение означает избавление от внешнего гнета; чаще оно проявляется в более жесткой форме - в качестве суда и кары, которые вносят порядок в мир нарушенной преданности. Однако в данном случае, может быть, более явно то, что принцип бытия есть принцип ценности и что содержанием откровения является уверенность в том, что возможно положиться на бытие и оно окажет поддержку и придаст ценность всему в этом мире взаимозависимых ценностей.

Когда христиане говорят об Иисусе Христе как об откровении Бога, они имеют в виду или по крайней мере должны иметь в виду не менее трех мотивов веры: мотив того, что придающая ценность и спасающая в мире сила есть принцип самого бытия, что конечный принцип бытия придает, поддерживает и вновь устанавливает ценность и, наконец, что они призваны к тому, чтобы сделать Божье дело своим собственным. Разумеется, зачастую, говоря об откровении, христиане, так же как и иудеи, имеют в виду нечто иное: они могут подразумевать под этим и некое приватное сообщение личного Бога, и какое-то такое событие, которое дало проявиться уверенности, в то же время не призвав к преданности, либо некое религиозное происшествие, в результате которого установилась определенная форма поклонения. Однако поскольку явление Христа делает явной радикальную веру, он рассматривается в качестве демонстрации преданности Бытия всем существам и в качестве побуждения произвести решающий выбор универсального Божьего дела.

Относительно таких сопряженных с откровением событий, на которых мы прослеживаем возникновение радикальной веры на Западе, мы можем сказать то же, что говорили и о самой вере: что они имели место не в одной только религиозной сфере человеческой деятельности и интересов. События эти не были мистическими видениями или экстатическими опытами, в ходе которых люди изымались из своего обыденного мира: то не были ответы на человеческие призывы о помощи, направленные сверхъестественным силам, то не были исключитель-

но встречи с чем-то святым. Откровения имели место посреди политической борьбы, национальных и культурных кризисов. Поскольку они были признаны со стороны веры, воплощенной во всей тотальности человеческой жизни, они переживались как доказательства божественного присутствия, которое имеет место всегда и везде.

Вера в личность

Мы можем подойти к проблеме различения между тем, что называется религиозными убеждениями в нашем современном мире, и той большей, нежели просто религиозная, уверенностью, которую определяем как радикальную веру, обратив внимание на отношение, в котором такая уверенность находится к нашей собственной жизни. Вместо того чтобы говорить, что радикальная вера возникла на Западе воплощенной во всей жизни в ее целостности, до и помимо разделения деятельности на отдельные сферы, мы могли бы сказать, что она проявилась как позиция отдельных «я», сохранивших себе верность во всех их ролях и обязанностях. Вместо того чтобы говорить, что те эпизоды, в которых проявлялась такая вера, были эпизодами, в которых оказывалась продемонстрированной преданность принципа бытия царству бытия, мы можем выразиться менее абстрактно и сказать, что то были моменты, когда абсолют явил себя в качестве преданной личности.

В том положении «Исхода», о котором мы говорили выше, «Скажи сынам Израиля: «Меня послал «Я есмь»», - слово «я» вызывает у нас такое же изумление, как и слово «есмь». Если мы повторим вслед за профессором Жильсоном, что «начиная с этого момента стало раз и навсегда понятно, что собственное имя Бога есть Бытие», нам необходимо будет прибавить сюда еще и то наблюдение, что с этого момента раз и навсегда было признано, что принцип Бытия есть Первое Лицо. Разумеется; такое признание влечет за собой целый шлейф проблем, связанных с антропоморфическими тенденциями в понимании нами нашего наиболее сущностного окружения. И все же если краеугольным камнем христианской философии является убеждение в том, что «существует лишь один Бог и Бог этот есть Бытие», краеугольным камнем как христианских, так и иудейских и всех прочих радикально монотеистических уверенности и преданности является то, что Бог, являющийся Бытием, есть Я либо подобен Я и он так верен, как может быть верна только личность.

Хотя мы и причисляем себя к верующим в Единого, эта лич-

ностная конкретика всегда представляется нашему склонному к построению концепций уму чем-то вроде соблазна, причем это происходит не только по той причине, что мы предвидим опасность сотворения себе кумира по нашему человеческому образу. Когда мы стараемся думать и выражаться ясно и разумно, говорить, обращаясь как бы к уму от лица ума же, мы избегаем использовать личные местоимения, говорить «я» и «ты». В этом случае мы скорее говорим не о личностях, но об идеях, скорее о формах и законах, чем о тебе, обо мне и о нем. В сутолоке наших взаимодействий с миром окружающей действительности мы надеемся проникнуть в ее суть. прибегая к повторяющимся моделям поведения, неизменным структурам, постоянным отношениям или же абстрактным универсалиям. Мы пытаемся привести к единству наш связанный с ними опыт и то, что мы насчет них думаем, с помощью безличных символов, среди которых символы математические представляются наименее личными, наиболее упорядоченными, управляемыми и недвусмысленными. Размышляя практически, как нравственные существа, мы предпочитаем иметь дело с идеалами, которые следует осуществить, с законами, которым следует повиноваться, и с абстрактными ценностями, которые следует почитать или избирать. Размышляя как теологи, мы беремся определять идеи Бога, формы веры, понятия души, теории спасения. Для рассудка, ориентированного таким образом, во всякой речи и во всяком мышлении, прибегающих к личным местоимениям в качестве конечных точек отсчета, присутствует определенный момент анимизма или же мифологизма, присутствует нечто дологическое.

И все же в нашем человеческом существовании, в нашем мире, в наших товарищах и в нас самих имеется нечто такое, что нельзя отрицать и что тем не менее не может быть понято при помощи безличных категорий. Весь наш опыт и опыты, все наше мышление и общение происходят в рамках сложного взаимодействия нередуцируемых Я и Ты. Наши попытки рассуждать посредством обезличенных, «логичных» мыслей и говорить, обращаясь от лица здравого смысла к такому же здравому смыслу, об опыте, доступном всякому чувствующему и мыслящему существу, - это есть все-таки попытки мыслящих личностей, которые признают наличие вокруг других мыслящих личностей. Неважно, насколько усердно концентрируемся мы на предметах общего характера, все равно это есть концентрация субъектов, признающих присутствие иных субъектов, концентрация скорее мыслителей, а не мыслей, носителей опыта, а не того, что в опыте дано. И все же, обраща-

ясь к вере, мы сознаем в себе что-то важнее нашей субъективности. Мы считаем само собой разумеющимся или признаем во всем нашем мышлении и общении с другими присутствие личностей как преданных и коварных, доверяющих и недоверчивых существ и признаем реальность великой проблемы межличностной истины. Посреди поисков истинного понимания объектов и усилий точным образом его сформулировать мы замечаем, что истина и ложь имеют место также и как отношение между личностями. Когда мы прикладываем усилия к тому, чтобы разработать верные теории, мы полагаем, что истина - есть отношение между такими теориями и объективными состояниями, к которым они относятся; но мы формулируем и сообщаем такие истины в межличностной ситуации, т. е. ситуации, в которой между личностями, которые могут лгать или сохранять верность друг другу, наличествуют истина и ложь. Случается, что эти личности бывают в высшей степени объективными и точными с той целью, чтобы обмануть своих товарищей. Или же, и это еще одна знакомая ситуация, технически подготовленный человек, который старается придерживаться истины, обращаясь к своему несведущему другу, подвергает испытанию свою научную совесть, потому что то, что ему следует сказать, чтобы не ввести того в заблуждение, не вполне соответствует фактам. Проблемы, с которыми мы сталкиваемся в этой области, - это не проблемы различия между объективной и субъективной истиной или между тем, что истинно в универсальном смысле и что является истиной для одного. Это есть скорее различие между личной и безличной истинами, между истиной, стоящей в оппозиции к ошибке или неведению, и истиной, противостоящей лжи или обману.

Итак, первая разновидность истины, которая есть отношение мысли к вещам, неотделима от второй, являющейся отношением личности к личностям. Мы нередко отрываем одну от другой, однако во всякую ситуацию, в которой подвергается рассмотрению объективная истина, вовлечена также и межличностная истина. Никакое научное исследование или трактат, никакой логический анализ, как и стихотворение или политическое обращение, не есть нечто иное, нежели что-то, доносимое до нас личностью, которая в дополнение к тому, что это есть мыслящее существо, имеющее дело с объектами, есть еще и верное существо, которому возможно доверять или не доверять - как правдивому в отношении других личностей или же вводящему их в заблуждение. Будучи подверженным ошибке как субъект, взаимодействующий с объектами, он подвержен также и обману - как личность, взаимодействующая с личнос-

тями; будучи в состоянии узнать истину относительно вещей, он в состоянии также остаться верным своим товарищам или их обмануть.

Сказать, что Бог проявляет себя как Первое Лицо, - значит заявить, что откровение есть в меньшей степени явление умам сущности объективного бытия, нежели демонстрация личностям верного, правдивого существа То, на что мы старались указать при помощи концептуальных терминов, таких как принцип бытия или Единый, превышающий все многое, признается личностями в качестве «ты». Целостность, которая предстает им в данном случае, есть целостность личности; это есть верность, держащая обязательство, она безупречно предана и правдива согласно своему свободному выбору Бог - это неколебимая личность, хранящая свое слово, «верная во всех своих делах и справедливая во всех проявлениях». Этот принцип личной целостности является основополагающим в откровении, представляющем собой событие, выявляющее уверенность наших личностей в наиболее сущностном их окружении и доносящее до них как до свободных личностей призыв встать на сторону общего дела.

Поскольку при рассмотрении под таким углом зрения откровение означает событие, в котором абсолютное единство обнаруживается в качестве личного либо верного, то и человеческий ответ на такое откровение является развитием собранной воедино личностности. Такое единение в присутствии хранящего верность Единого является отчасти делом размышляющей веры. Размышляя как обезличенные, выступающие от лица общества умы, мы выискиваем в многочисленных происходящих вокруг событиях повторяющиеся модели и законы, так что оказываемся в состоянии сказать по поводу поначалу выглядевшего как нечто новое опыта: «Вот - опять то же самое»; однако размышляющая вера отыскивает в многообразии событий, происходящих с личностью, присутствие одной хранящей верность личности и учится говорить: «Вот опять тот же самый». Откровение Первого Лица было в истории библейской веры началом процесса стройного размышления в вере, для которого ни одно событие в природе или в истории общества не могло быть опущено или сочтено случайным, произвольным, невразумительным или исключенным из общей связи в качестве продукта какой-то независимой силы. Ни мор, ни засуха, ни нашествие неприятеля, ни пролет воробья не могут наступить без добросовестного изволения Единого. Уверенность в мировой верности доходила до убежденности в том, что и в явном зле, и в явном добре имеется одно остающееся верным

самому себе намерение, хотя зачастую то, каким именно образом оно в них присутствует, оставалось неизведанным. Его пути не были человеческими путями, как и его мысли не были мыслями человека; размышляющая вера делала усилия преодолеть антропоморфизм. Стало ясно, что Божья правда не походит на человеческую справедливость. Страдание невинных, преуспеяние злых приводили веру на край отчаяния. Однако постулат относительно того, что Бог хранит верность, сохранялся и после того, как оказывалось опрокинутым каждое из предположений о том, как эта верность проявляется, что великолепным образом иллюстрируется «Книгой Иова». Яркая картина того, как именно новое представление о божественной справедливости дало новое направление жизни веры. дана в Послании римлянам ап. Павла.

Не следует упускать из вида, что все это интегрированное и интегрирующее рассуждение является рассуждением прежде всего практического толка. Личности пытаются здесь понять ситуацию, с тем чтобы определить, какие действия необходимы с их стороны в ответ на действия, предпринятые в отношении их самих, причем делают это не с целью выживания или же сохранения верности некоему частному делу, но как личности, преданные делу всеохватному Перевод таких вот практических размышлений на язык обезличенных умозрительных рассуждений о событиях, не побуждающих к практическим решениям, всегда несет в себе угрозу для самого практического рассудка, причем не меньшую, чем та неудовлетворенность, в состоянии которой он оставляет теоретический ум. По этой причине проблема целостности личности встает перед нами в иной форме, когда мы сталкиваемся с этой двойственностью - не веры и разума, но размышляющей веры и размышления, абстрагировавшегося от уверенности и преданности. Однако мы не в состоянии подойти к решению этой проблемы, оставляя без внимания личность, живущую в вере и движущуюся либо к целостности, либо к иррациональной множественности в сфере ее практического разума.

Собирание воедино собственной личности в присутствии Первого Лица не есть дело одного только практического понимания всех событий, происходящих с личностью или со всей ее общиной в целом. Раз.проявившись, доверие и преданность радикального монотеизма выражаются в положительном ответе на все такие события. Радикальная вера становится воплощенной постольку, поскольку всякий ответ на всякое событие становится ответом в согласии с преданностью и уверенностью в Едином, который присутствует во всех таких событиях. Первое Лицо, встреченное

нами в храме, - это есть то же самое Первое Лицо, которое мы повстречали на политической сцене, на базарной площади или среди голодных и губимых мором людей. Всякое наше действие, совершенное в отношении наших собратьев, других народов или же животных, является в то же время и действием, совершенным в отношении Единого, являющегося их творцом и спасителем. Последовательная этика радикальной веры состоит не в связывании определенных правил нравственности с религиозными верованиями, но в требовании и в предоставлении полномочий на последовательную деятельность во всех областях, в которых личность находится при исполнении ею любых обязанностей. В силу того что имеется уверенность в Едином и преданность его царству, личность не в состоянии, переходя из одного общества в другое, последовательно принимать различные образы поведения: Единый присутствует везде, а общество повсюду одно и то же. Личность теперь не в состоянии оставаться внутренне разделенной, когда она преследует то тот, то другой интерес, поскольку все ее любови устремляются в направлении Бога и его царства.

По этой причине радикальная вера либо выражается личностью во всех ее ролях и отношениях, либо вовсе никак не выражается. Либо она открывается и воплощается во всей целостной человеческой жизни, либо вовсе не существует. Если она присутствует, она проявляется как в религии, так и во всем остальном. Однако в религии, как и в прочих видах человеческой деятельности, монотеистическая вера находится в постоянном конфликте с нашим естественным генотеизмом и нашим приходящим в отчаяние политеизмом.