Начало конца. Первые аресты и изоляция

 

 

Во Франции я договорился с Альбером Спажьяри¹ об организации нескольких акций самофинансирования: речь шла, естественно, об ограблениях и кражах. Когда я вернулся в Италию, здесь уже шли первые аресты: некоторые товарищи из организации оказались в тюрьме. Это были первые результаты расследования убийства Витторио Оккорсио.

 

 

Многие товарищи думали, что, если их не арестовали сразу же после преступления, их уже не арестуют никогда. Это ужасная ошибка. Прежде всего потому, что судебное расследование и поиск возможных преступников могли длиться годами: всё это производило фальшивое впечатление неизменности и спокойствия. Кроме того, судебные органы вынуждены были преодолевать множество бюрократических барьеров: получение разрешения на прослушку телефона, или же на обыск той или иной квартиры – всё это занимало массу времени. Ты ничего не замечал, не знал, какие шаги предпринимает следствие, что готовил противник. Только когда на твоих запястьях захлопывались наручники, ты начинал думать о том, как ты глубоко ошибся. Для нас единственным средством от возможного ареста было благоразумие, осторожность и мобильность, вводящая в замешательство неповоротливого «врага». Мы не могли себе позволить топтаться на месте. Чтобы спасти всю сеть, нужно было находиться в постоянном движении. Идти осторожно, избегая падений, но идти.

 

Однажды утром, возвращаясь в Примавалле, я направился по улице Аурелья, чтобы заскочить в дом Пеппе Пульезе. Я хотел поговорить с ним о его поведении, которое в последнее время казалось мне неосмотрительным. Я думал, что он находится в опасности. Имели место быть так же странные акты запугивания, вроде надписей краской на его машине. Я предполагал, что это всё дело рук бандитов из «Национального Авангарда», с которым у Пеппе были серьёзные разногласия. Я остановился перед домом, где он жил, и спросил у торговавшей здесь же продавщицы, видела ли она Пеппе. Она ответила, что нет. Я встревожился. Войдя в подъезд за каким-то синьором, я направился к двери квартиры товарища и постучал. Тишина. Никакого ответа. Спустившись во внутренний дворик, я вскарабкался вверх по газовой трубе. Толкнув пальцем окно, я заглянул внутрь: адская неразбериха, все вещи разбросаны, на полу валяется кобура от пистолета, которую я подарил Пеппе. Пеппе был схвачен, в этом не было никаких сомнений. Вместе с ним в комиссариат отвели и всю его семью, надеясь, что кто-либо из них, охваченный паникой или под давлением, расскажет всё. Но никто из них ничего не рассказал. Потому что никто ничего не знал

 

Я предположил, что арест Пеппе был лишь пробным «забрасыванием сети». Кинувшись на улицу, я добежал до площади Клодио. Через домофон я вызвал на улицу товарища. Я рассказал ему, что случилось с Пеппе для того, чтобы он был настороже. После этого я понесся дальше. Следующей точкой моего «путешествия» был бар, в котором обычно собиралась группа товарищей, и владелец которого являлся нашим соратником². Подозвав к себе хозяина, я сообщил: «Пошли аресты, предупреди всех». Он был в ужасе: «А что же мне делать с баром?». Меня это не интересовало абсолютно – бар являлся не его собственностью, он был куплен на наши деньги. В крайнем случае, его можно было просто оставить.

 

Так я носился по Риму: я должен был сообщить всем об опасности, и должен был сделать это быстро.

 

Между тем, посредством общественного телефона, я разыскивал Джанфранко Ферро. Бесполезно. Его номер не отвечал. Во второй половине дня я отправился к его дому в Тестаччо. Расспросив его соседей, я узнал, что он арестован. Большая, очень большая проблема. Джанфранко и Пеппе были арестованы лишь потому, что полицией в их домах было обнаружено оружие: это был серьёзный повод для задержания и для того, чтобы продолжать расследование в отношении данных лиц. Я очистил свою квартиру от всего незаконного. «Берлога» в Примавалле теперь была не более надёжна, чем мой автомобиль.

 

Аресты осени 1976 года стали первым мощным ударом по организации. Это было громкое событие, имевшее большое юридическое значение, с точки зрения функциональности – фактически, смертельный удар. Жёсткая и мощная пощёчина. «Политическое Движение Новый Порядок» на практике было практически полностью уничтожено. В тюрьме или в бегах находились практически все, так или иначе связанные со мной: товарищи, которые были звеньями в жёсткой цепи нашей организации. В ходе вооружённой борьбы арест равносилен смерти. Человек, попавший в тюрьму, должен был рассматриваться как погибший, поскольку его более нельзя было использовать никак. Судебный приговор был равносилен последнему гвоздю в крышку гроба, потому что такой товарищ окончательно уходил со сцены.

 

После «забрасывания сети», я потерял контакты с соратниками, ранее бывшими очень близкими мне. Я был изолирован, остался в одиночестве.

 

Быть изолированным тому, кто организует и возглавляет вооружённую борьбу, обозначало, что я более не имел сообщений от товарищей (аресты и внимание полиции препятствовали их получению), не было больше «вооружённой команды» (остались лишь «чистые» и несколько «оперативных кадров»), я не имел более контроля над организацией, которая, теперь, существовала только за границей, так как структура в Италии подверглась уничтожению. Это была агония MPON.

 

Начало конца, и ничего уже нельзя было изменить. Я ничего не мог сделать. Люди, окружавшие меня, не были способны помочь. У меня более не было бассейнов человеческой силы, откуда бы я мог черпать, не было культурных сил, которые бы могли спасти MPON. В тот период я осознавал себя рыбой, которой не хватает воды, и которая пытается плавать в грязи. Люди, привыкшие «болтать», а не делать, и так составлявшие значительное число нашей организации, теперь были в подавляющем большинстве.

 

Убеждения большинства ординовисти были тверды потому, что никто и никогда не подвергал их испытанию. Не было святилищ, которые нужно было защищать до смерти, потому что они не были построены. Но противник не замечал ничего этого. Или замечал немногое. Он по-прежнему вещал о страшной угрозе, идущей от нас. У нас же, полностью изолированных, не было никакой стратегии. Некоторые особо мудрые синьоры сыпали пустыми примерами деятельности фашистской тайной полиции OVRA или немецких SS в преддверии поражения во Второй Мировой. И предлагали повторить этот опыт. Но всё это не являлось систематизированными стратегиями, поэтому, в конце концов, нас всех обуял ужас от неизбежности тюрьмы и процессов. Враг, тем временем, перекрыл нам воздух. Он отнял у нас возможность черпать резервы. Поэтому фаза вооружённой борьбы закончилась. Мы были не в состоянии восполнить утраты, понесённые из-за арестов. Где мы могли найти нужных людей? В среде спиритуалистов, последователей Эволы? Об этом даже не могло быть и речи. По определению, такие люди нам не подходили. В Итальянском Социальном Движении? Нет. Миссини считали меня сумасшедшим, тащащим товарищей за собой в тюрьму или могилу ради безумных утопий. Для них я был «прокажённым», от которого нужно убегать со всех ног. Так что мне пришлось удовлетворяться теми немногими ординовисти, которые оставались по-прежнему активными.

 

Наиболее боевые товарищи Перуджи были арестованы благодаря глупости: за угрозы в сторону судьи Ариоти³. Я обратил свой взор на Лигурию. Там было вообще пусто. Тоскана, как и раньше, кишела шпионами, от которых нужно было держаться подальше. Пьемонт был ненадёжен, аналогичная ситуация сложилась в Ломбардии. Венето было наполнено опасными психопатами, имевшими (или способными достать) оружие. Но это были бешеные псы и дикие сумасшедшие, которые мне были не нужны.

 

Я должен был не просто выжить, но и продолжать действовать. Всё это привело к тому, что и случилось. Мы не были способны маршировать вперёд, после того, как сделали большой качественный скачок назад. В те недели наши прежние ошибки породили другие ошибки. Но нужно было действовать, пусть и ошибаясь, ибо статичность и фатализм в нашей ситуации были равносильны смерти. Хуже всего то, что мы не знали, как действует противник, и какие шаги он предпринимает. У нас не было «глаз», потому что «враг» отобрал у нас те жизненные преимущества, которые мы сумели приобрести.

 

Для противника кадровой проблемы просто не существовало: полиция наполнялась день ото дня. Перед нами же стояла двойная проблема: как обеспечить тыл, и как обеспечить авангард. Не было тех, кого можно было бы назвать «политическими солдатами». Невозможно было брать первого же попавшегося человека и переделывать его в бойца, в вооружённого оппозиционера, как об этом разглагольствуют многие дилетанты. Поэтому, я неизменно замедлял свой ход по восстановлению структуры, постоянно натыкаясь на те или иные препятствия.

 

«Тибуртини», молодые люди из Тиволи, были представлены мне как «товарищи» абсолютного доверия, люди, на которых можно положиться. Один из них, Серджио Калоре⁴, был назначен мной политическим комиссаром MPON, хотя его идеологическая линия казалась мне весьма странной и не вызывала доверия. Он был одним из сторонников новой модной идеи, обретшей в конце 70-х большую популярность: идеи странных «альянсов» с нашими политическими соперниками, - с коммунистами и, в первую очередь, с анархистами. Калоре был левым среди правых. Более того, можно было бы назвать его «ультралевым» среди правых. Он являлся полуанархистом, полуспиритуалистом Эволы, впитавшим в себя дефекты обеих школ мысли. Все эти выкрутасы мне не нравились, но нужно было идти вперёд, пусть даже придётся ползти на локтях. Нужно было восстановить организацию, поэтому я пошёл на экспромт, которого в вооружённой борьбе в принципе не должно быть, потому что, рано или поздно, нужно было платить за него политической или физической смертью.

 

В общем, именно за счёт этих «тибуртини» я и сумел кое-как восстановить структуру. Я, однако, никогда не надеялся на их «веру», на их способность вести вооружённую борьбу. Большинство из них умели только болтать языком. Как я мог положиться на Альдо Тисеи⁵? Он был семнадцатилетним парнишкой, которого Калоре притащил ко мне, сказав, что «он хорошо стреляет». Видимо, и тот, и другой не соображали, что, для того, чтобы стать «политическим солдатом» недостаточно лишь хорошо стрелять. В вооружённой борьбе психология, настрой, играет важную роль. Не менее важную, чем умение стрелять. В момент опасности, ты должен был чётко знать, что тебе делать, ты должен быть убеждён в правильности своих действий. И только потом ты должен был использовать своё оружие. Поэтому некоторое время спустя, когда нужно было стрелять, эти «товарищи» не стреляли, несмотря на все свои «умения», несмотря на свою «веру», несмотря на присягу верности идеи. Они просто исчезали.

 

Когда мне нужно было исполнить какую-либо акцию, я взял себе за правило никогда не предупреждать о ней заранее этих людей. Я всё планировал сам и лишь вечером накануне посещал избранного мной товарища, которому говорил: «Завтра нужно кое-что сделать». Они постоянно находили какие-то причины, чтобы отказаться. Извиняясь, они ссылались на девушек, на семью, на учёбу. Я был взбешён этим. «Если ты пойдёшь со мной, возможно, тебя убьёт враг. Если ты не пойдёшь со мной, я совершенно точно тебя убью. Прямо здесь. Прямо сейчас. Ну, что мы будем делать?» Я не заставлял никого и никогда делать выбор в пользу вооружённой борьбы. Они сами избрали этот путь. Для них слова «присяги» были лишь пустым звуком, формальностью, идиотским, и ни к чему не обязывающим, ритуалом. Они не поняли одну важную вещь: верность слову часто является гораздо важнее, нежели страх тюрьмы или смерти.

 

Вместо того, чтобы заниматься делом, они создавали мифы. И тенденция к созданию мифов была самой опасной, потому что, с одной стороны, она могла привести к презрению как к своей, так и к чужой жизни, а с другой стороны – она способствовала предательству и доносам.

 

Вот так, потеряв свою структуру, я был вынужден использовать абсолютно никчёмных людей, способных лишь на хвастовство и полное дерьмо. Им не удавалось отделить воображаемое от реального: их суждения представляли собой набор взаимоисключающих параграфов. Намереваясь быть авангардом, они, напротив, были весьма робкими парнями. В конечном итоге, столкнувшись с реальностью, они были полностью деморализованы: они оказались неспособны осуществить план и программу, которые сами же избрали.

 

--

1 Альбер Спажьяри – бывший боец Французского Иностранного Легиона, участник войны в Индокитае, близкий к французским неофашистским кругам. Автор знаменитого «ограбления века» в Ницце. В ночь с 16 на 17 июля 1976 года, прорыв длинный ход в подземное хранилище банка «Сосьете Женераль», группа грабителей вынесла из банка золотых слитков и банкнот на общую сумму в шестьдесят миллионов франков. В октябре 1976 года Спажьяри был арестован, но бежал, выпрыгнув через окно, прямо в здании суда. Заочно приговорён к пожизненному заключению, но так и не был пойман никогда. Умер в Австрии в 1989 году.

 

2 Это Марчелло Сгавикья, осужденный позже за пособничество Конкутелли

 

3 Альфредо Ариоти был заместителем прокурора Перуджи. 11 июля 1976 года группа товарищей осуществила два выстрела из пистолета в сторону его дома. Арестованы все семь участников данной «акции».

 

4 Серджио Калоре, уроженец Тиволи, один из первых боевиков группы «Costruiamo l’Azione» Паоло Синьорелли, организованной после ареста Конкутелли. Будучи близким к «Вооружённым Революционным Ячейкам» Валерио Фьораванти, был арестован в 1979 году за многочисленные грабежи. После ареста «покаялся» и стал одним из главных обвинителей на процессах против неофашистского подполья. В октябре 2010 года был убит неизвестными в доме в Гуидонии, недалеко от Рима, жестоким образом: преступники перерезали ему горло.

 

5 Альдо Тисеи после ареста «раскаялся» и выступал свидетелем обвинения против Конкутелли. Умер в 1988 году от передозировки героином.

 

 

Кризис

 

Оперативные трудности были очевидны. Организация была в кризисе, я это прекрасно понимал, но надеялся, что мне удастся оправиться от первого удара, нанесённого Государством. Поэтому, после осенних арестов 1976 года я придумалGAO – «Gruppi d’Azione Ordinovista» (Группы действия ординовисти). Это должен был быть способ реорганизовать движение, которое теперь было практически полностью рассеяно. GAO должны были стать логическим продолжением маршрута MPON. Разобщённая структура, распространившаяся по всей Италии, которая должна была способствовать вытеснению «товарищей», которые, из-за своей никчёмности, не имели право на участие в организации. Ячейки, маленькие и лёгкие, способные быстро приступить к действиям. Но у GAO так же была и другая цель: удаление возможных инфильтратов и агентов Государства, о существовании которых я уже подозревал. Короче говоря, это должны были быть маленькие фабрики неофашистской вооружённой борьбы, которые со временем, путём деления, могли преобразиться в огромную структуру. Только GAO имели право действовать от имени MPON и говорить от имени Движения. Первая акция GAO должна была состояться в очередную годовщину роспуска MPON. Хотя бы даже и бескровная, она могла бы быть освещена множеством СМИ: говорилось о захвате автобуса, с целью распространения листовок. Мы попались в ловушку эффективности ради эффективности: делать что-то, чтобы о нас говорили, чтобы доказать кому-то, что мы существуем. Ошибочная стратегическая линия, я это понял очень скоро. В любом случае, мы не смогли сделать ничего, потому что у нас не было людей для осуществления подобной акции.

 

В тот момент перед нами вырисовывались две альтернативы: или стрелять в кого-то, вызывая внутренние противоречия в стане «врага» (как делали «Красные Бригады» в последние времена своего существования), или прекратить борьбу. Пока я вынужден был сидеть сложа руки, ожидая, когда в Витербо своё дело сделает Альбер Спажьяри: очень утончённый грабеж, совершенно без насилия, в его стиле. После арестов я арендовал дом в Браччиано, где жил вместе с двумя товарищами Альбера. Вилла располагалась в нескольких километрах от границы: она стояла на отшибе и была такой маленькой, что негде даже было поставить автомобиль. Мы притворялись французскими туристами, которые приехали насладиться видом горных озёр в тишине, в «мёртвый сезон». Это дало нам возможность избежать лишнего внимания местных жителей и полиции: не было ничего удивительного в том, что группа иностранных туристов арендует дом в тех краях.

 

Когда Спажьяри был арестован, и «удар» в Витербо сорвался, я решил вновь наладить контакты с зарубежным руководством MPON, дабы начать новый этап борьбы. Сделать это можно было лишь одним способом: ехать в Ниццу.

 

Во Франции я остановился у женщины, бывшей активистки ОАС¹ и родственницы Спажьяри. Она должна была помочь мне восстановить связи с организацией. Я встретился с Элио Массагранде и ещё одним товарищем, крайне «гнилым» человеком. Мы установили правила наших контактов и обсудили возможность кооптации в Риме в ряды ординовисти новых людей: именно на этом этапе я, в конце концов, и попал в ловушку.

 

После возвращения в Италию, передо мной встала главная проблема: где мне скрываться. Сначала я направился в Тоскану. Здесь я поселился сперва в доме одного товарища, который коллекционировал различные военные вещички (каски, гимнастёрки и всё такое), а затем переместился в деревню, в жилище одного пчеловода, работавшего сторожем курятника. Совершенно один. Я чувствовал себя героем Нино Манфреди из фильма «Хлеб и шоколад», где главный герой, после многих перипетий, заканчивает жизнь, найдя убежище в сельском доме, где бедняцкая семья проживает вместе с курами.

 

Я не мог жить в таких условиях. Я уехал оттуда, и несколько дней пробыл в Умбрии, откуда двинул в Рим, где поселился в районе Остии. В первый же день я обнаружил, что в моей «берлоге» побывали воры: исчез маленький телевизор, однако мой драгоценный сундук остался нетронутым. Внутри него был спрятан целый арсенал: пистолеты, автомат, ручные гранаты, взрывчатка. Вещи «террориста», а не банального бандита. Воры к ним не притронулись из страха. Я тотчас же переехал в Рим, в дом, который и станет моим последним убежищем на свободе. Улица Фораджи находится в историческом центре. В двух шагах от Колизея, недалеко от Императорского Форума. Дом располагался очень близко от участка муниципальной полиции. Но не было никаких проблем. Никто бы меня никогда не нашёл, если бы полицию не «направили». Моё убежище было безукоризненным, я мог наслаждаться Римом в самые красивые моменты дня. Вечером, когда туристы расходились, а уличная торговля сворачивалась, я позволял себе роскошь прогулки по центру. Самостоятельно, или в компании надёжного товарища.

 

 

--

1 ОАС (Organisation de l'Armée Secrète – Секретная Армейская Организация) – подпольная вооружённая структура, созданная в январе 1961 года в Мадриде Жан Жаком Сусини и Пьером Легаларом. Символом организации являлся кельтский крест, главным слоганом «Алжир – французский!». Во время войны в Алжире боевики ОАС принимали активное участие в действиях проколониальных сил, поскольку главной задачей структуры было сохранение североафриканских владений Франции.

 

 

Предательство

 

Я боялся предательства. Очень боялся. Я отдавал себе отчёт в том, что сейчас сложились все условия для того, чтобы мог произойти донос. Но я пытался гнать от себя подобные мысли, бодрился как мог, хотя предательство, как показали события, было самой конкретной опасностью, нависшей надо мной.

 

 

Однажды, когда я ел пиццу в компании близких товарищей, прибежал один человек, который, задыхаясь, произнёс: «В офисе адвоката Арканджели¹ кое-кто хочет поговорить с тобой».

 

Направляясь к адвокату, я использовал все возможные меры предосторожности, так как полиции уже было известно о связях Арканджели с римскими неофашистами. Я послал двух парней на разведку, и только тогда, когда они доложили, что всё чисто, я направился в офис лично. На встрече с юристом присутствовали так же Джованни Феррорелли² и печально известный Паоло Бьянки³. Говорил Феррорелли. Он попросил меня о помощи нынешним подопечным Арканджели: членам банды Ренато Валланцаски⁴. Он сообщил, что в Милане у них большие трудности, потому что полиция дышит им в спину. Он так же выразил ясное желание присоединиться к моей организации вместе с другими своими товарищами. Мне тогда показалось, да и так же я думаю сегодня, что у этих ребят был какой-то комплекс неполноценности: они хотели быть похожими на нас, но они никак не могли подобраться к нашему уровню, потому что у них не было идеологических корней, не было политической подоплёки действий. Я называл их буржуазными маргиналами.

 

Тем временем предательство, как дамоклов меч медленно, но верно опускалось на мою голову.

 

Следующим утром Серджио Калоре заявился ко мне в компании с Паоло Бьянки, который попросил меня выделить товарища, который мог бы поехать в Милан для того, чтобы наладить контакты с Ренато Валланцаской и его приятелями. В Ломбардию я послал самих Калоре и Бьянки, которому я выдал пистолет «Браунинг».

 

Назад возвратился только Калоре: Бьянки остался в Милане. Через несколько дней Бьянки вернулся и эти двое вновь пришли ко мне. Бьянки был без пистолета. «Где пистолет?» - спросил я. «Я не взял его, потому что летел на самолёте. В Милане ситуация критическая, ты должен найти несколько квартир в Риме». Я пришёл в бешенство, но коротко отрезал: «Вот как?! Мы сами в беде, а я ещё должен искать квартиры? Не беспокойся, сейчас мы посмотрим, что можно сделать. Ты ел?» Я приготовил быстрый ужин, мы поели, после чего я пригласил Бьянки прогуляться в сторону тихой пригородной улочки Фурбара. Он согласился. В то время, когда Бьянки был в душе, Серджио Калоре, который понял, что я намереваюсь сделать, практически заплакал: «Ты хочешь убить его?». «Естественно. Он раскрыл нас, не будучи уполномоченным он принял какие-то решения, оставил пистолет неизвестно где. Этот гнилой мошенник приведёт нас к краху. Сначала я застрелю его, а потом положу бомбу между руками и лицом. Посмотрим потом, как полиция установит его личность. Вряд ли ей это удастся». Лицо Калоре побледнело, он стал натурально плакать: «Пожалуйста, не убивай его, пожалуйста. Мы росли вместе. Пожалуйста, пожалуйста».

 

Я поддался на слёзы Калоре и не убил Бьянки. Несколько дней спустя, 12 февраля 1977 года, Бьянки должен был встретиться с Розано Кокисом⁵. Бьянки попал под полицейский колпак и после встречи с Кокисом оба были арестованы. Кокису удалось разоружить одного из полицейских и убежать. Паоло Бьянки даже и не пытался скрыться. Он был отведён в полицейское управление, где, не медля ни минуты, начал «петь».

 

Во второй половине дня я встретился с Калоре, Альдо Тисеи и другими товарищами. В один голос они утверждали: я должен был бежать из Рима как можно быстрее. Я и сам это знал, и знал так же, что, в случае чего, полиция будет стрелять без предупреждения. Вместе с Калоре и Марио Росси⁶ я отправился в офис к Арканджели, которого Бьянки, по моим расчётам, должен был сдать одним из первых. Я хотел проверить, добралась ли до него полиция, или всё было тихо. В ходе нашей прогулки мы не заметили ничего подозрительного, полиции так же не было. Возвращаясь домой вечером, я договорился о встрече с одним товарищем на следующее утро: мы должны были ехать во Флоренцию, чтобы убить магистрата Пьералуиджи Винья⁷. Серджио Калоре примчался ко мне незадолго до полуночи. Он был в панике: «Они идут нас арестовывать!!!». Я мигом позвонил товарищу, требуя немедленно собираться. Во Флоренцию мы должны были отправиться в половину пятого утра. Но мои часы на свободе были уже сочтены.

 

 

--

1 Джорджио Арканджели, адвокат, близкий к неофашистским кругам, являлся доверенным лицом Стефано делле Кьяйе. В 1979 году боевики «Вооружённых Революционных Ячеек» устроили на него засаду, но по ошибке был убит другой человек.

 

2 Джованни Феррорелли, неофашисткий экстремист, близкий к банде Ренато Валланцаски.

 

3 Паоло Бьянки, боец банды Валланцаски, считавшийся смежным звеном между миланскими гангстерами и неофашистской средой. Арестованный, он полностью раскаялся в содеянном, и стал главным обвинителем Конкутелли на суде.

 

4 Ренато Валланцаска был лидером банды грабителей, которая в семидесятые годы находилась на вершине криминальной иерархии Милана. Арестованный в начале семидесятых, он неоднократно совершал побеги и попытки к бегству. Приговорён к четырём пожизненным заключениям, в настоящее время находится в тюрьме, являясь своеобразным «рекордсменом» Италии, проведя за решёткой, с небольшими перерывами на побеги, более 35 лет.

 

5 Розано Кокис, как указано в уголовном деле, был правой рукой Валланцаски.

 

6 Марио Росси был арестован ночью 13 февраля. Приговорён к тридцати годам тюрьмы.

 

7 В 1976 году Вьнья был заместителем прокурора Флоренции. Он принимал активное участие в борьбе против красного и неофашистского терроризма, а так же против «Коза Ностры». Конкутелли хотел убить его во время брачной церемонии его внучки.

 

 

Арест

 

Полиция застала меня в кровати ранним утром 13 февраля 1977 года. Адская неразбериха. Агенты пытались выломать дверь, крича во всю глотку: «Открой! Открой немедленно!». Я проснулся, быстро поднялся и взглянул в окно. С улицы кто-то пустил очередь. Меня спасло лишь бронированное стекло, которое мы загодя установили, опасаясь штурма. Я крикнул: «Не пытайтесь шутить! Я взорву весь дом! У меня тут достаточно взрывчатки и боеприпасов!»

 

 

Тем временем я, полусонный, пытался быстренько сформулировать план бегства. Я подумал, что было бы возможным пробить стену с помощью пластида и скрыться сквозь образовавшуюся дыру. Но я не знал, что делать дальше. Если бы за стеной был склад или магазин, то я вполне мог бы уйти. Но если там живёт какая-нибудь семья? Кровавая баня, вот что тогда бы произошло. Единственное, что оставалось – стрелять, убивать и быть убитым, или сдаваться и быть арестованным. И я решил сдаться. Я собрал все документы, хранившиеся в доме, и сжёг их в унитазе, ускоряя процесс с помощью бензина. Туда же я выбросил ключи от машины. Полиция не должна была найти никаких следов. Я сдамся, но, по крайней мере, не потащу за собой товарищей, и никак не помогу «врагу» в судебном расследовании. После этого я открыл дверь. Вошёл полицейский. Держа пистолет в боевом положении, я потребовал, чтобы он позвал соседей, после чего, при свидетелях, я добровольно передал оружие в руки сотрудника правопорядка. После чего я самостоятельно надел наручники. Первым вошёл сержант, а затем ввалились и все остальные, вплоть до Эмилио Сантилло и Альфонсо Ноче, который всё ещё находился в бинтах – «память» о нападении боевиков «Вооружённых Пролетарских Ячеек», пережитом им пятью месяцами ранее.

 

Полицейские одевали меня, в то время как я по-прежнему был закован в наручники. Одели они меня чёрте как, не заботясь, естественно, о том, как я буду выглядеть. Не на танцы же я собирался, а в тюрьму на всю оставшуюся жизнь. Между тем я беспрестанно шутил: меня поразило какое-то отчаянное веселье, вёл я себя очень уверенно и высокомерно. Тем временем моя квартира заполнялась людьми, сюда прибыли многие высокопоставленные сотрудники полицейского управления, и каждый раз, когда забегал какой-нибудь комиссар, слышалось: «Здесь он…Здесь он …». Начался обыск, было изъято оружие. Умберто Импорта, являвшийся в то время главой Политического Управления Полиции, наставлял своих подчинённых: «Поосторожней с ним, этот Конкутелли хитрая лиса. Мы ищем его уже несколько лет. Запомните, сейчас он думает, что Самсон умрёт со всеми филистимлянами». «Я никакой не Самсон, но вы точно филистимляне» - парировал я.

 

Умберто Импорта помнил всё: и то, как я ещё мальчишкой протестовал и дрался с красными на римских улицах в шестидесятых, и совсем недавние ужасные вещи. Закованного в наручники, на бронированном автомобиле меня отвезли в Полицейское управление на Виа Сан Витале. Вопрос: «Профессия?». Ответ: «Революционер». Другой вопрос: «Религия?». «Мусульманин» - пошутил я. В тот момент я был уверен, что моё заключение будет длиться недолго. С одной стороны, я уже жалел, что так легко сдался, и был готов к скорому побегу, с другой стороны – был уверен в том, что товарищи, узнав о том, что случилось, тотчас же возьмутся за организацию этого побега. Побег мне казался не очень трудным: полицейские витали в такой атмосфере полного триумфа, что забывали самые элементарные меры предосторожности. Царил беспорядок, и я знал о существовании подземных катакомб под зданием на Виа Сан Витале, откуда бы я мог бежать без проблем. Но никто и не думал заниматься организацией побега: практически все надёжные товарищи были уже арестованы. От задержаний спаслись лишь Серджио Калоре и Альдо Тисеи, на которых положиться я при всём желании не мог.

 

Вскоре прибыли журналисты, и для них, в другом кабинете Полицейского управления, был приготовлен стол со всем тем, что полиции удалось изъять в моей «берлоге». Пятнадцать пистолетов Р38, несколько револьверов, пулемёты, радиопередатчики, множество взрывчатки. На столе так же было одиннадцать или двенадцать миллионов наличными¹, которые Паоло Бьянки привёз из Милана и которые он так же сумел разменять на мелочь. В доме на улице Фораджи полицейские нашли две книги: «Путь киновари» и «Лук и булава» Юлиуса Эволы – это были единственные тексты философа, которые мне нравились. Почему то здесь не было бинокля с функцией ночного видения и ручных гранат: я даже не нашёл их следа ни в одном протоколе ареста.

 

Перед корреспондентами, делавшими заметки в своих записных книжках, а так же перед камерами RAI, снимавшими меня с почтительного расстояния, я признал себя политическим заключённым.

 

--

1 Эти одиннадцать миллионов, обнаруженные на улице Фораджи, являлись частью выкупа, выплаченного за освобождение Эмануэлы Трапани, дочери миланского банкира, захваченной членами банды Валланцаски в конце 1976 года.

 

 

Политический заключённый

 

Я бы убеждён в том, что в тюрьме задержусь не особо надолго. Может быть, восемь, девять месяцев. В самом крайнем случае – год. Никак не больше. Несмотря на приговор к пожизненному заключению, который висел над моей головой, я был уверен, что, так или иначе, мне удастся бежать с помощью товарищей, находившихся на свободе. Оказавшись на воле, я вновь бы продолжил свой путь вооружённой борьбы в подполье.

 

 

Бегство из-под стражи не было таким уж невозможным предприятием. Но не в то время, не в феврале 1977 года. Я находился в специальной изолированной тюрьме, куда имели доступ только генерал Карло Альберто делля Кьеза¹ и эксперты специального антитеррористического отдела Министерства Внутренних Дел. В первое время Государство действительно было неспособно бороться что с «Красными Бригадами», что с нами. Вся «борьба с терроризмом» зиждилась на теориях слишком рьяных бюрократов. Затем экспромт-идеи различных персонажей посыпались как из рога изобилия: буря в стакане воды подогревала полемику в газетах между теми, кто защищал конституционные права граждан, и теми реакционерами, которые требовали ограничения этих прав, требовали применения смертной казни к «опасными подрывным элементами» и «врагам демократии» вроде меня. Казалось, что огромный слон был дезориентирован и ошеломлён внезапным нападением мыши. Он не соображал, что ему предпринять. В феврале 1977 года я верил в возможность продолжения борьбы. Я был убеждён, что свобода у меня в руках.

 

Я ошибался.

 

Впереди были ещё тридцать лет тюрьмы, во время которых я должен был пройти через все стадии заключения, которые существуют в Италии: я сидел и в ужасном концлагере «Форнелли» на Асинаре, в начале восьмидесятых я был гостем «супертюрьмы» «Новара», затем были пять лет «braccetti»…Из года в год я буду «жить» бок о бок с наиболее опасными преступниками Италии, из года в год мой режим дня будет неизменен: душ, обед, прогулки во внутреннем дворике с закоренелыми преступниками…Без возможности апелляции и освобождения. Средства максимальной безопасности: бронированные двери, тройные решётки, лишения права получения корреспонденции и переписки, ограничения прогулок. Ко мне была применёна печально знаменитая специальная статья 90 исправительного кодекса, каравшая тех, кто был повинен в убийстве внутри тюрьмы или попытки бегства с пролитием крови. Долгие года я разговаривал с отцом и матерью через специальное устройство-домофон, будучи закованным в наручники, разделённым толстым пуленепробиваемым стеклом, окружённым людьми в форме. Как в американских фильмах. Я годами не ел свежей пищи. Я ничего не мог приобрести, кроме сигарет и мыла. Я никого не мог видеть. Я не мог смотреть телевизор. Изолированный на месяцы. Часто, в малюсенькой бетонной камере, куда солнце не проникает никогда. Безо всякой надежды. Это были действительно жестокие репрессивные меры. Для Государства мы были «врагами народа», исключительными чудовищами.

 

В течение моего долгого тюремного заключения, по крайней мере, до половины девяностых годов, я не видел ни одного исправившегося заключённого. Того, кто осознал ценности республиканской конституции и проникся христианским милосердием. Вокруг я видел только зверей в человеческом обличье.

 

Но я заслуживал того, чтобы быть запертым на всю оставшуюся жизнь. Я совершил самые тяжёлые преступления, и теперь должен был платить за них. У меня нет никаких сомнений на этот счёт теперь, не было никаких сомнений и тогда. Всё было справедливо. Я всегда осознавал неотвратимость наказания. Я прекрасно знал, что тех, кто убивает, тех, кто грабит, тех, кто ворует, в конечном итоге ждёт кара. Но в итоге, вместо искупления вины, установленной судебным расследованием, Государство получало ожесточение. Избиения заключённых в камерах или во время прогулок были обычным делом. Я не думаю, что наша судебная система не осведомлена об этих «развлечениях» тюремных охранников. Зачем топтать те немногие права, которыми наделён арестованный? Всё это приводило к ужасным последствиям, которых можно было бы избежать: тюремные многодневные восстания, убийства охранников, умопомрачительное насилие, осуществлявшееся бывшими «красными» и «чёрными» террористами для того, чтобы политизировать «обычных» заключённых.

 

Мы, некоторые из нас, продолжали делать в тюрьме то же самое, что мы делали на свободе. Различными способами мы пытались поразить те же самые цели: осложнить как можно больше жизнь «режиму», который, мы в этом были убеждены, стремился сломать и уничтожить нас.

 

Мы были в пасти зверя. Мы чувствовали дыхание режима, видели его каждый день, каждый час. Это был наш фронт. Самый близкий. Мы видели истинное лицо власти, подлинно жестокий облик демократического режима. Он не считал нас даже за людей. На Асинаре, после прибытия в тюрьму, ты должен был поставить подпись под перечнем изъятых «неразрешённых» предметов, привезённых с собой. Но подписи ставились не на фирменных бланках, и даже не на тетрадных листах, а на обрывках жёлтой тонкой бумаги, использованной для выпечки хлеба. Совершенно естественно, что сразу же после процедуры изъятия, данная квитанция летела в мусорное ведро, а те немногие вещи, которые, возможно, были тебе дороги, пропадали.

 

Книги для нас были редким явлением. Постоянно нам запрещали выпивать кофе в камере или даже съедать кусочек сыра. Это нарушало режим. И мы, и