Убийство кирова: последний свидетель

 

От редакции

Классик как-то заметил: человечество смеясь расстается со сво­им прошлым. Но нам пока не до смеха – слишком трагично наше недавнее прошлое, мертвой хваткой держит оно сего­дняшний день.

Чтобы окончательно расстаться с прошлым, нужно сначала хорошо разобраться в нем, а для этого, как бы ни было нестер­пимо сердцу, лучше его узнать.

С первых дней перестройки наше общество начало разгре­бать старые эти завалы. Однако работа идет медленно, и путь возвращения к правде делает порой немыслимые зигзаги. Ведь здравствуют еще, ходят среди нас многие из тех, кто вдохновен­но творил ложь и сейчас ревниво оберегает ее от света гласно­сти.

Мы предлагаем сегодня читателю три драматические исто­рии. Все они в той или иной степени продиктованы страшным драматургом и режиссером, от леденящей хватки которого мы так стремимся освободиться. Потому что, только распрощав­шись с тяжелым прошлым, можно шагнуть из настоящего в бу­дущее.

В конце концов, я хватаюсь за соломинку – апеллирую к подпольному фольклору 30-х годов: «Ах, огурчики-помидорчи­ки, Сталин Кирова убил в коридорчике». Из песни вроде бы слова не выкинешь. Но и соломинку не желают оставлять мне мои уважаемые собеседники, уверяя, что пели-то частушку со­всем не так. Насчет огурчиков-помидорчиков сходится, дальше же вовсе не Сталин, а «кто-то Кирова убил в коридорчике». Скрупулезное, по всему видать, идет расследование...

Однако стоит ли забегать вперед? Расследование ведь еще не закончено. Наберемся терпения. Ждали больше полувека, так что месяц-другой не срок. Но я до неприличия проявляю настырность. Так что разговор все-таки происходит. Впрочем, он ровным счетом ни к чему моих собеседников не обязывает. Ни старшего прокурора Прокуратуры СССР Ю. И. Седова, ни стар­шего прокурора Главной военной прокуратуры Н. В. Кулиша, ни помощника начальника следственного отдела КГБ СССР А. Я. Валетова. И хотя лица они официальные и встреча проис­ходит в кабинете КПК, беседу нашу к делу, как говорится, не подошьешь. Ведь никаких выводов официально пока не сдела­но, никаких документов не показано. Даже диктофон мой не включен. Так что каждый волен вполне отказаться от своих слов. Ведь мы как бы просто-напросто побалагурили о том, о сем. Не более того. Однако выхожу я из здания КПК с тяжелым чувством. И хотя «расследование не закончено», я хорошо те­перь понимаю тревогу Ольги Григорьевны Шатуновской. Были у нее, похоже, на то все основания.

Долгие годы Ольга Григорьевна жила надеждой, что насту­пит срок и тайное станет явным. Архивы сохранят правду, кото­рая добывалась ею с таким трудом. Все это время, однако, ее не оставляло беспокойство. Догадывалась: тайком идет работа по сокрытию правды – переписываются заново акты экспертиз, свидетельские показания. К ней приезжали бывшие ее свидете­ли и рассказывали, как их заставляют давать новые, ложные показания. Но она вынуждена была молчать. Кому пожалуешься, если в сокрытии правды заинтересован самый что ни на есть верх?

Как только Ольга Григорьевна поверила в перестройку, она написала в ЦК – высказала свою тревогу по поводу сохранно­сти материалов о расследовании гибели С. М. Кирова. В конце концов, ее посетил работник КПК Н. Катков в сопровождении двух прокуроров. Прокуроры – Седов и Кулиш, – как помнит она, молчали. Катков же укорял: «Все, что вы писали, не имеет основания. Упомянутых вами фактов не существовало». Вот так, ни больше, ни меньше – «не существовало». Следовательно, она фантазирует, отрывая своими бреднями занятых людей от рабо­ты...

После этого визита у нее не оставалось сомнений: очень важные документы расследования исчезли или подменены[24].

Первая страшная ложь по этому делу, как известно, родилась в 1934 году – убийство Кирова убийцы приписали несущест­вующему «троцкистско-зиновьевскому центру». И вот, стало быть, «новая версия», а точнее – фальсификация, сотворенная уже в наши дни?

«Новая версия» не задержалась в архиве – выпорхнула на страницы многих изданий. Особенно активно популяризирова­ла ее А. Кириллина, старший научный сотрудник Института ис­тории партии при Ленинградском обкоме КПСС.

Стрелял в Кирова Николаев. Но действовал ли он в одиноч­ку или выполнял чью-то волю? – задавалась она вопросом на страницах, например, «Сельской жизни». И делала вывод: «До сих пор на этот вопрос точного ответа нет». Кириллина пере­числяет все версии убийства: 1) террористический акт оппози­ции; 2) операция «Консул», то есть убийцы – Троцкий и работ­ники иностранных посольств; 3) политическая интрига Стали­на; 4) личная месть Николаева. Свалить все на оппозицию или на Троцкого (1-я и 2-я версии) сегодня уже невозможно. Но еще ведь остаются две версии. «К сожалению, – пишет Кирил­лина, – ленинградские чекисты не успели достаточно прорабо­тать тогда версию убийцы-одиночки». Именно ее она нам и на­вязывает. Что же касается причастности Сталина, то оказывает­ся: «Комиссия Политбюро, созданная после XX съезда партии для расследования обстоятельств убийства Кирова, не обнару­жила весомых доказательств этой версии». И дальше: мы «не станем уже в наше время творить новую неправду».

Золотые слова! С избытком хватит на наш грешный век со­творенной неправды. Но вот ведь штука – Кириллина вроде бы ссылается на выводы той комиссии, в которой О. Г. Шатунов­ская была главным действующим лицом. А сделала эта комис­сия выводы прямо противоположные: главный виновник смер­ти Кирова – Сталин. Конечно, нет ни его отпечатков пальцев на пистолете убийцы, ни копии приказа – «убить тогда-то, а об исполнении доложить». Зато косвенных доказательств вроде бы предостаточно.

Так, может, добыты новые документы, перечеркнувшие ра­боту первой комиссии? В принципе такое возможно. Первая ко­миссия работала на большой эмоциональной волне – сразу же после XX съезда. В этих условиях обвинительный уклон против Сталина исключить нельзя. Выходит, после Шатуновской новые люди расследовали это дело? Ну так и доверим профессионалам сравнение и критический анализ документов. Третьей комис­сии, стало быть, и карты в руки. Только вот Шатуновская уве­ряет, что главные документы, добытые ею, пропали, и сравни­вать, значит, нечего...

– Бредит старушка, – раздраженно говорят мне в КПК, – все документы целехоньки.

Но уже потом, при встрече с тремя следователями, выясняет­ся, что «и не было никаких таких документов».

— Так что же, память подвела Ольгу Григорьевну?

— Может, и память. Все-таки возраст. Но скорее всего ста­рушку просто используют.

— Кто же?

— Да детки репрессированных мутят воду.

Сознаюсь, что я тоже «такая детка». А насчет того, кто мутит воду, пока повременим.

Здесь надо, пожалуй, представить «последнего свидетеля». Ольга Григорьевна Шатуновская – член партии с дореволюци­онным стажем, в 1937 году разделила участь миллионов – мно­гие годы провела в лагерях на Колыме. В отличие от своих това­рищей по судьбе она после XX съезда вернулась на ответствен­ную работу. Н. С. Хрущев, хорошо знавший ее, предложил Ольге Григорьевне пост в Комитете партийного контроля при ЦК КПСС.

Когда на XX съезде партии Хрущев сказал, что надо бы зано­во расследовать убийство Кирова, первым вызвался сделать это Молотов. Вскоре он представил в Президиум ЦК записку, под­тверждая в ней сталинскую версию убийства.

«Шверник показал мне молотовскую записку. «Какой него­дяй! – подумала я. – Он же ничего не расследовал, – вспоми­нает Ольга Григорьевна. – Тогда я написала контрзаписку. Хру­щев пригласил меня и предложил заняться этим делом». Была создана комиссия Президиума ЦК, куда она и вошла. Позднее Хрущев напишет в своих воспоминаниях: «Я считал необходи­мым включить в эту комиссию Шатуновскую, которую знал как неподкупного и верного члена партии».

Два года она вела расследование. Два года ей непрерывно мешали.

Семь или восемь раз за это время Суслов ставил на секрета­риате вопрос об увольнении Шатуновской. Кто-то регулярно ломал почтовый ящик ее квартиры – «досматривал» корреспон­денцию. Она замечала, что кто-то тайком навещал квартиру – рылся в книгах, письменном столе. Однажды пропали зашиф­рованные записки, которые она хранила в старой сумке. Как-то два ответственных работника ЦК, ее друзья, предупредили, не сговариваясь: ваш служебный телефон прослушивается, а всех, кто к вам приходит в КПК, берут на заметку.

Но она продолжала свое дело – опросила более тысячи че­ловек, накопив 64 тома документов. Помогал ей Кузнецов, по­мощник Шверника. Вывод комиссии не оставлял сомнений: Киров убит по указанию Сталина. На основании проведенного комиссией расследования Президиум ЦК принял тогда поста­новление о пересмотре всех судебных процессов 30-х годов: Зиновьева-Каменева, Пятакова-Сокольникова, Тухачевского, Бухарина... Но Хрущев остановился на полдороге, ему не хвати­ло решимости идти дальше. Все добытые с таким трудом доку­менты опустились на дно архивов. Как опускались туда и другие расследуемые ею дела. «Все мафиозные дела, которые мы рас­следовали – в Грузии, в Ростове, в Азербайджане, в Сочи – все это Суслов и компания (Игнатов, Шелест, Кириленко) хорони­ли, – замечает она и добавляет с горечью: – Все это стоило мне нервов не меньше, чем годы тюрем и лагерей».

В конце концов, она написала письмо Хрущеву, что не мо­жет больше работать. Благо повод был: зрение ее сильно сдало. Шатуновскую отправили на пенсию, а через два года соратники Хрущева, тайно сговорившись, свергли его. Плата за непоследо­вательность – показательный урок для политиков...

Шатуновская понимала, что люди, пришедшие ей на смену в КПК, постараются до предела замутить истину. Но она не могла и предположить, что документы могут просто исчезнуть.

Но может, их и не было вовсе, как предполагают мои много­уважаемые следователи-собеседники? Может, бредит старушка?

Тогда как быть с докладной запиской в Политбюро, подпи­санной Шверником и Шатуновской? Записка эта сохранилась, что подтвердил мне ответственный работник ЦК КПСС В. Нау­мов. А в ней перечислены все основные документы расследова­ния. Те самые, которых теперь в деле нет.

Предположить, что Шатуновская, готовя информацию для членов Политбюро, включила в записку несуществующее, по-моему, немыслимо.

Я не знаю, когда ей пришлось горше всего. В колымских ли лагерях? В КПК ли в окружении сталинистов? На пенсии, когда она узнавала, как гибнут добытые ею документы? Или сегодня, когда на самом закате жизни никто не хочет ее услышать? Ей поведали тайну сотни людей. Ее память хранит в неприкосно­венности их исповеди. Было бы только желание узнать правду. Увы, она не встречает такого желания.

Первый вопрос, который возник бы перед любой комиссией, расследующей это дело: каковы были взаимоотношения Стали­на с Кировым? Иначе: опасался ли Сталин Кирова, а Киров Сталина?

Вот какой ответ получила комиссия Политбюро, в которой работала О. Г. Шатуновская, в 1960 году. Сестра жены Кирова Софья Львовна Маркус, например, показала, что во время XVII партсъезда состоялось тайное совещание старых большевиков (Косиор, Эйхе, Шеболдаев, Шарангович и др.), на котором было решено заменить Сталина на посту генсека Кировым. Правда, Киров наотрез отказался. Сталину каким-то образом обо всем этом стало известно – он вызвал Кирова к себе. Сер­гей Миронович ничего не стал отрицать. Более того, заявил Сталину прямо, что тот своими действиями вызвал недовольст­во ветеранов партии. Как помнила Софья Львовна, Киров вер­нулся из Москвы подавленный. Он говорил, что теперь его го­лова на плахе.

Примерно это же показали Елена Смородина (жена репрес­сированного комсомольского вожака Ленинграда Петра Сморо­дина), а также Алексей Севастьянов, старый друг Кирова. Летом 34-го года, отдыхая в Сестрорецке, Киров делился с ним своими невеселыми мыслями: «Сталин теперь меня в живых не оста­вит». Семья с тех пор стала жить в постоянном страхе.

Но может, давным-давно добыты новые документы, пере­черкнувшие свидетельства и Маркус, и Смородиной, и Севасть­янова?

Только, похоже, перечеркивать ничего уже и не требуется – нет в деле этих свидетельств. По крайней мере, следователи в КПК никак их не припомнят. Что же касается своего мнения, то оно у следователей есть: не мог никак Сталин опасаться Ки­рова. Не та, дескать, была фигура. Да и вообще они были друзь­ями.

— А как же совещание старых большевиков?

— Да не было никакого совещания! Судя по атмосфере XVII съезда, никому такое просто в голову не могло прийти.

— Ну, а фальсификация итогов голосования на съезде?

— А кто вам сказал, что была фальсификация?

— Но Шатуновская утверждает, что лично установила отсут­ствие 289 бюллетеней.

— Ну, во-первых, не 289, а 166. А потом факт отсутствия во­все не тождествен факту уничтожения. Вот, например, в нашем Верховном Совете сколько депутатов то и дело не голосует? Мы же не считаем их голоса «против». Да и вообще, пропасть могли бюллетени, затеряться.

Такая у нас проходит беседа...

Тщетно пробую разгадать загадку, которая по силам разве что Шерлоку Холмсу: как цифра 289 превратилась в 166.

Тщетно пытаюсь понять, кому и для чего требуется сегодня черное по-прежнему считать белым...

«После того, как мы вместе с Кузнецовым и работником партархива Лавровым составили[25] акт о передаче 289 бюллете­ней, нам предстояло выяснить причину их исчезновения, – вспоминает О. Г. Шатуновская. – Мы знали к тому времени, что из 63 членов счетной комиссии съезда 60 были расстреляны, а уцелевшие репрессированы. На наше счастье, в живых остался Верховых. Он был не просто членом комиссии. Он фактически замещал председателя Затонского, так что, должно быть, знал тайну. Мы вызвали Верховых в КПК и поначалу решили не го­ворить ему об обнаруженной недостаче.

Просто задали вопрос: что происходило при голосовании на выборах ЦК? Мы были поражены его ответом – Верховых сразу же точно назвал число: 292 голоса было подано против Сталина, три отражено в прото­коле, остальные – 289 – уничтожены. Затем он написал нам, как все происходило. Когда обнаружилось, что против Сталина проголосовало 292 человека из 1059, Затонский отправился к Кагановичу. Тот повел его к Сталину. Сталин спросил: «А сколько получил «против» товарищ Киров? Затонский ответил «Четыре». Сталин приказал: «Оставьте мне три, остальное уничтожьте». Это и было сделано.

Ладно, бог с ней, с точной цифрой. В конце концов, не столь уж принципиально – 289 или 166. Главное, что против Сталина голосовала значительная часть делегатов, и их бюллете­ни по приказу генсека были уничтожены. Именно об этом рас­сказывал очень важный свидетель – Верховых. Так что же, и его свидетельство пропало?

– Есть оно, сохранилось, – успокаивают меня мои собесед­ники. – Читайте в 7-м номере журнала «Известия ЦК КПСС» за прошлый год.

Читаю – и не верю своим глазам. Свидетель тот же, да сви­детельство не то. Как-то вмиг ослабела у свидетеля память, и фраза «точно теперь не помню» повторяется много раз. Ни сло­ва о визите Затонского к Кагановичу и Сталину.

Но все-таки, все-таки даже в этой публикации, на мой взгляд, достаточно доказательств уничтожения «плохих» бюлле­теней. По крайней мере, двое из трех членов счетной комиссии это косвенно подтверждают.

Верховых: «В итоге голосования... наибольшее количество голосов «против» имели Сталин, Молотов, Каганович, каждый имел более 100 голосов «против». Викснин: «Сколько против Сталина было подано голосов – не помню, но отчетливо при­поминаю, что он получил меньше всех голосов «за».

Правда, третий свидетель, Андреасян, припоминает: кажется, три голоса «против» – то есть те, что указывались в протоколе.

Шатуновская рассказывала, как Андреасян приходил к ней с мемуарами незадолго до смерти и каялся, что не устоял – изме­нил под напором новых уже работников КПК свои показания. Это, однако, сегодня не доказать.

Итак, глухая, непробиваемая выстраивается защита: никако­го совещания старых большевиков не было и в помине, и никто Сталина Кировым заменить не намеревался. Ну, а на XVII партсъезде все лишь дружно славили Сталина и никто (или почти никто) его при голосовании не вычеркивал. Следовательно? Следовательно, не мог Сталин иметь зуб на Кирова, мотив «уст­ранения», стало быть, начисто отсутствовал.

Однако есть у меня в запасе неотразимый, как сдается мне, вопрос:

– Мог ли Николаев убить Кирова без чекистов? Отрицать содействие в этом деле чекистов вроде бы абсолютно немысли­мо. Ну, а кто же им мог приказать, кроме Лучшего Друга чеки­стов?

Однако смутить моих собеседников невозможно. «Мог Ни­колаев это сделать в одиночку, – утверждают они. – И чекисты здесь ни при чем».

— Но ведь убийцу задерживала охрана за полтора месяца до убийства. И хотя в руках у него был портфель с пистолетом, вы­шестоящее начальство приказало его отпустить.

— А откуда мы знаем, что чекисты заглядывали в порт­фель? – невозмутимы мои собеседники. – Не исключено, что они не видели пистолета – прохлопали, прозевали.

— Ладно, вообразим лопухов-чекистов. Но смерть Борисова, телохранителя Кирова, по дороге на допрос к Сталину? Важный был свидетель, много мог бы порассказать. В том числе и про портфель с пистолетом...

— Смерть Борисова – просто случайность. Машина попала в аварию. Покрышка подвела. Нельзя было выезжать на такой машине...

Так мы благополучно возвращаемся к версии 1934 года – про неисправность машины; про аварию и глухую стену, о кото­рую расшибся Борисов... Но Шатуновская ведь представила по­казания шофера грузовика Кузина, который чудом уцелел в ста­линских лагерях: «Сидевший рядом сотрудник НКВД вдруг вы­хватил у меня руль и направил машину на глухую стену. Но я успел выхватить руль, так что пострадала только фара... Борисо­ва убивали камнем по голове».

– Кузину веры мало, – убеждают меня оппоненты. – Он в 34-м году говорил одно, а в 37-м – другое...

Ладно, мало ему веры.

А предсмертное письмо хирурга Мамушина своему другу Ратнеру? Ратнер сохранил письмо, а в нем – раскаяние. Кается хирург, что, участвуя во вскрытии тела Борисова, дал в свое вре­мя те показания, которые от него требовались. «Характер раны не оставил сомнения, – пишет он в 1962 году, – смерть наступи­ла от удара по голове...»

Наконец, допрос Сталиным Николаева. Николаев сразу же заявил, что его четыре месяца склоняли к покушению энкавэдисты. За это здесь же в кабинете он был зверски избит. Свиде­тели? Шатуновская их представила. О допросе рассказали ста­рые большевики. Опарин и Дмитриев. Первый – со слов Пальгова, ленинградского прокурора, второй – со слов Чудова, секретаря обкома. И Пальгов, и Чудов присутствовали на до­просе и понимали, что им теперь несдобровать («свидетели»). Пальгов, прежде чем пустить себе пулю в лоб, успел сообщить о допросе своему другу, Чудов перед арестом – своему.

Можно было бы еще долго перечислять свидетельства, добы­тые О. Г. Шатуновской. Да что толку? Мне ведь неизвестно, ка­кие из них есть в деле, какие перечеркнуты новыми показания­ми, а какие пропали, превратившись в «плод воображения ста­рой женщины». Остается только балагурить с моими любезными собеседниками. Философствовать, так сказать...

— Так, значит, мог Николаев исключительно по своей ини­циативе убить Кирова? – в который уж раз спрашиваю я.

— Мог, мог! – уверенно отвечают мне. – Знаете, какой он был? Метр с кепкой, злой на весь мир. А тут еще его с работы погнали. Не погнали бы, может, и не было бы ничего...

* * *

Когда с приходом к власти Брежнева все верные сталинцы, воспрянув духом, стали снова втаскивать на пьедестал своего свергнутого кумира, легко представить, какая работа шла с на­следством Шатуновской.

Ну, а сейчас-то мыслимо ли подобное вообразить? Зачем? Кому это нужно? После того, как о Сталине сказано, казалось бы, уже все? Да и, в конце концов, так ли важно знать: причастен или не причастен Сталин к убийству Кирова? Среди миллионов убиенных одной жертвой больше, одной меньше.

Впрочем, нет, не скажите. Убийство Кирова – все-таки осо­бое преступление. И если доказано будет, что вдохновил и орга­низовал его Сталин, тут уж даже таким, как отставной прокурор Шеховцев, придется признать: убийца, уголовник. Да еще кого убил?! Не какого-нибудь смутьяна-оппозиционера, а своего твердокаменного единоверца! Так что это важный редут.

А может, все не так, и сталинисты здесь ни при чем? Может, правит бал исключительно политическая конъюнктура? Ведь признать сегодня, что «Сталин не виноват», – возбудить всеоб­щее недовольство демократов, признать, что «виноват», – раз­гневать их многочисленных противников. Так лучше не гневить ни тех, ни других. А как же быть с истиной? Ничего, подождет. Лучше все оставить на многоточии – «прямых доказательств нет...».

Их и впрямь – нет, прямых доказательств. Пока одни лишь мои подозрения и догадки. Расследование еще не закончено.

И последнее слово все-таки не за моими собеседниками-следо­вателями. Так что, может, зря бью тревогу?

Если в конце концов тревога окажется ложной, несмотря на свой конфуз, я буду этому только рад.

«Литературная газета», 1990, 27.06, № 26 (5300)

 

Олег Волков

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

...В свободное время и хорошую погоду мы нередко прогулива­лись по тропке, бежавшей вдоль прибрежного угора над Енисе­ем, с Николаевым – потомственным петербургским пролетари­ем, вступившим в партию еще в 1903 году и испившим до дна чашу тридцать седьмого. Мне приходилось замедлять шаг, часто останавливаться, чтобы дать моему спутнику перевести дух. Здоровье Николая Павловича из рук вон плохо, но он не уныва­ет–и это после десятки в самых страшных – колымских! – лагерях.

— Вот увидите, мы с вами еще выберемся отсюда – по нев­ским набережным пройдемся, поедем в Мацесту лечиться. На­шли что сказать – для могилы место себе облюбовал! Я на доб­рый десяток лет вас старше, и то думаю дома побыть, родные места увидеть. Все выдержали – теперь как-нибудь дотянем. Быть того не может, чтобы гангстеры вроде Берии...

— Тише вы, неугомонный! – останавливаю его я.

— Эк вас вышколили! Что – рыбы нас в Енисее подслуша­ют? Одни мы тут с вами.

Я считаю Николаева неосторожным, но не в его натуре мол­чать. Этот человек отдал жизнь тому, что считал правдой. Ко­гда-то он самоотверженно оборонял Петроград от Юденича, в Гражданскую войну командовал частями Красной Армии, затем возглавлял крупные предприятия в родном Питере. Бессменный член, а потом и секретарь Ленинградского обкома, Николаев знал о многом, что творилось в годы, когда страна стала захле­бываться в потоке казней, расправ и насилия. Непроизвольно нервничая и шаря глазами по пустынному берегу, Николай Павлович рассказывал про убийство Кирова, очевидцем которо­го ему пришлось быть в Смольном. И я помню, как верил и не верил в изощренное вероломство и лицемерие убийцы, оплаки­вавшего друга-соперника, убитого по его заданию.

– Меня больше года лупили следователи всех рангов. Дога­дывались, что я все знаю. Добивались признания, чтобы рас­стрелять: ведь Сталин следил, чтобы были уничтожены не толь­ко организаторы, исполнители и свидетели убийства, но и те, кто вел по нему следствие, потом и те, кто отправлял на рас­стрел первых палачей. Не знаю, как я уцелел... Думаю, не было ли все же в органах людей, пытавшихся кое-кого спасти?

Николаев говорил, что непременно напишет воспоминания. Вряд ли ему пришлось это сделать – смерть настигла его почти сразу после возвращения в Ленинград. А жаль – это была бы летопись честно прожитой жизни! Человек этот вряд ли когда запятнал себя поступком против совести, был верен своим представлениям о правде и справедливости. Николаев был чле­ном профсоюза печатников со времени его основания в начале века, принадлежал к старой рабочей интеллигенции, и это скво­зило в его обличий, речах и поведении: то был человек терпи­мый, внимательный к людям, скромный и благородный.

Цитируется по сборнику «Жизнь во тьме» («Антология выстаивания и преображения»). М., 2001