Истоки и устье большого террора

Я один из немногих живых собеседников Ольги Григорьевны Шатуновской, женщины, которой судьба вручила ключи к исто­кам и устью Большого Террора. Мне не приходило в голову ни­чего записывать. Я философ, а не историк. Но я многое помню. И к счастью, я могу опереться на записи, которые делали дочь Ольги Григорьевны, Джана Юрьевна Кутьина, и внуки – Анд­рей и Антон. Я познакомился с этими записями в 1997 году, в их первоначальной, несистематизированной форме, а к началу 2002 г. получил в распоряжение книгу, изданную американско-германским издательством La Jolla, «Об ушедшем веке расска­зывает Ольга Шатуновская».

Основа этой книги – сведенные вместе и откомментирован­ные записи дочери и внуков после рассказов женщины огром­ной силы духа, жизнь которой сплелась с историей советской власти, начиная с героических лет становления, кончая распадом и первыми попытками открытой дискуссии о преступлени­ях Сталина. Это история типической жизни героини революции и узницы Колымы с фантастическим изломом, превратившим каторжанку в судью своих палачей.

Это самое достоверное свидетельство об истоках и внутрен­ней логике Большого Террора, увиденного и из застенков НКВД, и с кресла члена Комиссии Партконтроля. Это рассказ о том, как следственное дело в 64 томах было выхолощено и фальcифицировано цекистами.

Рядовые следователи, сочувствовавшие Ольге Григорьевне, рассказывали ей, как Сердюк заставлял свидетелей менять свои показания, как некоторые документы просто уничтожались, а другие подменялись фальшивками. Все эти сведения Ольга Гри­горьевна пересказывала своим друзьям, старым бакинцам, а с середины 60-х годов и мне.

Я ничего не записывал, мне не приходило в голову, что в случае падения советской власти фальсификация будет упорно защищаться. Дочь и внуки Ольги Григорьевны оказались умнее. Несмотря на запрет (Шатуновская была связана подпиской о неразглашении), рассказы записывались на другой день, иногда буквально на следующее утро. С разрешения Джаны Юрьевны, я прочел машинописные «беседы в домашнем кругу» и догово­рился с одним из сотрудников «Общей газеты» дать своего рода журналистское резюме о деле Кирова. Эта публикация была осуществлена 10.04.1997, в № 14. К сожалению, А. Трушин не обошелся без мелких неточностей, раздосадовавших родных, и они решили не иметь больше дела с прессой и издать книгу са­мостоятельно, к 100-летию со дня рождения Ольги Григорьев­ны. Средств хватило только на очень небольшое число экземпляров. Книга не поступает в продажу, и, в лучшем случае, ею могут быть обеспечены только крупнейшие библиотеки.

Среди дополнений, включенных в книгу, – письмо Ольги Григорьевны, написанное 10.02.1990 г. и направленное в газету «Известия». Это часть дискуссии об убийстве Кирова, прохо­дившей в прессе в 1989–1990 гг. Я попросил своего заочного друга, Н. Ф. Рыбалкина[5], порыться в своем архиве. Через месяц он прислал мне ксерокопии статей В. Лордкипанидзе, с которой начался «гласный» спор (АИФ, 1989, № 6) и статьи Г. Целмса, завершившего обсуждение (ЛГ, 27.06.90). Лордкипанидзе повто­ряет то, что я слышал от Ольги Григорьевны: убийство Кирова организовал, по поручению свыше, чекист Запорожец. До эпохи гласности об этом же писал Антонов-Овсеенко-младший в там-издатной книге «Портрет тирана». Ольга Григорьевна признает, что разрешила опереться на ее рассказы, но без ссылок на нее (упомянутая книга, с. 358). Можно пожалеть, что памфлетный стиль Антонова-Овсеенко отымал у фактов часть их достоверно­сти. Между тем, о роли Сталина в убийстве Кирова догадыва­лись многие старые коммунисты (свидетельствует, в частности, Олег Волков, вспоминая разговор на берегу Енисея с Николае­вым, однофамильцем убийцы; фрагмент перепечатан в книге «Жизнь во тьме» («Антология выстаивания и преображения». М., 2001, с. 21-22).

На статью В. Лордкипанидзе отвечала А. Кириллина, сотруд­ница Ленинградского музея истории партии, защищая единст­венную возможную версию, позволявшую обелить Сталина по­сле полного провала легенд о заговорах зиновьевцев и троцкистов. Версия эта слабая: Кирова, которого тщательно охраняли, убил одинокий злоумышленник («Известия», 11.01.90). Ольга Григорьевна была еще жива. Ее блестяще мотивированный от­вет сжато излагает основные факты:

«На другой день после убийства на допросе у Сталина в Смольном Николаев заявил, что его в течение четырех месяцев склоняли к убийству сотрудники ГПУ, настаивая на том, что это необходимо партии и государству...

После моего ухода (в 1962 г. – Г. П.), в окружении Н. С. Хру­щева нашлись лица, заинтересованные в переоценке выводов Комиссии Политбюро. Они поручили заместителю председателя КПК 3. Г. Сердюку вновь допросить главных свидетелей. Эту работу помогал ему выполнить сотрудник КПК Г. С. Климов...

В июне 1989 года ко мне явился представитель КПК Н. Кат­ков в сопровождении двух прокуроров с целью якобы посовето­ваться о работе Комиссии. В ходе беседы подтвердилось, что по заданию сталинистов из окружения Хрущева был совершен ис­торический подлог. Из документов расследования исчезли: сви­детельство члена партии с 1911 г. С. Л. Маркус, старшей сестры жены С. М. Кирова, – с его слов – о тайном совещании на квартире Орджоникидзе... Копия полученных на следствии по­казаний помощника Орджоникидзе – Маховера, присутство­вавшего на упомянутом совещании...

Исчезли также показания старых большевиков Опарина и Дмитриева о сцене допроса Сталиным Николаева 2 декабря, ко­гда убийца заявил Сталину, что к покушению на жизнь Кирова его побудили и готовили сотрудники НКВД[6]. Тогда энкаведисы жестоко избили Николаева и в бесчувственном состоянии дос­тавили в тюрьму.

Исчез важнейший документ: представленная КГБ в Комис­сию Политбюро сводка о количестве репрессированных с янва­ря 1935 г. по июнь 1941 года – по годам и различным показате­лям – с общим итогом: 19 840 тысяч арестованных, из которых 7 миллионов расстреляно в тюрьмах. Представитель КПК зая­вил, что в деле имеется якобы лишь моя записка с упоминанием двух миллионов жертв. Такой записки я никогда не писала»[7].

Однако дискуссия продолжалась. Г. Целмс осторожно подвел ее итоги в «Литературной газете». КПСС еще была тогда правящей партией, и Целмс не называет кошку кошкой, а только по­казывает поведение сотрудников ЦК, которым он предъявляет, одну за другой, улики, собранные Шатуновской. Цекисты ведут себя как сообщники, пытающиеся спрятать концы в воду. Но три конца не удалось спрятать. Первое: Суслов семь или восемь раз ставил на секретариате вопрос об увольнении Шатуновской. Не о наказании за извращение фактов, а просто об увольнении. Эта нейтральная формулировка разъясняется в книге Ольги Григорьевны: факты, раскрытые Шатуновской, были, по мне­нию Суслова, разрушительны для «международного рабочего движения».

Второй торчащий конец: «Как быть с докладной запиской в Политбюро, подписанной Шверником и Шатуновской? Запис­ка эта сохранилась, что подтвердил мне ответственный работ­ник ЦК КПСС В. Наумов. А в ней перечислены все основные документы расследования, те самые, которых теперь в деле нет. Предположить, что Шатуновская, готовя информацию для чле­нов Политбюро, включила в записку несуществующее (и что Шверник этого не заметил. – Г.П.), по-моему, немыслимо» (Целмс).

Третий торчащий конец: «А предсмертное письмо хирурга Мамушина своему другу Ратнеру? Ратнер сохранил письмо, а в нем – раскаяние. Кается хирург, что, участвуя во вскрытии тела Борисова (телохранителя Кирова, задерживавшего Леонида Ни­колаева и отымавшего у него оружие. – Г. П.), дал в свое время те показания, которые от него требовались. «Характер раны не оставлял сомнения, – пишет он в 1962 году, – смерть наступи­ла от удара по голове».

Всего три улики совершенного подлога: две прямые и одна косвенная. Но ведь прав Мертон: чтобы убить человека, не нужно целой армии, достаточно одного выстрела. Чтобы доказать подлог, достаточно одного вопроса: куда делись документы, пе­речисленные в записке Шверником и Шатуновской? Ведь не выжили оба вместе из ума? А если выжили, то почему не верну­ли им назад их бред[8]?

Дискуссия была прервана событиями 1991 года. Сталинисты замолчали. Истина казалась установленной. И публикация в «Обшей газете» имела целью только привлечь внимание и сред­ства к предполагавшемуся изданию книги о замечательно яр­кой личности, забытой историками. О каторжанке, пытавшейся использовать поручение Хрущева с целью, далеко выходившей за его намерения. О женщине с огромным умом и волей, к со­жалению, оставшимися неразвернутой пружиной (не состояв­шейся возможностью был, в частности, выход на трибуну XX съезда).

На книге рассказов О. Г. Шатуновской нет никаких офици­альных примет достоверности. Просто бабушка рассказывает внукам, как она жила. Может быть, сказки? Но почему-то рас­сказы Ольги Григорьевны о революции, о Гражданской войне, о дискуссиях в партии 20-х годов, о застенках 37-го года, о Колы­ме не вызывают ни малейшего подозрения во лжи. Они пере­кликаются с тем, что рассказывают другие. И трудно поверить, что рассказчица вдруг становится лгуньей, как только прикос­нулась к священной корове и сдирает позолоту с ее фигуры. Так же простодушно, как прежние рассказы, звучит ее рассказ о че­ловеке, который травил ее и в конце концов выжил из Партко­миссии: «Во время двадцать второго съезда я и Пикина (другая каторжанка. – Г. П.), она тоже была членом Комиссии партий­ного контроля, мы сидели во время съезда, а перед нами сидела молдавская делегация. Они к нам вот так обернулись и гово­рят: – ну поздравляем. Теперь Сердюк от нас ушел и будет у вас. Ему как раз надо быть совестью партии. Мы-то он него из­бавились, а вы получайте. Мы с Пикиной спрашиваем, а какие факты? Они стали рассказывать, какие он взятки брал, как он подделки делал. У нас волосы дыбом поднимались...» (с. 357).

Кому же нам верить? Безупречно честной женщине, всегда твердо державшейся фактов (а это я лично удостоверяю), или заведомому мастеру подлогов? Которого, по всей вероятности, Суслов (великий интриган) специально подсунул в Парткомиссию для этой цели?

Но положение в стране изменилось, и по телевидению был пущен фильм о бытовом убийстве, которым Сталин только вос­пользовался. А покойную Ольгу Григорьевну обличают как ав­тора «фальсификации века», совершенной в угоду Хрущеву. Си­туация из «Покаяния» Абуладзе! Судят женщину, выкопавшую труп Аравидзе, и обвиняемая становится обвинителем. Со стра­ниц книги (правда, малотиражной) она спрашивает: как вы оп­ровергнете крики Леонида Николаева, которые слышал конвоир Гусев, о которых рассказывали друзьям, перед смертью, Пальгов и Чудов? Вызвать из гроба их тени? Как вы опровергнете пока­зания мертвых о совещании на квартире Орджоникидзе?

Надо отдать должное цекистам 1990-го года: они не реши­лись назвать Шатуновскую лгуньей. Пущена была другая вер­сия: что старуха выжила из ума и нельзя ей ни в чем верить (о записках родных никто не знал). Но письмо в редакцию «Извес­тий» не показывает никакого упадка памяти и умственных спо­собностей. Могу прибавить, что примерно в это время, после статьи Лордкипанидзе, мне пришлось уточнить некоторые под­робности убийства Кирова. Ольга Григорьевна не хотела вме­шиваться в жизнь детей и внуков и жила одна. Дети и внуки на­вещали ее, но она сама, без сопровождающего не выезжала. Полуослепнув на Колыме от нервного потрясения, она с трудом ориентировалась на улице. В этот день ей было плохо. Она си­дела сгорбившись. Взор казался угасшим. Но услышав вопрос, больная распрямилась, глаза блеснули прежним светом – и она повторила все факты точно так, как я пару раз от нее уже слы­шал. Это показание я готов повторить под контролем детектора лжи и, если надо, – против всего состава «независимого рассле­дования», в присутствии любого числа сталинистов, на передаче «Глас народа».

Читатель вправе считать, что я предубежден в подборе фак­тов. Я действительно предубежден – всем опытом XX века. Но родные Ольги Григорьевны давно за рубежом, и наши страсти не кипят в них. Наоборот, в особенности внук Ольги Григорь­евны, Андрей Бройдо, всегда настаивал, чтобы с памятью ба­бушки не смешивались «политические дрязги». Это выражение, повторенное Джаной Юрьевной, я выслушал по телефону. От такого бесстрастного настроя записи, сделанные и опублико­ванные родными, только выигрывают в своей достоверности. Книга устанавливает то, что в мусульманском праве называется иснадом. Высказывание Мохаммеда, – не продиктованное Ал­лахом и не вошедшее в Коран, – считается достоверным, если этот хадис передан людьми, заслуживающими доверия. К при­меру, «Мохаммед, да будь благословенно имя его, сказал Абу Бакру...» и т.п. Книга, изданная Джаной Юрьевной и ее деть­ми, – достоверный хадис. Тем не менее, десятки миллионов людей не примут его. И моя репутация человека, за долгие годы не научившегося лгать, не поможет.

Признать, что Сталин заказал Кирова, а потом убрал килле­ров, как при обычных разборках, очень неприятно миллионам людей. А признавать неприятное даже философы не все умеют. Книге не поверят избиратели КПРФ, для которых «Сталин – это победа». Книге не поверят рядовые ветераны. «Про Сталина многое пишут, – сказал недавно, в день Победы, какой-то ста­рик, с которым, может быть, мы когда-то сидели в соседних окопах, – но это наш Главнокомандующий...» Я сожалею, что книга, если она дойдет до таких людей, сделает им больно. У них, возможно, ничего не было в жизни ярче военных лет, а правда, которую раскапывала Шатуновская и которую я отстаи­ваю, вносит трещину в это самое яркое, самое лучшее. Я ни в какой мере не отрицаю героизма солдат и офицеров, но я убеж­ден, что мы, борясь с одним тираном, возвеличили другого. И в результате победители живут хуже побежденных, и немцы имеют больше основания праздновать День Победы (над их арми­ей!), чем мы. Это трудно вместить, проще отбросить некоторые факты.

Ни для кого не секрет, что демократия у нас оказалась без Демократов, без минимума честности, необходимого для демо­кратических институтов, и не раз приходилось слышать, что «нам нужен новый Сталин», разумеется, идеализированный и сажающий за решетку воров. То, что сталинский порядок развращал людей в лагерях и подготовил нынешнее царство кор­рупции, в простые головы не укладывается. Масса рванулась к твердой власти и не хочет знать, каким ужасом оборачивается иногда в России этот самый твердый порядок.

Я не сомневаюсь, что многие государственные люди также считают необходимым поддерживать миф о достойном совет­ском прошлом и строить на этом мифе идеологию единства. Эта идея просвечивает в некоторых речах. Нынешние сотрудники государственной безопасности еще не родились, когда Сталин совершал свои преступления, но им трудно служить в ведомст­ве, запятнанном сталинским коварством.

«Мы государевы люди, – объяснял один офицер моему дру­гу, лет двадцать тому назад, засекречивая его работу. – Прика­жут, и будем защищать свободу научного исследования. Прика­жут – еще крепче засекретим». Государевы люди, по старорусской традиции, готовы выполнить и приказ изверга. Сердце царево – в руке Божьей, на этом стоял и, кажется, до сих пор стоит русский государственный порядок (черты которого Г. П. Федотов проницательно заметил в «Сталинократии»[9]). Но есть некоторый предел, за которым повиновение становится бесчестным. И многим государственным людям кажется, что лучше государственный миф, чем историческая правда.

Я придерживаюсь противоположной точки зрения: только глубокое национальное покаяние очистит нравственный климат России и создаст основу для ее возрождения. Для этого надо знать все факты. И книга Шатуновской дает много материала для размышлений.

Вот, например, попытка Ольги Григорьевны объяснить, по­чему так медленно шло у нее прозрение, почему убийственные аргументы противников Сталина отскакивали от нее в 20-е годы, не затрагивая. И даже страшные потери во время насиль­ственной коллективизации (по оценке, принятой Шатунов­ской, – до 22 млн. человек) вызывали только сомнения, коле­бания; и мысли о каком-то перевороте – может быть фашист­ском – пришли слишком поздно... (с. 211–214). Я читал это и вспомнил ее разговор с Персицем, начальником следственного отдела.

«– Вот, товарищ начальник, до чего эти враги дошли, ей дают подписать отрицательный протокол (т.е. протокол, в кото­ром обвиняемая признается в ничтожном пустяке, а все серьез­ные обвинения отрицает. – Г. П.), а она не подписывает, кура­жится.

Вот тогда я его впервые увидела, невысокого роста.

– Сейчас же подписывайте, вы, видимо, не понимаете, где вы находитесь, что и при каких обстоятельствах следует делать. Вам дают отрицательный протокол, вы понимаете, что это такое?

Вот не помню, кажется, после этого он вызвал меня к себе в кабинет.

Я говорю ему: – Что вы творите, что вы делаете? Вы же не врагов сажаете, всех честных партийцев. Он взял меня вот так пониже локтя за руку:

– Если здесь вот у вас язва, что вы будете делать? Вырежете сперва язву, а потом и то, что вокруг нее – здоровое мясо, так и нам приходится делать.

– Похоже на то, что и руку уже всю отхватили.

– Ну что ж делать, может быть, и руку» (с. 168).

Я думаю, что Персиц в этом почти интимном разговоре го­ворил то, что думал.

«...Я спросила его, а зачем же тогда эти очные ставки, эти протоколы?

– Так надо, – говорит он.

Потом уже на пересылках я узнала, что он и его брат были арестованы и расстреляны» (с. 170).

Моя покойная знакомая, Надежда Марковна Улановская, бывшая советская разведчица, рассказывала, что следователь этого ранга, кажется, именно Персиц, хвастался, что одну жен­щину он спас. Во всяком случае, Ольгу Григорьевну он не разре­шил пытать и не подвел под трибунал, дававший расстрел[10]. Ме­тафора Персица о здоровой ткани раскрыла мне логику мясо­рубки, действовавшей по законам статистики. «Здоровая ткань», которую приходится выжечь, – это все участники дискуссий 20-х годов, в том числе и защитники «генеральной линии». Они запомнили аргументы противников Сталина. При каком-то по­вороте эти аргументы могли им пригодиться.

«...Приходит к нам Володя Хуталашвили, – вспоминает Оль­га Григорьевна. Двадцатые годы.

– Давайте, товарищи, побеседуем.

– Давайте, – мы хотим с ним беседовать. И вот целый вечер мы с ним разговаривали, а он нам объяснял, что из себя пред­ставляет Сталин. И говорит:

– Вы не понимаете, почему столько старых большевиков по­шли за оппозицией? Это не потому, что нам нравится Троцкий и его платформа, а потому, что мы хотим, чтобы партия не шла за Сталиным, – это подонок, это негодяй. Он обманывает всю партию... Вашими руками он нас закопает в землю...» (с. 213)

Если считать, что безусловная вера в вождя, вера слепая, вера фанатичная, вера без капли сомнения, – необходимое ус­ловие победы в XX веке, то потенциальная пятая колонна – и Ольга Григорьевна, и Персиц, и не случайно Персицы тоже уничтожались: они слишком много думали для партии самоно­вейшего типа и слишком много знали. Тогда становится понят­ной и логика Молотова, повторявшего, после всех разоблачений XX и XXII съездов, что 1937 год был необходим, ибо он избавил нас от пятой колонны. Как историк я обязан понимать мотивы поступков государственного деятеля, даже такого, как Молотов, охотнее других подписывавшего расстрельные списки. И моти­вы Маленкова, лично давшего санкцию на арест Шатунов­ской... А то, что в 1962 г. он сам оказался на допросе у Шату­новской и вынужден был объяснять ей, почему члены Полит­бюро не сопротивлялись явно преступным указаниям, – зигзаг истории, не изменивший ее основного течения.

Я сам – живой свидетель Большого Террора и помню его как массовое безумие, вышедшее за все мыслимые рамки. Оно и было безумием, но безумием, направляемым параноидным умом, в котором была своя система. Факты, раскрытые Шату­новской, позволяют понять, чем Сталин руководствовался, в чем он мог убедить своих пособников (Молотова, Кагановича, Маленкова): совещание у Орджоникидзе и голосование на съезде – 292 голоса против Сталина – показали, что партия не про­стила бессмысленной гибели миллионов крестьян, что возникла скрытая оппозиция и в ожидании схватки с Гитлером следует уничтожить «пятую колонну»; но уничтожить, не называя вещи своими именами, не разрушая сложившихся идеологических стереотипов. Отсюда вопрос Шатуновской: «...зачем же очные ставки?» и ответ Персица: «Так надо». Надо заставить репресси­рованных признать, что они служили Троцкому или даже прямо Гитлеру. Надо сломить и очернить ту часть народа, в которой осталось слишком много чести и совести и, наконец, – остатки европейских понятий о правах и достоинстве личности. Надо сохранить только тех, кто не вышли из XVI века или готовы вернуться к XVI веку (Г. П. Федотов именно так понимал волю Сталина).

Разумеется, жертвы избирались статистически, по категори­ям, и я, например, попал в свою категорию только в 1949 году. Но категории продуманно выбирались, было прислушивание к ходу процесса в целом. Примерно зимой 1938–39 года снова появились анекдоты, и стало ясно, что страх больше не может расти. И в самом деле, наверху это заметили. «Ежовые рукави­цы» исчезли со стен. Появилось (не в печати, но полуофициаль­но) новое слово: «ежовщина». Безумного Ежова заменил «доб­рый» Берия, и он кого-то, посаженного «напрасно», выпустил (но дело Шатуновской, которое Микоян подсунул на реабили­тацию, Берия не пропустил). Во всем этом была логика, кото­рую я долго пытался понять и, кажется, наконец понял: весь на­род начинал чувствовать себя пятой колонной, подлежащей уничтожению, барьер, отделявший от жертв, стал распадаться, отчуждение уступало место сочувствию, и это надо было прекратить, восстановить барьер, и невозможно было сделать это, не введя террор в берега и кого-то не освободив. Цель была дос­тигнута. На эту основу опирался чудовищный авторитет Ста­лина.

Однако почему могучая система, созданная Сталиным, нача­ла разваливаться буквально на другой день после его смерти?

Зачем Хрущеву понадобилось ввести каторжанку в Комис­сию партийного контроля? И зачем ему была нужна массовая реабилитация? Юрий Айхенвальд объяснял это усталостью от зла, порывом добра[11]. Но у всех деспотов были порывы добра. Это не вело к изменению системы. И многие в ЦК не хотели крутых поворотов. Почему Молотов оказался в меньшинстве? Что в сталинской системе стало невыносимым для его коллег?

Много лет спустя моим соседом по столику в Коктебеле ока­зался физик, придумавший аппарат для разведки урановой руды с воздуха. Через четыре месяца самолеты с его аппаратом уже летали. Случай сделал моего соседа свидетелем, как достигалась эффективность системы. Его ввели в кабинет Берии (куриро­вавшего работы) на минуту или на две раньше времени, и он увидел, как Лаврентий Павлович срывал погоны с генерал-пол­ковника и бил его погонами по лицу. От этого не был защищен никто. Ванников, снятый с должности наркома оборонной про­мышленности и брошенный в застенок, был прямо из застенка, в брюках, удержавшихся на одной пуговице (остальные срезались), в кровоподтеках, привезен в кабинет к Сталину. «Ви­дишь, как меня отделали твои опричники?» – сказал Ванников (они были с Кобой на ты). «Я тоже побывал в тюрьме», – отве­тил Сталин. «Ты был при царе, а я при тебе!» – воскликнул Ванников. Сталин довольно усмехнулся. Потом он взял лист бу­маги, нарисовал два глаза, перечеркнул один и сказал: «Кто ста­рое помянет, тому глаз вон». Перечеркнул второй – и приба­вил: «А кто старое забудет, тому оба. Иди, тебя подлечат!». Ван­ников рассказывал это своим друзьям по бакинскому подполью 1919 года. Одним из них был мой тесть.

Я думаю, что никакой вины за Ванниковым не было, но он мог кое-что знать, хотя бы, например, об уверенности Шаумя­на, что Сталин был связан с охранкой. Это было угрозой для новой биографии, биографии полубога. Я думаю, по аналогич­ным соображениям Молотов не согласился с предложением Ежова отправить жен арестованных наркомов в лагерь на 8 лет и написал: «первая категория» (т.е. расстрел). Наркомовские жены лучше наркомов знали кремлевские сплетни. Расстрелять их – и прошлое можно переписывать заново.

Однако приближалась война. Тридцатидвухлетний Устинов не справлялся с громадой оборонки. И Сталин передумал. Обо­ронку поделили: Устинов остался на вооружениях, Ванникову дали боеприпасы. Но предупредили (зачеркиванием второго глаза): будешь болтать – и оба глаза вон!

Время от времени Сталин испытывал даже своих ближайших сотрудников, готовы ли они на все ради фюрера. У Кагановича он уничтожил двух братьев. У Молотова посадил жену. Не бе­русь судить, что здесь от политики «доверяй и проверяй» (был такой лозунг), а что – каприз параноика, но так или иначе, ни­кто не был застрахован, никто не мог спать спокойно. Система держалась на постоянном стрессе. И люди устали. Устали бли­жайшие сподвижники. Если бы они знали историю Китая, то вспомнили бы письмо Сыма Цяня, кастрированного по повелению императора. Сыма Цянь сокрушался, что даже министры не избавлены от подобных наказаний. Хрущев назвал вопль Сыма Цяня возвращением к ленинским нормам.

Однако ленинской нормой был Красный террор. И началась эпоха общественного сознания в путаных постановлениях, ко­торые все забыли, и в запомнившихся анекдотах. «Иосиф Вис­сарионович, могли бы вы расстрелять сто тысяч?» – спрашивал Ильич. – «Конечно!» – «А – мильон?» – «Да хоть бы и милли­он». – «А – десять миллионов?» – «И десять, если нужно!» – «Врете, батенька! Вот тут-то мы вас и поправим».

Путаные постановления скрывали, что цекистам нужна была гарантия для себя. При сохранении диктатуры для прочих. Именно в этом была для них сладость ленинских норм (когда террор проводился партией, а не против самой партии). Эту заднюю мысль выразил другой анекдот: «В каких трех случаях можно сесть голым задом на ежа? Во-первых, если зад чужой; во-вторых, если еж побрит; в-третьих, если партия велела».

Принцип «если партия велела» оставался выше закона. Еж не был побрит (в случае политической оппозиции законность становилась фикцией). Но зад непременно должен был быть чу­жим. Номенклатура освобождалась от репрессий. Прецедент был показан после провала «антипартийной группировки»: Ма­ленков, Каганович и Молотов потеряли свои посты, но не голо­вы. Впоследствии вся номенклатура была освобождена от судеб­ной ответственности даже за преступления, которые карались у буржуев. Одного коррупционера, фамилию которого я забыл, перевели с Донецкого обкома на райком, а с райкома – в директора Дома творчества писателей. Там я имел честь его ви­деть. В Закавказье и Средней Азии процесс завершился проч­ной амальгамой коррупции и теневой экономики. Попытки Шеварнадзе и Алиева бороться с ней, опираясь на КГБ, привели к повышению размеров взяток вдвое, учитывая плату за страх. Шатуновская, сохранившая связи с Баку, рассказывала мне подробности[12].

Изменение системы коротко описал очередной анекдот: «Ле­нин показал, что страной может управлять одна партия; Ста­лин – что может один человек; Хрущев – что может всякий ду­рак; Брежнев – что страной можно вовсе не управлять; Андропов – что можно попытаться управлять, но недолго».

Когда страна еще способна была на поворот, вроде китай­ского, – не нашлось политика, способного повернуть, не на­шлось кадров, на которые он мог опереться.

Сталин перебил всех, кто мог свернуть со сталинского курса. И когда был, наконец, брошен лозунг «ускорения и перестрой­ки» – анекдот точно оценил ее перспективы:

«Что такое понос? Ускоренное и перестроившееся дерьмо».

Горбачевские следователи, вызвавшие на бой «рашидовщину»[13], не справились с ней. Рашидовщина победила. Демократия обернулась клептократией. И сейчас миллионы людей мечтают о новом Сталине. То есть о повторении порочного круга: деспо­тизм – застой – развал – смута – деспотизм... и т.д. и т.п. Пока Россия не будет стерта с политической карты мира.

Почему в этом процессе на короткое время выдвинулся Хру­щев? Потому что он, по природному легкомыслию, не был па­рализован страхом и сохранил способность к инициативе (не всегда разумной). Почему он провалился? Потому что номенк­латура терпела его легкомысленные скачки до тех пор, пока это было ей выгодно, а потом перестала терпеть. Многое, что делал Хрущев, было глупо. Например, он просто перенес сталинскую дату полного построения коммунизма с 1965-го на 1985-й год и серьезно думал к этому времени что-то построить. Любопытно, что все запомнили нелепую дату Хрущева и забыли исходную дату Сталина. А между тем, я помню, как она меня поразила. Приехав в отпуск, зимой 1945-46 гг., я спросил своего школьно­го друга, Вовку Орлова: с кем Сталин собирается строить ком­мунизм? С теми, кто по десять человек лезли на одну немку и потом втыкали во влагалище бутылку горлышком вверх? Вовка (только начинавший делать карьеру и сохранивший цинизм юности) прищурил бровь и сказал: «К тому времени он помрет, а как будут расхлебывать другие – ему плевать...». Расхлебал Хрущев, и все над ним смеялись: «можно ли построить коммунизм в Грузии? Нельзя, потому что коммунизм не за горами».

При Брежневе придуман был другой термин: «реальный со­циализм». Молва тут же определила границы: коммунизма – по кремлевской стене, а реального социализма – по московской окружной дороге.

Хрущев делал много глупостей. Самой гибельной для его власти была ссора с Жуковым, а для экономики – сокращение приусадебных участков. Любовь крестьянина к земле, тяжко ра­ненная коллективизацией, была добита. В сумбурном сознании недоучки, где обрывки политграмоты смешивались с привычка­ми кремлевской грызни под ковром (ничего не видно, и время от времени выбрасывают дохлую собаку – сказал об этом Чер­чилль), сложилась, видимо, мысль, что секвестр несчастных крестьянских соток будет шагом от индивидуального труда к коллективному, к коммунизму. Но надо отдать должное – от сталинской теории движения к коммунизму через усиление классовой борьбы, от повторяющихся волн массового террора Хрущев отказался решительно и наотрез. Он лгал, говоря, что у нас нет политических арестов; однако массового террора дейст­вительно больше не было. И за это он заслужил свой памятник на Новодевичьем, поставленный Эрнстом Неизвестным, простившим ему ругань на выставке. Хотя крестьянство своих соток не простило, и по-своему оно тоже право.

Для полной ликвидации сталинских «перегибов» нужны были новые люди. Старые кадры сопротивлялись. Они смутно чувствовали, что система, замешенная на всеобщем страхе, раз­валится без этого компонента. И вот в Комиссию партийного контроля (КПК) были назначены две каторжанки, Пикина и Шатуновская. А дальше уже сама Шатуновская боролась, чтобы во все комиссии, разъехавшиеся по лагерям, были введены быв­шие заключенные. Там, где это не удалось, дело шло медленнее. И все-таки оно шло, Комиссии на местах снижали сроки до 5 лет (и таким образом подводили под амнистию 28.03.53 г.), освобождали по отбытии двух третей срока и т.п.

Пикина держалась осторожно, учитывая свое двусмысленное положение в сталинистском КПК. А Шатуновская, используя прямой провод к Хрущеву, «плохо на него влияла», как выра­зился один из помощников Хрущева, до того плохо, что ее пе­рестали соединять с ним. Но Ольга Григорьевна звонила его жене, Нине Петровне, и просила, чтобы Хрущев сам к ней по­звонил, или звонила к своему старому другу Микояну. Так ей удалось добиться указа о роспуске всей бессрочной ссылки без индивидуального разбора дел. Пегов, родственник Суслова, руководивший Президиумом ЦИК, положил распоряжение ЦК под сукно и указа не издавал. Шатуновская довела дело до того, что Пегова сняли (хотя за ним стоял не только Суслов, но и Председатель правительства Маленков), а бессрочная ссылка разъехалась по домам. Этот инцидент возмутил не одного Ма­ленкова. Старики были недовольны многим – особенно докла­дом на XX съезде, – и Политбюро попыталось сбросить Хру­щева. Но Хрущев нашел опору в Жукове, Фурцева обзвонила пленум ЦК, и большинство Политбюро превратилось в анти­партийную группировку. После этого полным ходом стала рабо­тать комиссия Шверника. Суслов, сумевший сманеврировать при падении группировки и примкнуть к победителю, семь или восемь раз ставил на секретариате вопрос об увольнении Ша­туновской. Он понимал, что без Шатуновской комиссия ста­нет ничем. Но Хрущев это тоже понимал: полное разоблачение Сталина открывало для него огромные политические перспек­тивы (хотя вряд ли бы он сумел толково ими воспользовать­ся...).

Вот отрывок из рассказа Шатуновской в семейном кругу: «От пола до потолка гигантские сейфы. И их десятки, напол­ненные документами. Разве мы могли бы, даже если бы годами там рылись, найти. Но позвала заведующего этим архивом, сей­час я его фамилию не помню. Меня предупредили, что это че­ловек Маленкова. Тем не менее, я с ним стала говорить, ну как с порядочным человеком. Убеждать его, что вот видите, мы в силу решения XX съезда должны исследовать этот вопрос. Что у вас есть? Дайте нам! Потому что вот мы пришли в ваш архив, но ведь он колоссальный. А вы знакомы с содержанием этого архива. Дайте нам то, что может послужить ключом!» («Расска­зывает Ольга Шатуновская», с. 307).

Я один раз поймал на лету взгляд Ольги Григорьевны, в ко­торый она вложила всю себя. Это было при встрече со старыми товарищами по подполью. Но взгляд этот помог мне понять, почему начальник следственного отдела не разрешил ее пытать и почему заведующий архивом, человек Маленкова, на другой день принес ключ к Большому Террору. Это были списки двух террористических центров, ленинградского и московского, со­ставленные рукой Сталина. Фамилии Зиновьева и Каменева были сперва в ленинградском списке (значит, хотел их сразу расстрелять), но потом зачеркнуты и перенесены в московский список (значит, наметил особый московский процесс). Графо­логическая экспертиза подтвердила: почерк Сталина.

Другим ключом было отсутствие 289 избирательных бюлле­теней в архивах XVII съезда. Об этом я уже писал.

Киров и Орджоникидзе считались лучшими друзьями Стали­на. Этот идеологический макет не хотелось разрушать, вдову Орджоникидзе и родных Кирова не трогали. Шатуновская их опросила, и они обо всем рассказали. Ольга Григорьевна упо­минает их письменные показания в списке важнейших доку­ментов. Другие свидетели тоже нашлись. Или, по крайней мере, друзья уничтоженных свидетелей.

Так, расстреляны были офицеры, наблюдавшие, как Сталин рылся в картотеке секретно-политического отдела и выбирал фамилии для террористических центров, но сержанты уцелели и дали письменные показания.

Сталин, по-видимому, сумел убедить своих приспешников, что тайная оппозиция, на словах курившая ему фимиам, опас­нее явной, что этой болезнью заражены почти все старые боль­шевики, не способные принять превращение Сталина в божьего помазанника, стоящего выше человеческой критики, в подобие не то Адольфа Гитлера, не то Ивана Грозного. Без культа вож­дя-полубога, считал он, нельзя победить Гитлера. И потому со­циальный слой, зараженный критицизмом, должен был уничто­жен в целом, ликвидирован как класс. Но надо это сделать, со­блюдая идеологические штампы, так, будто продолжается борьба с троцкизмом, заставляя арестованных признаваться, что они троцкисты и даже прямые агенты гитлеровской разведки.

«Так надо», чтобы народ поддержал, принял террор и даже потомки приняли подлог за правду. Образ Сталина не должен быть помрачен. Мы не должны были увидеть в нем провокато­ра, заказавшего Кирова, чтобы потом – убрав всех киллеров – убить еще миллионы людей.

Идеологи партии, прочитав резюме, составленное Шатунов­ской, были в шоке. И я уже писал, что к Хрущеву явились вдво­ем Суслов и Козлов и убеждали его не наносить смертельного удара международному рабочему движению. Хрущев понял, что за ними стоит сплоченное большинство ЦК. С Жуковым он уже поссорился, и пришлось отступить, отложить публикацию на 15 лет.

Был ли у Хрущева другой выход? Если бы рядом стоял Жу­ков с преданными ему офицерами, как в споре с Маленковым и прочими... Но история не знает сослагательного наклонения. Суслов не стал ждать пятнадцати лет. Он искусно плел интригу, использовал самодурство Хрущева, чтобы перессо