Новая тюрьма и бессрочная ссылка

Я думаю, что Ольгу Григорьевну не выручил бы тогда ни чис­тый паспорт, ни замужество с Мурадовым. Она просто не пони­мала тогда, что значит всесоюзный розыск. Тут ищут основа­тельно, нашли бы и по чистому паспорту, нашли бы и по фами­лии Мурадова. Кзыл-Орда, в конце концов, не деревня. Там многие люди могли бы показать, что она уехала с Мурадовым. Шансов на то, чтобы спрятаться, почти не было. А второй срок, не только ей, многим было мучительно пережить, именно в мо­мент ареста. Хотя второй срок не грозил тем, что первый. На Колыму второй раз не посылали. Отбывших срока отправляли, если не было на них других материалов, просто в ссылку. Ссыл­ка, правда, могла быть очень отдаленная, в очень суровой мест­ности. Но все-таки в большинстве случаев это была ссылка на вольное поселение. К тому же пароход, на котором Ольгу Гри­горьевну везли в ссылку, застрял, и в Туруханск она не попала. Но сразу после ареста у Ольги Григорьевны начались припадки. Первый раз эти припадки были на Колыме, когда срок кончил­ся, а выпускать не выпускали. И тогда ночью, когда Ольга Гри­горьевна засыпала, она теряла свою волю, свою сдержанность, и начинались страшные припадки с криками и судорогами. Под­брасывало чуть не на аршин от нар. И вот после второго ареста снова начались эти припадки. Держали во внутренней тюрьме, которая при НКВД, а не в городской, в одиночке. Ночью Ольга Григорьевна начинала биться и кричать, и вся тюрьма просыпа­лась. Сидели в тюрьме одни мужчины и, слыша женские крики, они начинали бить и стучать во что попало, думали, что избива­ют. Страже это, конечно, не нравилось, и в камеру подселили Клаву Замятину, участницу Рютинской группы (см. ниже). От­сидев десять лет, она получила бессрочную ссылку в Казахстан. Тюремное начальство узнало, что она фельдшер, и стало спра­шивать, что с Шатуновской. Клава ответила, что это нервное, сдерживается днем, выходит ночью. Ей поручили будить сосед­ку. Они с Олей подружились.

«Три месяца сидела в одиночке в тюрьме МВД. Потом вспомнила, память всю отбило, что они при обыске у меня 600 рублей взяли и квитанцию не дали. Я подала заявление на имя начальника тюрьмы – следователю. Он говорит: «Что же вы так долго ничего не говорили, через три месяца». Я говорю: «Не знаю, я забыла совсем». Наверное, он сказал начальнику след­ствия, тот очень обозлился. Меня вызвали на допрос, руки скрутили назад и поволокли. Он... ругается страшно. «У нас, – говорит, – процесс в Венгрии будет, мы тебя по нему пустим». И назад вот так же со скрученными руками поволокли. Навер­ное, за деньги разозлился, потому что под конец сказал: «Вспомнила через три месяца, что деньги какие-то взяли». То­гда Клаву в камеру привели. Ее втолкнули, румяная, в свежем платье. Я думаю, это ко мне прокурорша, что ли. Я сижу после того допроса, а в комнате ничего больше нет, ни стула, ни дру­гой кровати, дверь и окошко, и через это окошко раз в день воду в миске передавали.

Я говорю ей: «Вы – прокурорша?» – «Нет, я такая же, как вы». Я говорю: «Ну, вы садитесь здесь со мной, больше сидеть негде». Она села на пол в углу. Потом же сказала: «Я думала, что ты помешанная. Ну, думаю, совсем плохо, к сумасшедшей посадили». А я после этого допроса, да и вообще, сама не своя была, месячные были, я так и сидела на тюфяке, ничего – ни ваты, ни тряпки, все через тюфяк на пол капало. Больше уж по­том не приходили. Потом на ночь я ей матрац дала, их два было. А одеяло уж не помню, я дала или они. На другой день они ей кровать поставили.

Клава Замятина, ее муж, Замятин, был в Рютинской группе. Рютин в тридцатых годах был секретарем Краснопресненского райкома. Он написал свою платформу, в которой все тогда уже понял и предвидел, что коллективизация – разорение крестьян и сельского хозяйства, что разрушены все производственные мощности, вся экономика, индустриализация – пыль в глаза, пятилетние планы не выполняются... Клавин муж распростра­нял эту платформу, а Клава сама ее печатала. И когда ее потом в 1955 году хотели реабилитировать, это не удалось. По рютинскому делу не реабилитировали. Он (муж Клавы. – Г. П.)тогда был переведен на Урал, а Клава родила четырех детей и поехала к нему. Они там жили. В 1937 году его расстреляли, а ее осуди­ли на 10 лет. Меня на 8, поэтому я смогла два года на воле по­жить, да и то потому, что Анастас исхлопотал для меня разре­шение на выезд. С Колымы никого не выпускали. А ее оставили сразу из лагеря в ссылку и привезли в Кзыл-Орду этапом в тюрьму до решения Особого совещания. А обо мне пришло ре­шение Особого совещания, ОСО, из Москвы – ссылка на веч­ное поселение в Енисейский край. А ей – в Казахстан. Трое ее детей умерли в детдомах, один остался жив» (с. 248–250).

«Наш этап пригнали в Енисейск в октябре 1949 года. Уже начинался снег. Капитан отказался дальше ехать. Мы должны были ехать в Туруханск. Там нет леса – болота и тундра. Капи­тан сказал, что реку схватит льдом, сотрет пароход. Он дальше не поедет, должен возвратиться в затон в Красноярск. Ссыль­ных высадили в сарае, там стояли скамейки, можно было сидеть или спать. Но везде щели в стенах и продувает ветер. Конвой пошел в НКВД договориться, где нас разместить. Большинству предстояло ехать на тот берег на лесоразработки. Я, когда меня вызвали, сказала, что слаба здоровьем и зрением, там не смогу.

Посоветовались, посмотрели дело, согласились. Вечером в са­рай пришел дядя Миша. Он слышал в городе, что привезли этап и в нем есть земляки. Дал хозяйке денег, велел сварить картош­ки, другой еды. Идет и спрашивает по-грузински: «Кто здесь из Тбилиси? Пойдемте со мной». А я говорю: «А из Баку вам не надо?» – «Как не надо, надо. Я в Баку полжизни прожил». И вот привел нас человек восемь к себе. На столе картошка, самовар, хлеб, лук, чай с сахаром. Наелись, все съели, тепло. Ко­гда уходили, он сказал: «Вы завтра опять приходите». И назав­тра сам за нами пришел опять.

Сняли комнату, я стала массажисткой работать. Мне один знакомый показал и книги дал. Ходила пешком через весь го­род. Он от поликлиники направляет, а вы сами договаривай­тесь. Обычно платили 3 рубля за один приход. Я брала рубль и стеснялась сразу просить. Потом под конец, дескать, все сразу, а потом, бывало, ходила, ходила на другой край Енисейска, не отдают. Старик, помню, лежачий был, ходить начал – нет и нет, сегодня нет, приходите потом, и в другой раз опять нет.

Потом дядя Миша заболел – воспаление сердечной сумки. В Енисейске был доктор Гурич. Он кончил духовную академию, должен был стать архиереем. Свою невесту он поручил другому, так как архиерей – это монах, не имеет право жениться. Пошел посоветоваться к Иоанну Кронштадскому. Тот посмотрел на него и сказал: «Этот путь не для тебя, откажись от сана, отка­жись от архиерейства». Он вернулся, взял у друга своего невес­ту, женился. Потом у них родился мальчик, заболел туберкуле­зом. Гурич дал обет, что он станет врачом. В промежутке между двумя арестами стал профессором. Доктор Гурич сказал, что дяде Мише нужен пенициллин. А где его взять? Он сказал: «Пойдите в больницу, там хирург балкарец работает, попроси­те». Я пошла, сказала, что вот ваш земляк, хороший человек, заболел.

Он дал, только не мог сразу много дать. А велел мне через день приходить, он будет давать по две ампулы. И сестру при­слал – уколы делать, за деньги, конечно. Месяца через два-три дядя Миша написал в Красноярск, что он – гравер, может де­лать печати, организовать граверную мастерскую. До этого он был в Тюмени, справки были, они его вызвали. А мне раз-два в год давал справку глазной врач, что нуждаюсь в лечении в Крас­ноярске. И там врач продлевал. Один раз у врача были неприят­ности, зачем дает так долго. Вы поосторожнее, это же враги. За мной приходили к дяде Мише, выселять меня из Красноярска» (с. 255-256).

«Ко мне всегда дети шли, – рассказывала Ольга Григорьевна Джане. – В лагере начальник котельной говорит: «Мы с женой, как прикованные, никуда не можем пойти вечером, дочка ни с кем не остается». – «Не может быть! Со мной бы осталась. Меня дети не боятся». Он выписал мне наряд на работу в ноч­ную смену. Вечером пришла к ним, она смотрит. Я говорю: «Иди сюда, иди ко мне, Люба». Она подходит так робко, я ее взяла на колени, а у самой слезы ручьем. «Тетя, почему вы пла­чете?» Слезы мне вытирает. «У меня тоже такая девочка дома осталась». Она от меня не отходила. Как я приду, родители мог­ли идти, куда хотели. Я ее накормлю, умою, спать уложу, сказку расскажу, и свет гашу. А они говорили, что она так не ляжет, только со светом. «Мы ее два часа укладываем». Они были мною так довольны. Целый стол наготовят, накроют, едой уста­вят. Но мне было неудобно, с краешку возьму два-три пирожка. С собой предлагают, но с собой все равно ничего не пронесешь, на вахте отнимут, если только между ног, но пирожки неудобно. И так он мне выписывал наряды в ночную смену. А ночью иду сама в лагерь. Если остановят, видно – серая юбка, бушлат. Го­ворю – из ночной смены. Могут проверить. И днем работаю, и вечером. Это же лучше, чем в бараке сидеть. В теплой чистой комнате, с ребенком. И в ссылке в Енисейске как-то сказали, что сдается комната. Я пошла. Женщина с ребенком на руках. Я говорю: «Вы сдаете?» – «Да мы уж раздумали, ребенок первый, плачет, как незнакомого человека увидит». Девочка прячется у нее в плечо. Я говорю: «Ну, что ты прячешься? Иди ко мне, у меня тоже такая есть». Она и пошла. Мать была поражена, ни­когда такого не было, чтобы к постороннему пошла. Потом она от меня не выходила. Так что они даже сказали хозяйке, у кото­рой сами снимали полдома, чтобы не сознаваться, что они сда­ли комнату за кухней, что они няньку для девочки наняли» (с. 260).

Так и кочевала Ольга Григорьевна между Красноярском и Енисейском, находила себе угол.

А когда перегоняли по этапу, могли и пристрелить. «Мы все­гда думали, а куда деваются мертвые тела? Но всякий раз, чело­век отставал – и слышался выстрел. Я иду и все съеживаюсь, жду выстрела. Выстрела нет. И вдруг слышно – вдруг какой-то гогот. Когда вечером пришли на привал, около костра Цуцы нет. Я все думаю, что предала ее, мучаюсь, что я там не оста­лась, что меня не убили вместе с ней. А потом в темноте стала видеть какую-то фигуру, похожую на Цуцу. Страшно. Черная ночь, костры и это – как призрак. Мне кажется, что я сошла с ума, что мне мерещится, что это – моя совесть. И я боюсь к ней подойти, к этой фигуре, к этому призраку. Хожу кругами, все уже и уже. И вдруг слышу голос: «Оля! Ну что ты ходишь? Иди сюда». Голос Цуцы. Я подбежала, это она, и со мной стала истерика. «Я тебя никогда не брошу, я бы никогда себе не простила». Тогда она меня стала утешать: «Ну, что ты так мучаешь­ся? Другого выхода не было». А потом Цуца рассказала такую страшную вещь. Она села, конвойные сказали: «Вставай!». Она сидит. Они сказали: «Ну, смотри тогда!». И вдруг она увидела, что все охранные собаки смотрят прямо на нее. И она поняла, что когда ее убьют, то она по кускам будет в желудках этих со­бак. Собаки знали, что хозяева, конвой, оставляет это для них. Она прямо представила это себе, и ей стало так страшно, что она сама встала и побежала и догнала всех. И вот тогда раздался го­гот. Так вот мы поняли, куда деваются мертвые. А потом всех посылали на лесоповал. Но мне повезло, я там недолго была. Оттуда ведь почти никто не возвращался» (с. 256–257).

ДОРОГИ ПРОЗРЕНИЯ

В период сибирской ссылки Ольга Григорьевна сталкивалась со многими другими ссыльными. Еще и еще раз она убеждалась, каким образом ее друзей оформляли врагами народа. Сохрани­лось заявление, которое ее рукой было написано от имени Ми­хаила Богданова. Вот отрывок из него.

«Я рабочий, гравер по металлу, был отдан в ученики с 11 лет. Пятнадцатилетним подростком в 1902 году вступил в партию эсеров в Кутаиси. Состоял в ней до 1918 года. На протяжении всех этих лет я участвовал в революционной борьбе против цар­ского самодержавия в Закавказье и в России. В 1905 году я уча­ствовал в восстании в Тифлисе, в 1906 году эмигрировал в Аме­рику, оттуда вернулся в 1907 году, был арестован в Харькове и отправлен в ссылку, откуда бежал в Тифлис. Во время империа­листической войны 14–17 годов я был пораженцем. В 1917 году, будучи зам. председателя Шуйского Совета рабочих депу­татов, помогал товарищу М. В. Фрунзе формировать рабочие отряды и под его руководством в октябре я вместе с этим отря­дом пошел на помощь восставшему пролетариату Москвы и участвовал в штурме Кремля. После Октябрьской революции я ушел на фронт гражданской войны, был уполномоченным по снабжению юга России, работал в это время вместе с Орджони­кидзе и Якубовым. В 1921 году во Владикавказе я опубликовал в местной печати о своем разрыве с левой эсеровской организа­цией, произошедшем еще в 1918 году. С 1918 года никогда ни­чего общего с эсеровской организацией не имел. Вплоть до мо­мента своего ареста в июне 1938 года я непрерывно и честно ра­ботал на советской работе. 21 июня 1938 года я был арестован в Москве, направлен в город Иваново в распоряжение ивановско­го НКВД, которое предъявило мне обвинение в создании контрреволюционной левоэсеровской организации на территории Москвы и области. Это обвинение было целиком сфабриковано агентурой расстрелянного провокатора и злейшего врага народа Берия. (В это время еще нельзя было трогать Сталина и, как говорится, тогда списывали все на Берия – Г. П.) Оно стоило мне много крови, унесло все мое здоровье и отняло уже 16 лет жизни. Так называемое «следствие» мое тянулось ровно год. За это время я подвергался непрерывным жутким истязани­ям, меня систематически зверски избивали, доводили этими из­биениями до бесчувственного состояния, после чего приводили в сознание, поливая водой, и снова избивали. В числе мер воз­действия были бесконечные многосуточные стойки на ногах и сидки с вытянутыми руками и ногами без сна, что доводило меня до невменяемости, горячие карцеры, селедки, вызывавшие ужасную жажду, и еще многое другое. В камеру меня выпускали из кабинета следователя утром к подъему и после зав­трака без сна вновь тотчас отправляли обратно на новые истяза­ния, издевательства и избиения. Под конец следствия меня не выпускали из кабинета следователя 56 часов подряд. Били кула­ками, сапогами, ключом в область сердца и правого легкого, выбили мне 24 зуба, наколотили две паховых грыжи, разбили мочевой пузырь, от чего я мочился кровью, разбили крестец, вследствие чего я не мог ходить и несколько лет лежа одевался и раздевался и лежа ел пищу. В результате этих избиений про­изошло выпадение прямой кишки, глухота, тяжелый порок сердца, атрофировалось правое легкое, с тех пор я дышу одним легким» (с. 268-269).

Накапливаясь, такие подробности меняли сознание, ломали партийные догмы.

«Когда началось прозрение? (спрашивала себя Ольга Гри­горьевна, незадолго до смерти, в 1989 году. – Г. П.).Еще до ареста, летом, когда уже шла огромная волна репрессий, я как-то чувствовала, что наступает какой-то поворот, уходят поря­дочные люди, преданные, строители социализма. И все же и в тюрьме я еще не понимала. До того, как меня в одиночную ка­меру посадили, я была в какой-то большой общей камере, я ле­жала на полу и рядом со мной лежала одна итальянская комму­нистка. Она кое-как по-русски говорила. И мы с ней всю эту ночь проговорили до утра о том, что же произошло. Она мне рассказывала, что в Италии фашизм, арестовали ее мужа, актив­ного борца. Потом арестовали родителей, рабочих-коммуни­стов, их детей, которые находились у родителей, отправили в монастырь на воспитание. В Италии очень много монастырей. Она эмигрировала, потому что чувствовала, что ее вот-вот тоже посадят, считая, что здесь отечество трудящихся. И вдруг ее тут сажают, и других политэмигрантов. Она мне говорила: «У вас произошел фашистский переворот». Но это в голову не вмеща­лось, хотя еще до ареста такие мысли были.

Я ей говорю: «Этого не может быть. Ну, как фашистский пе­реворот?». То, что фашистский переворот может произойти под маской социализма и под маской советской власти, у меня не укладывалось в голове. Я ей говорю: «А вот я сидела в Новин­ской тюрьме, там на окнах не было козырьков, и я слышала му­зыку». Нас ведь арестовали под 5 ноября, весь состав Москов­ского комитета. Я слышала музыку, и где-то по верхушкам ви­дела даже красные знамена демонстрации, которая шла. А эта Новинская тюрьма, она там была, где теперь СЭВ, снесли ее корпуса.

Так что, когда демонстрация шла, видно было, я видела красные знамена. Как же фашистский переворот?

Но это глупо, наивно так думать. Могут звучать революцион­ные гимны, могут нести красные знамена, и все равно это при­крывает фашистский переворот. Она говорила: «Раз коммуни­стов арестовывают, значит, фашизм». Но в меня это не вмеща­лось. Многие мои близкие друзья до сих пор не могут понять этого. Моя близкая подруга Мария Давидович была очень ум­ная женщина, но она не могла додуматься, даже когда мы уже были реабилитированы. Она приходила ко мне, и мы спорили.

Нас гнали одним этапом на Колыму, меня, Марусю Давидо­вич и Лену Либецкую. Они сидели еще в Фордоне, в польской тюрьме. И мы тихонечко на нарах шепотом беседовали. Все время старались понять. Ну что же это? Вот так, капля за кап­лей. (На следствии Марусю Давидович подвешивали за ноги и били головой об стенку. Но коммунистические идеи трудно было вышибить. – Г. П.) До ареста, летом 1937 года, когда репрессии уже разразились, я помню у Хрущева был заведующий особым сектором Рабинович. И вот я иду по улице от МК, а на­встречу мне идет Рабинович. И там у них уже помощников не­которых взяли. И он мне на улице говорит: «Оля, что же проис­ходит?» – «Мне кажется, что это какой-то переворот, только какой, я понять не могу». Вот я помню, что это я Рабиновичу сказала.

Мы были объяты полным обожанием всего того, что проис­ходило. Это как гипноз какой-то. Были, конечно, люди, кото­рые понимали, но только не мы. Мы же были аппаратчики и старые коммунисты, которые посвятили свою жизнь всему это­му, и нам очень трудно было перестроиться, очень трудно. И окончательно я все поняла, когда я работала уже членом Ко­митета партийного контроля над всеми этими вопросами. Вот когда погрузилась в процесс убийства Кирова, тогда оконча­тельно я стала понимать» (с. 211–212).

Судя по моим разговорам с Ольгой Григорьевной, процесс понимания сталинщины не закончился и тогда. Тут такая бездна, что ее до конца и не поймешь. Продолжаем, однако, ее рассказ.

«Вот возьмите, например, эту насильственную коллективиза­цию и гибель, по некоторым данным, 22 миллионов. Это не официальные данные, но это говорили мне работники статисти­ки. 22 миллиона смертей причинила насильственная коллекти­визация и голод, последовавший после нее. Я это знала, но все-таки до конца додумать, что был контрреволюционный перево­рот не могла, это пришло ко мне только за последние годы.

А в конце двадцатых, в начале тридцатых я считала, что все, что делается, правильно. Вообще сначала у меня всегда в голове было: все, что Ленин говорит, все правильно. Даже мысли не может быть, чтобы не согласиться с Лениным. Как бы мне ни казалось, что нет, не так, я должна это отбросить. Раз Ленин го­ворит – так, значит – только так. А потом это как-то перешло и на Сталина. Сталин говорит...

Но нужно вам сказать, что он применял очень коварные ме­тоды. Например, до этой насильственной коллективизации было принято постановление ЦК о том, что нужна демократия, нужна самокритика, ее у нас недостаточно. Мы принимали все это за чистую монету. В 1923 году было сначала письмо Дзер­жинского об отсутствии демократии в нашей партии, потом за­явление 46[23]. После этого состоялось постановление Централь­ного Комитета. А мы все принимали за чистую монету. Вот по­становление о самокритике, о демократии внутрипартийной. Это же маскировка была хитрейшая, коварнейшая. Но мы же не понимали.

Это нас объединяло, привлекало, мы верили, что в нашей партии все правильно. В 1927 году была открытая дискуссия в партии. По всем ячейкам, всюду выступали оппозиционеры и выступали мы. Я в это время была секретарем райкома в Баку. И боролись за мнение каждой ячейки. Оппозиционеры уже чи­тали завещание (речь идет о завещании Ленина, где он давал нелестную характеристику Сталину. – с. 77.), а мы не соглаша­лись. Тогда в партии не так много народу было, наверное, миллиона три, не больше. На каждой ячейке читали завещание. А на наш район навалилось очень много видных революционе­ров. Во-первых, приехал бывший секретарь нашей подпольной организации Саркис Даниэлян, который пользовался очень большим уважением и авторитетом в Баку среди рабочих. Во-вторых, приехал видный теоретик оппозиции Тер-Ваганян. За­тем приехал соратник Камо, Володя Хуталашвили. Вот такие силы крупнейшие приехали, и все на наш район навалились. Так что я и Артак Стамболцян, он был первый секретарь, а я – второй, мы бегали бегом по всем промыслам и заводам, куда оппозиционеры, туда и мы. А я только что родила, с новорож­денным ребенком. И вот мы отстояли. Мы очень были доволь­ны тем, что ни одна ячейка не согласилась с оппозицией, а со­глашалась с нами, с генеральной линией. Мы этим были очень довольны и горды.

И вот однажды вечером, когда дискуссия по району закончи­лась, приходит к нам Володя Хуталашвили. «Давайте, товари­щи, побеседуем». – «Давайте».

Мы хотим с ним беседовать. И вот целый вечер мы с ним разговаривали. И он нам объяснял, что из себя представляет Сталин. И говорит: «Вы понимаете, почему столько старых большевиков пошли за оппозицией? Это не потому, что нам нравится Троцкий, его платформа, а потому что мы хотим, чтобы партия не шла за Сталиным, это – подо­нок, это – негодяй, он обманывает всю партию. Вот вы не по­няли, что Ленин прозрел и рекомендовал его убрать. Вы не по­няли этого. А он приносит нашей партии величайший вред, и кончится это все очень плохо».

Очень много он нам говорил о Сталине, и мы не верили. «Не может этого быть! Ты клевещешь. Это оппозиционеры вы­думывают. Не может это быть! Сталин – это Ленин сегодня». Вот до чего у нас это было в мозгах. Он говорит: «Вашими рука­ми он нас закопает в землю». Мы говорим: «Да что ты гово­ришь? Никто вас не собирается закапывать в землю. А что вы ведете подпольную работу фракционную, так вас за это исклю­чат из партии. На это есть постановление X съезда». – «Нет, нас всех прикончит он вашими руками. Он нас закопает в зем­лю, а потом по вашим головам он придет к единоличной вла­сти, и тогда ваши головы полетят».

Мы кричим: «Да, что ты! Обязательно все по образцу Фран­цузской революции что ли должно происходить?» – «При чем тут, – говорит, – Французская революция? Я вам говорю, как будут развиваться события у нас в России. Все вот так будет совершаться».

Мы не верили. Весь вечер мы спорили, он нам объяснял и втолковывал, вкладывал в мозги, а от нас отскакивало, как го­рох от стенки. И в конце концов он рассердился, встал и гово­рит: «Запомните, слепые щенки, что я вам сегодня говорил». Хлопнул дверью и ушел. А я на всю жизнь запомнила: «Слепые щенки, запомните, когда-нибудь у вас откроются глаза, но поздно будет». Вот так и совершилось, как он говорил.

Конечно, они все погибли, всех оппозиционеров он прикон­чил. А потом он пришел к единоличной власти и прикончил и всех тех, по чьим головам он пришел на трон. Все, как Хуталашвили нам сказал, свершилось.

Почему они не могли переубедить ячейки? Какая-то часть пошла за ними, но он их всех истребил, а массы верили нам. Верили, что мы строим социализм, что большинство в ЦК – это последователи Ленина, Сталину верили. Наверное, человек так устроен, что в его мозги войдет, то и держится. Верили, сле­пая такая вера была. Вот он нас и назвал «слепые щенки». Все они были уничтожены, не только они, но и рядовые.

Один раз, когда я уже в лагере была на Колыме, пригнали этап тюремщиц. Значит, те, которые сидели по тюрьмам, по политизоляторам. Пригнали целый этап, мы пришли с работы и узнаем, что пришел этап тюремщиц. И вдруг ко мне идут и го­ворят, что вот из такого-то барака тебя зовут, тебя там кто-то знает. Я пошла. А там одна бакинская коммунистка, которая была в оппозиции, совершенно рядовая. Рая, я помню, ее звали. И эта Рая, когда я пришла, лежит на нарах. «Боже мой, Рая, ты что, в тюрьме была?» – «Да». Муж ее, Мумидлинский, тоже в оппозиции. Его, видно, уже расстреляли, а она сидела во Влади­мирской тюрьме и вот попала в этот этап.

Мы коренные бакинки. А ее отец был старый, старый боль­шевик. Еще когда у нас боевая дружина формировалась в 1917 году при бакинском комитете большевиков, то у него на квар­тире первые совещания были. Она говорит: «Ну, вот что? Вот вы нас били, вы нас отвергали, а теперь мы с вами на одних на­рах. Вот чего вы добились». Ну, что я могла ответить? Ничего.

Маркс пишет («Гражданская война во Франции»): «До сих пор в истории всегда повторялось одно и то же явление. Если угнетенные трудящиеся брали власть и свергали власть угнета­телей, то через некоторое время чиновники, выдвигаемые этими победившими трудовыми классами, постепенно складывались в новый класс и становились господином над выдвинувшими их трудящимися». Ну, а дальше, он продолжает, в Парижской ком­муне это не произошло, потому что они себя застраховали от выдвинутых ими депутатов и чиновников такими способами, как всеобщая избираемость, сменяемость, жалование не выше среднего мастерового. Он там показывает, как застраховалась Парижская коммуна от своих собственных чиновников. Но это же все только на 70 дней» (с. 212–215).

Для многих тогда было характерно то же самое: осознание того, что получилось от захвата власти большевиками, шло в рамках марксистско-ленинской теории. Это еще не было пол­ным осознанием, только первым шагом. И в те годы, когда Оль­га Григорьевна одна оставалась со своими воспоминаниями, в отдельной квартире на Кутузовском проспекте, в ней продолжа­лась эта работа, расставание с великой идеей. И отчасти поэто­му ей так тяжелы были воспоминания. Она в одном месте гово­рит об этом, о тяжести воспоминаний – не только об изменах друзей, любимых, – но об измене идеи:

«Знаешь, чем еще так страшна старость? – сказала однажды Ольга Григорьевна, – болезнь, слабость, но еще груз воспоми­наний, они давят меня». – «Ну и что? Вспомнила и хорошо. Они же всегда были с тобой, всю жизнь», – возражает, по-ви­димому, Джана. Ольга Григорьевна продолжает: «Но раньше они меня не давили, потому что я была занята другим. А теперь вспоминается все так ярко. Или у меня такое живое воображе­ние? Будто рядом, а никого ведь уже нет. Я говорю прямо себе – не вспоминай, ну перестань, не надо, но я не могу боль­ше, это так тяжело» (с. 123).

У меня не раз было впечатление, что она продолжает пере­бирать свой жизненный путь и чувствует, что разгадка от нее ускользает. Ведь этот процесс имел очень много слоев глубины. И с той точки зрения, к которой она привыкла, со стороны тео­рии, которую она усвоила, вернее обрывков этой теории, остав­шейся у нее, когда она постепенно от многого отказывалась, да­леко не все было понятно.

Говоря языком социолога, в двадцатые годы шел процесс становления партии вождя, за которым пошли массы, потеряв­шие привычную ориентацию. В XIX веке историческое развитие шло медленно, и казалось, что можно на него рационально по­влиять. Поэтому еще в начале XX века (ведь настоящий XX век начался с 1914 года, Ахматова правильно это заметила) люди ув­лекались партиями, партийными программами, различными планами развития России. А когда начался настоящий XX век, пошли какие-то непредвиденные катастрофические изменения, и массы растерялись. Держала только вера в гениального руко­водителя, за которым надо пойти, и он выведет. То есть начала складываться партия вождя, опиравшегося на слепо поверив­шие ему массы, на слепо поверившие ему толпы растерявшихся людей. Именно это было главным козырем Ленина. Он создал такую партию. И эта партия оказалась гораздо более мощной, чем партия, устроенная на старых принципах, несмотря на то, что сам Ленин не до конца сознавал, что он строит, и в его пар­тии оставались некоторые остатки социал-демократизма. Мус­солини очень правильно это понял, когда он назвал себя учени­ком Ленина. Он действительно ухватил суть дела, что насту­пил – по крайней мере, в некоторых странах – век партий растерявшихся людей, слепо идущих за вождем.

И даже сегодня в нашей стране, когда сверху нам была бро­шена демократия, люди не умеют ею пользоваться, они сами не знают, за что голосовать, они не понимают никаких партийных программ, они привыкли, что словам нельзя верить. Чаяния и надежды масс все время кристаллизуются вокруг той или иной фигуры, то в Ельцина поверили, то в Лебедя поверили, какое-то время в Примакова верили, сейчас в Путина верят. То есть рас­терявшаяся масса людей не способна строить демократическое общество. Она стихийно движется, как поток, в сторону тотали­тарного государства. И вот Муссолини стал учеником Ленина, отбросив кое-какие привески социал-демократизма, которые оставались еще формально в партии большевиков. Потом Гит­лер стал учеником Муссолини. И Сталин постепенно стал ори­ентироваться на этот европейский опыт переосмысления ленин­ского начинания. И это, конечно, уже выходило за рамки про­граммы и устава партии, созданных еще Лениным. Это было парадоксальным, неожиданным развитием тенденции, которую Ленин почувствовал и в какой-то степени воплотил. Но западноевропейский опыт Германии, Италии пошел дальше. И Ста­лин использовал центральноевропейский опыт. Фактически он двигался в ту сторону, по которой пошел Муссолини, а потом Гитлер, сохраняя все атрибуты ранней советской власти. Сам Сталин это понимал. Работая в КПК, Ольга Григорьевна нашла факты постоянных контактов Сталина с Гитлером.

Для Ольги Шатуновской, для многих это долго казалось чем-то нелепым, невозможным. Если есть красные знамена, если раздаются по-прежнему революционные песни, какой же фа­шизм. Но ведь и фашизм в Германии пользовался красным цве­том для своих знамен. Только посередине знамени был не серп и молот, а то, что мы называем фашистским знаком, свастика. А красный цвет Гитлер прекрасным образом сохранял. И если говорить о стиле гитлеровских песен, то они не так уж сильно отличались от революционных коммунистических песен.

Это один слой реальности, просто бросавшийся в глаза. И за этим еще более глубокий слой. В переломные этапы истории, когда кончается одна инерция и еще не сложилась другая инер­ция, когда история как бы делает крутой поворот, даже более крутой, чем прямой угол, почти поворачивает в обратную сторо­ну, на 180 градусов, – невозможно победить, следуя каким-то разумным правилам, разумным расчетам. Тут начинается эпоха безумия, мне приходится еще раз повторять, потому что это еще один очень важный слой реальности. И с одной стороны выдви­гаются святые безумцы (ими были ранние христиане 2000 лет то­му назад), а с другой стороны выдвигаются безумцы, одержимые демонами. Те и другие действуют иррационально. Иррациональ­но действуют Петр и Павел, иррационально действует Нерон или Калигула, человекоорудия дьявола, как назвал их Даниил Андреев. И опять это повторяется в XX веке. XX век – это эпоха параноидных вождей. Отдельные люди были больны паранойей и в прежние времена, но они редко попадали на престол. А вот в эпоху крутого надлома в некоторых странах наступает время, ко­гда именно параноид становится центральной фигурой.

То, что Ольга Григорьевна говорила о переходе от револю­ции к единоличной власти, было сходным для Наполеона и для Сталина, но они совершенно разные люди, дышавшие воздухом разных эпох. Наполеон был человеком совершенно рациональ­но действующим, и абсолютно нельзя смешать его с диктатора­ми XX века. Наполеон был автором Гражданского Кодекса, ко­торый стал классическим кодексом, организовавшим буржуаз­ное общество. У него были свои страсти, он был замечательным полководцем, и его увлекала война сама по себе, он в этом смысле не знал удержу, но это еще все-таки не безумие. Нико­гда бы никакой Наполеон не стал истреблять своих собственных маршалов, посмевших ему возразить. Его не увлекала утопия Бабёфа, и он не стал бы, прикрываясь утопией, истреблять кре­стьян, неохотно продававших ему хлеб. Раскулачивание и голодомор – это то, что нормальный человек осуществить не мог, это было уже безумием, это было параноидным решением, и это решение проскочило, это решение как-то одобрялось даже та­кими людьми, как Ольга Григорьевна, которая, правда, не была никогда на работе в селе и не видела это своими глазами. Но как-то люди принимали все официальные фразы, которыми все это оформлялось. А разве не параноидной была опричнина царя Ивана Васильевича? Это действия, которые нельзя даже задним числом подвести под разумную политику. Этот прорыв пара­нойи в человеческую историю – параноидная опричнина, пара­ноидная коллективизация, параноидный террор. Причем параноид мог в каких-то поворотах, я об этом говорил, действовать разумно и приобретать авторитет гения в глазах своих ближай­ших подручных. Тем хуже было для страны, которая оказыва­лась в его власти.

Конечно, отдельные эпохи религиозной одержимости, идей­ной одержимости были и раньше. Конечно, элемент безумия был в Варфоломеевской ночи в той же Франции, элемент безу­мия был во французской политике террора при Робеспьере. Но это были всплески, это были как бы короткие взрывы массовой одержимости без превращения безумия в стабильный порядок. Режим Гитлера, режим Сталина был уже режимом, в котором логика безумия, логика паранойи стала устойчивым политиче­ским порядком. В этом различие. Варфоломеевская ночь дли­лась одну ночь, походы против альбигойцев длились дольше, но это не было стабильным порядком, основанным на безумных принципах. В XX веке возникает целая система государствен­ная, в которой органически, краеугольным камнем было безу­мие, стабильное безумие, которое чередовалось с недолгими эпохами сравнительно разумной политики. Так же как и наобо­рот, сравнительно разумная политика раньше могла чередовать­ся с короткими периодами безумной одержимости, с отдельными всплесками вроде аракчеевщины и т.п. В XX веке безумие и разум поменялись местами, ведущим стало безумие. Акцент на безумии в XX веке, акцент на безумии в I веке был знаком эпо­хи перелома, эпохи общей линьки разума, и в поэтическом во­ображении Даниила Андреева рисовались легионы ангелов и де­монов, сражающихся за Россию.

Первый период русской революции, после октября, несколь­ко походил на Французскую революцию, хотел на нее походить, повторял ее лозунги, повторял сами словечки «комиссары», «террор». Это все французский словарь. Но дальше произошел переход от взбесившегося разума к бешенству, потерявшему вся­кую возможность рационализации. Я почти осязал, что эпоха Большого Террора (я пережил ее достаточно взрослым, 18–20-летним) была эпохой безумия. Вероятно, так же выглядела кол­лективизация в деревне. Так же, я думаю, безумием, ставшим стабильным государственным порядком, тщательно хорошо ор­ганизованным, была политика Холокоста. Так же, как организо­ванным безумием, по-видимому, была политика Пол Пота, ве­ликая пролетарская культурная революция Мао Цзедуна.

Состояние безумия может быть у любой толпы, например у болельщиков на футбольном матче. Но одно дело бунт, дру­гое – параноидный государственный строй. Это опричнина, это сталинщина, это гитлеризм. Разница огромная. Наконец, есть еще один слой глубины. Можно эту паранойю, ставшую систе­мой, рассматривать как сатанизм, как вторжение демонических сил, как победу демонизма в человеческой истории. Это убеди­тельнее всего показано у Даниила Андреева. Но лучше всего рассмотреть это на отрывках из «Розы мира», сохраняющих стиль автора. (См. ниже.)

Ольга Григорьевна чувствовала демонизм Сталина, но по сво­ему мировоззрению не могла это осознать, выразить в понятиях. Только раз, в ответ на вопрос Алеши, почему Орджоникидзе за­стрелился? Почему он вместо этого не застрелил Сталина? – она сказала о магическом ужасе, который Сталин вызывал.

Разбираться во всех этих пластах бытия будут и через сто, и через тысячу лет, всё с новых точек зрения. Но Ольге Григорьев­не досталось то, что после нее уже никто не сможет сделать: до­просить живых свидетелей сталинских преступлений, которые он тщательно пытался скрыть. Началось, впрочем, с реабилитации.

«Меня реабилитировали в 1954 году, – рассказывает Шату­новская. – Тогда была создана правительственная комиссия. Политбюро постановило соз