К проблеме национального самосознания

Не в том ли вся сумма наших бед и зол, что слабо в нас во всех, и в аристократах, и в демократах, русское историческое сознание, так мертво историческое чувство.

И. Аксаков

 

Как уже отмечалось, отрицание "национального своеобразия может принимать самые крайние формы, когда выхолащивается само понятие "нация"; оно становится пустым, а его предикат "русская" выражает только пространственную локализацию. В.А. Тишков предлагает отказаться от "противоречивого" понятия «нация», заменив его понятием "народ".

Так, может быть, и нет необходимости в таком уровне этнокультурной идентификации как нация? И можно вполне удовлетвориться понятием "народ" и еще более расплывчатым – "этнос". Заодно спишем за ненадобностью понятия "род", "племя", "народность", снимая тем самым проблему развития этносов. Но вряд ли подобная революция терминов в духе логического позитивизма делает более ясной проблему межнациональных отношений, скорее, безнадежно ее запутывает.

Крайности сходятся: В.А. Тишков, ученый либерально-западнической ориентации, повторяет своих идейных противников – коммунистов. Какова же реальная основа подобного совпадения? Большая часть XX века в России прошла под знаком ослабления, даже распада национального сознания. В советский период важнейшим компонентом идеологии выступал интернационализм, на корню отрицавший национальную идентификацию, особенно русских. На этом пути были значительные "успехи", связанные с ослаблением национального самосознания именно среди русского населения. Но весь опыт истории свидетельствует о том, что когда возникала угроза для самого существования народа, его сплочение, готовность к самопожертвованию–эти условия победы складывались на основе национальных ценностей.

Лучшие страницы русской истории связаны с подъемом национального самосознания. В один из самых страшных периодов, грозящих самому существованию русского народа, лишь обращение к национальным ценностям спасло страну. К июню 1941 года немецкая армия была лучше вооружена, прошла отличную школу победоносных войн в Европе, начала свою войну, а русские были вынуждены защищаться, уступая немцам по всем указанным позициям, но выстояли исключительно благодаря силе духа, волевым качествам и особенностям национального характера.

На начало войны русские продолжали быть православной нацией, живущей в условиях атеистического государства. Немцы были по преимуществу протестантской нацией, живущей при режиме, исповедующем оккультно-мистическую идеологию. Государственные идеологии оказали поверхностное влияние на национальную духовность, что подтверждается поразительной активностью православной церкви и маргинализацией национал-социализма после поражения Германии. Принятые и понятые нацией идеологии и духовные системы так безболезненно не умирают – национальные идеологии живут долго, и нации борются за них как за собственное "Я", без которого вообще не может идти речь о нации и перспективах ее исторической жизни.

Благодаря православию и развившимся на его основе принципам национального и государственного жизнеустроения мы вошли в войну как традиционное общество, сохраняющее значимость национального единства, иерархичность (сословную, духовную, нравственную) внутри национального целого, соподчиненность личности и общества и государственный патернализм, рождающий доверие к власти. Это, конечно, общие принципы, но они обретали жизненную важность в условиях войны.

Перемещение и размещение эвакуированных было заслугой государства, но то, что эвакуированные от Поволжья до Сибири были приняты, нашли приют – заслуга прежде всего традиционного уклада жизни, сохраненного русскими и другими народами России (СССР). Почти все, вспоминающие это страшное лихолетье, повторяют, что все жили как родные.

И понятие «патернализм» наполнялось тогда вполне конкретным содержанием. Обеспеченность работой, пусть и при символической зарплате, но в условиях обеспеченной карточной системы, уверенность в государственной защите, низкий для войны уровень преступности, незначительная коррумпированность гос- и партаппарата рождали доверие к государству как защитнику и покровителю всех членов общества.

Немцы начали войну объединенными национал-социалистической идеологией, под которой легко просматривалась та расщепленнось национальной жизни и социальных связей, которая характерна для буржуазной нации. Протестантизм, прочно утвердившийся в немецком сознании (исключая католический юг), уже три века был господствующей идеологией и формой психологии и специфической духовностью немцев. Он разрушил национальное целое в угоду самоценности личности (что фиксируется в ницшеанском сверхчеловеке) и потому идеологизированное единство немцев было до тех пор прочным, пока идеология подтверждалась победными маршами вермахта по Европе. Как только было встречено реальное сопротивление, начался распад немецкой псевдоцелостности. Вот почему на поверхности обнаруживается в Великой Отечественной войне борьба двух идеологических систем, а содержательно война шла между русским традиционным обществом и немецкой буржуазной нацией.

В битву, следовательно, вступили две нации с разными представлениями о себе и о своем месте в истории. Немцы начали войну вооруженные идеей национальной исключительности и расового превосходства. В философской и поэтической традиции Германии эта идея отслеживается уже с XVIII века.

Что противопоставили русские немецкой доктрине национального превосходства? Конечно, не идею всечеловеческого единения, не всепрощение и братскую любовь в том смысле, в каком эти великие идеи были абстрактно осмыслены XIX веком. Мы тоже вспомнили архетип "они – мы", мы тоже были вынуждены воспользоваться этнической дихотомией "свои – чужие", но только вовлечение этого древнейшего этнического самоопределения в современность произошло на основе православной традиции, не важно, осознанно или бессознательно была она введена в национальную и личную психологию поколения, принявшего на себя удар.

Идея национального превосходства теологически интерпретируется как гордыня – страшный сатанинский грех, которому нет прощения, но обязательно последует наказание. В сакральном смысле на нашу страну напало сатанинское воинство (вспомним об исповедании верхушкой III рейха инфернальных культов), и борьба с ним на уничтожение была священной без всяких метафор и аллегорий. Святая Русь поднялась на борьбу с бесовством, и наша национальная правда, освященная праведниками, святителями, новомучениками, ответила на вызов темных сил.

Оказывалось, что тогда, в грозах и бурях войны, сосредоточившись на национальных ценностях, приняв во спасение меч Христа, наш народ, наши отцы и деды противопоставили сатанизму чистоту православия, национальному превосходству – национально-государственную независимость, сверхчеловеку – соборность русской национальной жизни. И потому Россия победила.

И.Р. Шафаревич тонко подметил, что русский человек считает всех людей равными себе в том смысле, что сразу записывает их в русские, что свидетельствует о "неумении видеть границу, отделяющую нас от других наций" [208]. Выдающийся английский дипломат лорд Керзон, предпринявший в качестве специалиста по колониальным вопросам путешествие по среднеазиатским владениям России, на основании личных наблюдений писал: "Россия бесспорно обладает замечательным даром добиваться верности и дружбы даже тех, кого она подчинила силой… Русский братается в полном смысле слова. Он совершенно свободен от того преднамеренного вида превосходства и мрачного высокомерия, который в большей степени воспламеняет злобу, чем сама жестокость. Он не уклоняется от социального и семейного общения с чуждыми и низшими расами" [209]. Обратим внимание на этот характерный для англичанина эпитет – "низшая раса". В русском начисто отсутствует какое бы то ни было чувство национального превосходства: может быть, именно поэтому представители других наций так легко включаются в состав русского народа. Не испытывавший особой симпатии к России и русским Ф. Энгельс писал: "Между тем каждый русский немец во втором поколении является живым примером того, как Россия умеет русифицировать немцев и евреев. Даже у евреев вырастают там славянские скулы [210]. Какой силы может достигать русское национальное сознание у обрусевшего немца, свидетельствует образ студента-немца Крафта в "Подростке" Ф.М. Достоевского. Крафт застрелился, когда русские приятели убедили его в том, что Россия второстепенная, а не великая страна. Замечательный актер С. Юрский, чей антропологический облик предполагает наличие не только русской крови, со знанием дела рассуждая о русской ментальности, говорит: "… мы, русские…". Этот дар русского духа и русской природы непринудительно и незаметно обрусевать людей иной крови передается в южнорусской поговорке: "Папа – турок, мама – грек, а я русский человек".

Таким образом, всечеловечность, то есть способность легко уживаться с другими этносами, их идеями и системами ценностей, – черта менталитета, которая неизбежно должна была выработаться у русских в процессе продвижения по огромной территории к естественным географическим границам при низкой плотности населения на освоенных границах. Для их обустройства и защиты нельзя было обойтись без сотрудничества и привлечения на свою сторону всех живущих на данной территории народов и народностей. Но общечеловечность, всемирная отзывчивость русского характера имеет противоположный полюс – ослабленное чувство национального самосознания, самые низкие индексы национальной сплоченности и солидарности, осознания собственных интересов. Сейчас Россия освободилась от бремени так называемых колоний и получила возможность сосредоточиться на собственных проблемах. Во всех регионах самого большого в мире государства есть признаки подъема национального самосознания русских, часто именуемого оппонентами "русским фашизмом", начинается консолидация народа на основе национальной идеи. В исследовании, проведенном московскими социологами на вопрос "Кем вы осознаете себя с гордостью?" были получены ответы (табл.5):

 

Таблица 5

Вариант ответа	Год опроса
Советским человеком
Русским человеком	–

Исследование, проведенное среди костромских студентов, дало аналогичный результат [211].

Действительно, в периоды тяжелых испытаний в русских резко повышается сознание этнической общности, но оно же и крайне ослабляется в периоды спокойного, «равнинного», по выражению А.Н. Герцена, течения жизни. Подобная пульсирующая динамика этнического самосознания русских обусловлена всей исторической жизнью народа в самом трудном для освоения пространстве планеты, "месторазвитием" русского народа на "мосту" между Азией и Европой, в тесном контакте со многими совершенно различными этносами и культурами. Отсюда и характеристика русского как "общечеловека".

Итак, есть вопрос и даже проблема. Определено центральное понятие – "национальное самосознание". Именно оно является ключевым для определения сущности нации, а не экономические связи и рыночные отношения (по Марксу и современным либеральным экономистам). В современных условиях тесная интеграция России в мировой рынок приводит только к разрушению национального сознания. К совершенно противоположному результату для национального сознания приводят тесные экономические связи с бывшими республиками в составе СССР [212].

Потребность у человека осмыслить свою национальную принадлежность, как правило, возникает тогда, когда сама нация переживает сложные трагические потрясения. В нашей русской истории рост и подъем национального самосознания всегда был связан с войнами, нападениями захватчиков, которые ставили целью или порабощение нации, или уничтожение русских как национального образования.

Сейчас важно отметить, что тысячелетия становления русской нации подтвердили безусловность идеи о национальном единстве как условии выживания человека – семьи – народа – нации. Конечно, такое осмысление утвердилось не сразу, и период княжеских междоусобиц с домонгольского периода по 17-й век вполне подтверждает, что русский народ выстрадал идею национального единства дорогой ценой крови и разрушенных городов и сел, утвердил национально-государственную целостность как условие собственной исторической жизни.

Вместе с тем, это национально-государственное единство в сознании народа не было абсолютно отождествлено с конкретной формой государственности и, тем более, не персонифицировалось в конкретных личностях правителей. Сословное деление русского общества до регламентаций упоенного преобразованиями Петра I было довольно расплывчатым, а идея народного царя, ответственного перед Земским Собором, оказалась не столь уж дремучей, если дожила до середины 19-го века и отразилась даже в проектах декабристов. В собственно народных движениях под сомнение не ставилась необходимость единства нации в рамках государственности и необходимость центральной власти для управления государственной целостностью.

Более сложно обстоит дело с внедрением в духовную жизнь нации новой идеологии. Частичные проникновения идеологических концепций, теоретического знания или нравственных учений я в расчет не беру. Это вполне естественные духовные общения народов, "обмен идеями", как теперь говорят, который в большинстве случаев обогащает духовно любой народ и любую нацию. Здесь идет речь о полном изменении государственных идеологических оснований и о полном изменении национальной идеологии, точнее, духовных реалий и идеальных устремлений нации. Первое такое изменение началось в 988 году с массового принятия христианства, которое и утвердилось как православная идеология русского народа. Оставив сейчас в стороне сугубо догматический аспект исповедания веры, следует особо подчеркнуть, что христианство как нравственно-идеологическая система было адаптировано на русской почве и, не теряя своей вселенскости, в форме православия стало собственно русской идеологией. После его утверждения, после принятия его народом как собственной идеологии сам духовный облик русской нации перешел в новое качество, и нынешнее воздыхание неоязычников о полноте духовной жизни в дохристианский период нашей истории следует однозначно определить как реакционный романтизм, упраздняющий тысячелетие духовного подвига русского народа. Тем более опасны рассуждения тех, кто считает принятие и распространение христианства на Руси провокацией иудаизма.

Один ярый якобинец спросил Талейрана: "Почему этот еврейский миф, распространенный попами, так популярен? Нельзя ли нам заменить его своим мифом? "Это очень просто сделать, – ответил Талейран, – дайте только себя распять и воскресните на третий день!" [213].

Внешне глупо, но отнюдь не бескорыстно выглядят попытки ретивых "атеистов", ныне называющих себя свободомыслящими, выдать ересь, например, жидовствующих за проявление какого-то "свободомыслия" в то время, когда идеологически эти самые жидовствующие как раз и подрывали православие не только как религиозную систему, но как духовное основание народной жизни.

Действительное потрясение духовных основ народной жизни было в период никоновских реформ и петровских "преобразований". Переход к новому состоянию церкви в качестве государственного института и саму духовность делал (точнее стремился делать) не человечески сущностной, но административно-регламентированной, внешней для сущностного бытия. Мораль превращалась в право, собственность государства, а не в содержание жизни и взаимоотношений людей. Это протестантско-немецкое "упорядочивание" общественных и межличностных отношений, превращающее целостного человека в административно-правовую единицу, вызвало активный протест народа и создало церковный раскол, болезненно отозвавшийся в истории нашего народа заметным отчуждением старообрядцев и "православных" никоновского толка. В духовном отношении это было по-настоящему серьезное и драматическое разобщение единого народа, хотя и в пределах одного православного вероучения и православной этики. Собственно петровские новации обернулись зверским закрепощением крестьянства, шедшим в ногу с оголтелым "просвещением" русского правящего сословия и дворянства. "Просвещенные" и образованные слои общества в полной мере освоили западную науку, в результате чего стали чужды основам народной жизни, противопоставлены ей (идеологически), чем и объясняется возникшая уже в 19-м веке полемика между западниками и славянофилами. Эту полемику в отношении духовной жизни следует определить как чистую рефлексию оторванного от почвы межумочного сознания, межумочного, естественно, в смысле промежуточного состояния носителей рефлексии между западным миросозерцанием и потерянной общностью с жизнью народа.

Для духа народного «просвещение» «преобразователя» ограничилось тем, что в парадоксальной, но точной формуле было охарактеризовано Н.Ф. Щербиной:

Реформою своей стяжал он много славы:

Ведь он европеизм настолько к нам привил,

Что сущий искони батог наш величавый,

Шпицрутеном немецким заменил*.

Нельзя, само собой, полностью игнорировать влияние "просвещения" на состояние народного духа, но единственно верным будет утверждение, что оно не затронуло ни корней народной жизни, ни духовных устоев русского крестьянства – действительного, подлинного и органического носителя национального духа.

Эпохальными событиями, качественно изменившими облик русской нации и принесшими с собой смену идеологии и содержания духовной жизни, были гражданская война и все социальные процессы 20 – 30-х гг. нашего века. На территории страны физически исчезли эксплуататорские классы, а вместе с ними и интеллигенция старой формации и генерации, что было следствием не только ожесточенной борьбы классов, но и результатом истребительной работы Троцкого и его подручных. Физически уничтожались и представители православной церкви, а такая, явно антирусская в те годы организация как "Союз воинствующих безбожников", возглавляемая Ем. Ярославским, активно способствовала уничтожению культурно-исторического наследия России под предлогом борьбы за "просвещение" масс (ох, уж это постоянство "просвещения". Просвещая, уничтожать…). В результате осуществления совокупности "мероприятий" русская нация за 10 с небольшим лет превратилась из православноверующей в нацию атеистов, а сам атеизм стал господствующей идеологией со всеми вытекающими из этого политическими, социальными и нравственными следствиями.

Современным исследователям национально-патриотического толка свойственно, как отмечалось, преувеличивать религиозность русского народа, тем более в революционную эпоху.

Сокрушающими темпами, если иметь в виду длительность любого исторического процесса, изменялся социальный облик нации. Уже к концу 30-х гг. страна стала индустриально-аграрной. С 1926 по 1939 гг. городское население возросло с 26,3 млн. человек до 56,1 млн. человек. В общей величине прироста механический прирост (за счет бывших крестьян) составил 62,7%. Причем, приток в город и на новостройки шел за счет Центрального, Северо-Восточного, Волго-Вятского, Центрально-Черноземного районов России. Этот процесс активно продолжался и после войны, чем и объясняется уменьшение уже с 1959 по 1970 гг. числа сельских поселений в стране с 772 тыс. до 469 тыс., или на 39,3%. К сегодняшнему дню тенденция не изменилась. Русская деревня исчезает с лица земли. Русская нация оказалась перед угрозой уничтожения не просто деревни и крестьянства. Она лишается своего генофонда, каким всегда была деревня. Следовательно, деградация, о которой сейчас с болью сердечной пишут, кричат, вопиют в пустыне наши настоящие ученые, уже почти предопределена, если все обстоятельства нашей национальной жизни останутся без изменений. Мы стали вымирающей нацией.

Следствием головокружительной индустриализации было и исчезновение патриархальной семьи, характеризовавшейся сожительством минимально трех поколений, экономической общностью и связью с общиной (в той или иной степени эти характеристики относились и к городскому мещанству, так как абсолютное преобладание в России малых городов позволяло каждой семье иметь собственное хозяйство и участок земли, дававшие большую часть дохода). Результатом были: бережное и требовательное отношение родителей и дедов к детям и внукам как продолжателям рода и кормильцам в старости; послушание и подражание в поведении детей и внуков, определенные экономической и юридической зависимостью от старших…

С разрушением патриархальной семьи, сельского мира и общины регулятором поведения становятся производственные и неформальные коллективы. Они и выполняют эту функцию, но только тогда, когда человек идентифицирует себя с производственным и неформальным коллективом. (И здесь есть уродливые идентификации, как, например, шалопая с коллективом болельщиков "Спартака"). А так как переход на другое производство и шастание по просторам России стали доступны любому и каждому, то идентификация из условия существования и выживания превращается в волеизъявление личности и наделяется несоразмерными с реальным содержанием нравственными характеристиками. Поразительно, что кочевники нового типа еще и поэтизируются и героизируются. Стоило бы подумать при этом – а сколько из покорителей и преобразователей осталось в покоренных местах?

Само собой разумеется, что опять-таки от волеизъявления личности теперь зависят рачительность, хозяйственность и нравственность отношения к орудиям труда и средствам производства, включая сюда и землю. Трактор, заменивший лошадь, и сельпо, пришедшее на смену Буренке, уничтожили живого посредника между человеком и природой. Более того, механизм и абстрактный кормилец (сельпо) стали основой переноса на землю-кормилицу бесчувственности отношений между человеком и машиной, человеком и всегда что-нибудь дающей для пропитания абстракцией (сельпо). Эмоциональная сфера и здесь резко сжимается, коллапс эмоциональный влечет за собой обеднение нравственного отношения к миру. Обессиливающая трагедия в том, что для городского населения (80% населения страны) земля уже не является непосредственной кормилицей.

Остается только мучительно предполагать, что будет происходить дальше на этой противоестественной основе, если нравственное отношение к земле-кормилице, матери-земле снято. И предположения эти накладываются на мрачную реальность. Под угрозой наше национальное богатство – чернозем. Последовательно уничтожаются леса, а лесонасаждения из года в год сокращаются. Уже сейчас, чтобы восстановить лес в Европейской России и Западной Сибири, нужно от 80-ти до 160-ти лет. Слава Богу, провалились планы переброса части стока рек русского севера на юг, в результате чего сердце нашей национальности было бы поглощено болотами. А уж ни с какой фантастикой нельзя сравнить последствия проекта переброса вод рек Сибири в Среднюю Азию. Тут уж масштабы катастрофы могли бы иметь всепланетный характер. Хищничество в отношении земли нашей Родины становится повседневностью, а когда делаются попытки защитить мать-кормилицу землю Русскую, рот затыкают пресловутым благосостоянием: немедленно, в ближайшие годы. Россия сжирается в прямом смысле слова.

Общество взяло на себя функции дедов и отцов: вместо личностного отношения присутствует массовидная связь, механическая общность, обезличивающая отношения малыша и взрослого.

Средства массовой коммуникации заменили сказочников детства – бабушек и дедушек… Телевизор похищает время и духовность детей, предлагает вместо всеобъемлющего ощущения и производства жизни кастрированную и ущербную немочь – информацию.

По моему глубокому убеждению, мы находимся на том этапе, когда вычерпываются последние сокровища, оставленные нам в наследство старой патриархальной семьей. Как я уже упомянул, соответствующие силы буквально огнем и мечом, при минимальном и примитивном идеологическом обеспечении утвердили в стране за считанные годы атеизм. В нравственном содержании этого деяния можно обнаружить важнейший принцип, открытый еще Ф. Достоевским и ставившийся в качестве цели тогдашними троцкистскими борцами за "просвещение" масс: "Если Бога нет, то все позволено".

Не приходится объяснять, что утверждение этой "морали" средствами только атеизма троцкистской редакции не могло быть осуществлено. Мораль нации формируется ее жизнедеятельностью, историей и культурой. Поэтому необходимо было уничтожить историческую память нации и ее, нации, культурное достояние. Историю России и русского народа и уничтожали, снося памятники прошлого, вывозя за границу произведения искусства тоннами (такое измерение было принято Внешторгом. В 1928 – 1933 гг. было вывезено 1087 тонн художественных произведений [214]. Во внешней торговле доля этих «тонн» не составила и 1%. Это к тому, что без торговли культурой России нельзя было купить тракторов). Расчистив площадку для строительства нового облика городов (проще говоря, уничтожив памятники архитектуры прошлого), "новаторы" стали возводить кубистически-конструктивистские безликие и античеловеческие коробки, должные стать коммунальными ячейками отдыха рабсилы или выразить собой "духовные" потенции "победителей" "российского бескультурья".

От русской истории в писаниях "историков" того времени следа не осталось. Просвета не нашлось в "дремучей", "варварской" "византийско-азиатский" империи. Отбросив вопрос, как же тогда такая история была предпосылкой и основанием времен советских, "историки" и "идеологи" отсчет истории повели с 17-го года, явно рассчитывая, что и это будет способствовать созданию новых существ, населяющих просторы 1/6 земной суши.

И уж совсем распоясались, когда начали утверждать в духовной жизни страны так называемую "пролетарскую культуру", бдительным идеологическим и административным стражем которой стал рапповский союз во главе с Авербахом. В области живописи эта "пролетарская культура" идентифицировалась с беспредметничеством, абстракционизмом, идеологически отвечавшим запрету иудаизма изображать реальный мир и людей. Небезызвестный А. Курелла в журнале "Революция и культура" в 1928 году помещает погромную статью против реализма. Затем погромщики, явно копируя рапповский союз «На литературном посту», создали группу "Октябрь", которая стала травить русских художников-реалистов, выдвинув фантастический лозунг борьбы за создание нового (снова нового!) типа художника – крепкого общественника, крепкого производственника…

Эти славные 20-е годы! Сколько «новаторского» тогда было наворочено, сколько расхлебывать пришлось в последние десятилетия. И скольким они мерещатся временем, золотыми денечками, когда можно было что угодно вытворять, прикрываясь радением за "пролетарскую культуру" [215].

Скольким бы хотелось возвратить эту атмосферу вседозволенности, чтобы в нынешнем времени и на качественно новом уровне вернуться к духовному шабашу, который был собственной стихией "новой интеллигенции", вынырнувшей на просторы России из провинциальных глубин. Очень хочется действовать прямо, подняв забрало, под собственными именами, ибо, сознавая свою реальную силу, тяжко и противоестественно существовать и творить анонимно (впрочем, теперь русофобия не скрывается).

Есть банальная мысль, мол, прошлого не вернешь, историю нельзя повторить. Верно, но не применительно к культуре. Здесь иначе: в культуре действует механизм традиции, здесь новое – "хорошо забытое старое". И если не ошибаюсь, то воспользуюсь перифразом Е. Замятина – "будущее русской культуры – ее прошлое". Традиция – трансляционный механизм культуры. В дореволюционной Москве "посреди улицы ходили разносчики и громкими голосами выкрикивали о своих товарах, немножко нараспев. У всякого товара был свой определенный мотив, или "голос". Кто и когда узаконил эти мотивы неведомо, но они соблюдались в точности в течение долгих лет, так что по одному выкрику, даже не вслушиваясь в слова, можно было безошибочно знать, с каким товаром идет разносчик» [216]. Разве в современной торговле "с рук", "на вынос" не слышим мы те же голоса. И гораздо более важный пример – возрождение традиций общинной жизни в казачьих округах.

Нам предстоит заново узнавать свою историю. В советский период в сознании народа был создан совершенно искаженный образ "нищей, лапотной" дореволюционной России, темного, бескультурного сельского мира. Разберемся, к примеру, с образом «нищей, лапотной» Родины. Можно вспомнить шутку М. Задорнова, когда советский экскурсовод, показывая крестьянскую дореволюционную избу, заводит туристов в амбар, полный всякой снеди, вкушая которую крестьянская семья "ежедневно спасалась от голодной смерти".

Стол русского крестьянина минимум до 19 в. был обильнее, чем в большинстве мест Европы по причине невероятного биологического богатства России. Хорват Ю. Крыжанич, живший в России с 1659 по 1676 гг. осуждает расточительство русского простолюдина: «… даже черные люди и крестьяне носят рубахи, шитые золотом и жемчугами» [217]. Условия жизни колхозника образца 1967 г. были в 33 раза хуже условий крестьянина в 1913 г. [218]. Даже после разрухи Смутного времени (1630 г.) типичный малоземельный двор Муромского уезда, засевавший всего около десятины (1,09 га) озимого поля содержал: 3 – 4 улья пчел, 2 – 3 лошади с жеребятами, 1 – 3 коровы с подтелками, 3 – 6 овец, 3 – 4 свиньи и в клетях 6 – 10 четвертей (1,26 –2,1 м³) всякого хлеба" [219].

Отвечая на поставленный в начале раздела вопрос, следует признать, что в настоящий период в России нет русской нации, но есть великий в прошлом, ныне больной, переживающий страшную антропологическую катастрофу народ. И нет для нас задачи более важной, нежели формирование национального самосознания и сохранение народа. Только в этом случае произойдет консолидация русского народа в русскую нацию на основе восстановления исконных традиций и прежде всего обращения народа к православию.

В настоящий период главная опасность для русской культуры находится внутри российского общества. Наши глобалисты, русофобы и антитрадиционалисты, если и признают национальное своеобразие русской культуры, то считают его основным препятствием на пути "вхождения России в цивилизацию", на пути модернизации по европейскому образцу.

Вместе с тем, в стране формируются национально-патриотические движения и организации. Исследования общественного сознания свидетельствуют о несомненном пробуждении национального самосознания в русском народе, укрепления чувства национальной общности.

 

 

Заключение

Российское общество испытывает сейчас острейшую нужду в объединяющих народ идеях. Первый президент РФ поставил перед учеными задачу сформулировать Русскую идею. Но можно ли решать подобные проблемы "лобовым путем"? Трудно представить более нелепый и абсурдный подход к духовным процессам. В. Соловьев понимал Русскую идею как вопрос "о смысле существования России во всемирной истории", в котором как бы переплетается реальность с ее провиденциальным смыслом: то, что народ думает о себе во времени и что Бог думает о нем в вечности. Проще говоря, Русская идея являет собой попытку национального самосознания, философской рефлексии над русской историей, культурой и менталитетом. И совершенно не обязательно быть русским по крови, чтобы принять сердцем и разумом Русскую идею, ибо она лишена напрочь узко националистического содержания. Русская идея была стержнем мировоззрения имевших татарские корни славянофилов Аксаковых и А.С. Хомякова, нашего современника – лидера национал-патриотического движения С. Бабурина; немцев В.И. Даля и студента Крафта; грузина П.И. Багратиона, всех не перечислишь.

Пришло время подводить итоги русскому культурному достоянию, русской духовной и творческой традиции. Подводить итоги не для того, чтобы хоронить или ставить на полку в музей старинных, отживших культур, а чтобы питать и вдохновлять жизнь, чтобы создавать жизнь в обновленной России.

История устремлена вперед; но молодое поколение, на ответственности которого лежит строительство будущего, должно строить его, вдохновляясь из того лучшего, чем веками жил и питался духовно русский народ.

Народ живет из корней духовных и физических, как дерево растет из корней, т.е. из жизни традиций… Без традиции нет истории, нет жизни народа, но традиция эта динамична, она устремлена вперед и уходит вглубь. Есть единая духовная органическая жизнь народа, полная борьбы, взлетов и падений, достижений и неудач, тяжких грехов и подвигов праведности, но в своем лучшем питавшаяся из ценностей духовных. Мы должны критически расценивать эту историю, эту традицию и с любовью беречь и «культивировать» то ценное, что она произвела, питаясь из тех же источников духовных, не в рабском внешнем подчинении или подражании, а в динамическом росте. В этом и есть смысл культуры. Только то, что укоренено в почве, истинно динамично и жизненно.

Вхождение России в единый общеевропейский дом – такую задачу поставили российские реформаторы. Традиционные ценности отечественной культуры объявляются устаревшими и тормозящими ход реформ. Тезис о ненормальности России в прошлом и настоящем стал чуть ли не общим местом в выступлениях как представителей либеральной интеллигенции, так и официальных реформаторов.

Но именно национальное своеобразие культуры, "лица ее не общее выражение" является наиболее ценной ее чертой.

В монографии рассматривается формационная и цивилизационная методология, дается обоснование культурологическому подходу к обществу, который в литературе не выделяется как самостоятельный метод. В этой связи прослеживается методологическая традиция: от Н.Я. Данилевского и евразийцев до современных западных исследователей.

В основной части работы рассматривается вопрос о своеобразии русской культуры, менталитета русского народа. Исследуются природные, исторические, духовные детерминанты русского своеобразия. Показывая драматизм социокультурной динамики России на рубеже веков, глубочайший системный кризис, в котором оказалась наша страна на рубеже 2 – 3 тысячелетий, автор, тем не менее, обосновывает оптимистический вариант развития.

Знаменательно, что подобный взгляд разделяют некоторые известные лидеры современной западной демократии. Так Дж. Сорос в одной из последних работ "Новый взгляд на открытое общество" пишет, что примером обновленного открытого общества могла бы стать Россия, так как в отличие от Запада, в ней сохранились ценности, которые выше преследования собственных интересов. Время настойчиво требует регенерации соборных черт российского этноса.

Знакомство с творчеством русских религиозных философов конца XIX – начала XX века актуально потому, что сегодняшняя ситуация напоминает ту атмосферу экзистенциального, культурного и экономического кризиса, в котором они жили. Анализ причин кризиса, осуществленный ими, уровень философского осмысления эпохи, места и роли в ней человека, его основных отношений – к обществу, государству, к Богу, пути преодоления отчуждения личности от своих бытийственных корней – будут еще долго сохранять значение и изучаться потомками.