Глава 2. Восторги мельпомены.

 

Трудно было бы назвать мою буйную страсть к жизни полезной, особенно если бы об этом спросили стороннего человека. Чем бы должна интересоваться девушка средних внешних данных в шестнадцать лет?

– Учиться, учиться и учиться. – Гениальные слова воскового мертвеца в мраморном гробу. Почему бы действительно его не закопать? Всем стало бы проще. А то поливают его из газеты в газету, купая в помоях. Стражей – эротичных в своей неподвижности юношей – сняли, оставив кого‑то в простой форме и со скучающим выражением лица. Но в качестве достопримечательности оставили тело. Нормальная такая достопримечательность – покойник в натуральную величину. Так вот, его слова на все лады перебирали мои родичи. И другие слова они находили, конечно, тоже.

– Ты будущая мать. Должна себя блюсти. Перестань шляться.

– Лучше бы дома посидела, матери помогла убираться и готовить. – Как же они меня задолбали, эти тупые, ничего не понимающие люди.

– Ты с кем‑нибудь уже встречаешься?

– А что?

– Ты можешь нормально ответить на мой вопрос?

– Не могу. Никак, – грубо отмахивалась я. А что вы хотели, чтобы я вам честно сказала, что у меня никого нет? Что те, кто мне звонит и сопит в трубку, если слышит там ваши голоса – всего лишь приятели? Друзья, с которыми я треплюсь часами ни о чем. Вернее, конечно, о глобальных проблемах, об устройстве мира, о судьбе и удаче. О театре. Я заболела театром. Вовсе не потому, что я полюбила этот вид искусства. Нет. Просто наконец‑то я нашла место, сконцентрировавшее в себе кучу интересных молодых (и не очень) людей. Таких, что я никогда раньше не видела. В тот день я долго стояла в холле, ошарашено глядя на улетающие ввысь колонны по периметру парадной лестницы.

– Ваше сиятельство, прошу. – Шепнул кто‑то невидимый мне на ухо, – Вас давно ждут.

– Благодарю, – гордо кивнула я головой и, приподняв полы несуществующего платья, прошла по центру мраморного великолепия.

– Женщина, вы куды? Туды нельзя?

– Ась? – развернулась я. Мои мечты и грезы были разбиты бабусей‑вахтершей. Она бдила на благо общественности.

– Вам чаво надоть? – Господи, какой колорит, какая речь, откуда только она взялась в самом центре снобистской столицы, эта старорусская старушка?

– Мне? – А действительно, чего?

– Ну ни мне жа?

– Билет, – точно, это ж театр.

– А билеты у нас в администраторской.

– Это где?

– Тама. – махнула рукой в сторону боковой двери бабуся и села обратно на стульчик у входа. Наверное, она сейчас примется вязать какой‑то бесконечно длинный полосатый носок. Такие обычно можно одеть только на хобот слона.

– А там мне кого спросить? – вдогонку ей спросила я, но вопрос эхом растаял под старинными сводами. Я отправилась внутрь, за дверь. Прошла мимо буфета, где меня недоверчивым взглядом проводила худенькая прыщавая буфетчица. Видать, не сильно я была похожа на театрала, жаждущего билетов. За дверью оказался темный коридор, обложенный дверями, как в Алисе Керрола.

– Где тут у вас администратор?

– Кто?

– Администратор, – спросила я у неопределенного вида человека, длинного и пахнущего сигаретами и еще каким‑то химическим запахом.

– А вам зачем? – ничего себе допрос. Как‑то странно у них организована продажа билетов.

– Купить билет.

– А, это вам к Сереге. Вон та дверь. Давайте я вас провожу.

– Не стоит беспокоиться, – улыбнулась я на всякий случай. Голос у него был молодой, но поскольку тень полностью скрывала его лицо, я не могла разглядеть его. А определить, Он это или не Он я могла только после визуализации.

– Никакого беспокойства. Тут такая темень, что вы переломаете ноги, пока дойдете. Вот, поворот, и вон в ту дверь. Теперь я за вас спокоен, – сказал голос и исчез. Только я и видела, что спину. Такую обычную мужскую спину. Фиг бы с ним, я открыла дверь и поняла, что здесь сидят прямо таки наши люди. Один наш людь. Он был молод, лыс, одет в мешковатый свитер и курил, не переставая, отчего в комнате можно было топор от дыма вешать.

– Вы Сергей?

– Ну? – буркнул он, не повернув в мою сторону головы.

– А можно узнать, сколько у вас стоит билет на шаги командора?

– Конечно. Пятьдесят рублей.

– Спасибо, – сбавила обороты я. Дурацкая идея, все равно я не готова выложить такие деньги за непонятный билет. Не то, чтобы это были большие деньги, но и их мне было жаль, так как зарабатывала я немного.

– Будете брать?

– Нет, – печально пробормотала я и пошла к выходу. Но от расстройства решила хоть по крайней мере покурить.

– Сигаретки не найдется?

– Конечно, вот. Возьмите. – Пододвинул он мне пачку.

– Спасибо, – все также печально благодарила я. В таких странных местах, как это, я была впервые и уходить отсюда мне совсем не хотелось. – Какие у вас интересные афиши.

– Это наши авторские разработки. – Приосанился администратор Сергей. Тему я выбрала верную. – Мы с ребятами сами делали.

– Как это сами? А выглядит так профессионально, – восхищенно причмокивала я, глядя на рисованную абракадабру с едва уловимой надписью: Шаги командора. Действительно, такой афиши я никогда не видела. И слава богу. Честно говоря, я немного потеряла, но политика моего общения с лицами мужского пола сводилась к полному одобрению и обожанию всего, что они мне преподносили. Так что меня прорвало. Как‑то на автомате.

– У вас такая удивительная атмосфера, никогда не была в таких местах.

– Действительно, таких театров больше нет, – проникся ко мне интересом он.

– Да, и мне столько рассказывали про этот спектакль, что я ужасно хочу сходить.

– А чего не берете билет?

– Денег нет. Вот я узнала, сколько он стоит, теперь буду искать деньги. Но я обязательно вернусь, – улыбнулась я. – А скажите, вы сами реально общаетесь с актерами, бываете на репетициях? Это, наверное, так интересно.

– Очень, – кивнул он, – дело в том, что я сам некоторым образом актер. Администратор я для вида, только пока надо продавать билеты. Все равно я тут целыми днями.

– Серега, что ты тут устроил? Опять куришь какое‑то дерьмо! – влетел в комнату какой‑то несуразный паренек – худой, с кривыми ногами и конопатым лицом.

– Пойдемте, девушка, покурим? А то тут не дадут поговорить, – предложил мне Сергей.

– С удовольствием, – одобрила я, боясь спугнуть этот случайный контакт. Поговорить – очень хорошая идея. Можно просто стоять и слушать, впоследствии гарантированы приятельские отношения. Почему‑то девушек, умеющих правильно и с выражением слушать не сыщешь днем с огнем. Этот прием (захват собеседника в тиски его красноречия) меня еще никогда не подводил.

– Как вас зовут?

– Алиса. А вы правда самый настоящий артист? – хлопала я детскими восхищенными глазами. Он еще резче принялся таять и растекаться в лужу у моих ног. Нет, не как мужчина. Тем более, что его лысый контур меня не сильно возбудил. То есть это тоже был точно не ОН. Но мое признание его Личности не могло остаться незамеченным. На самом деле, я давно заметила, что гораздо лучше люди начинают на меня реагировать, если я демонстрирую дикий интерес к тому, чем они занимаются. Заметила и с тех пор неплохо научилась интересоваться живо и непосредственно даже тем, что меня совершенно не радовало. Ну, рассказы о хоккее, воспоминание о первых успехах в фотографии и тому подобное.

– Игрушечный, – усмехнулся Сергей и принялся мне рассказывать что‑то из истории создания их театра. Я слушала и в тех местах, где примерно понимала о чем речь, задавала вопросы.

– У вас большая труппа?

– Очень, и какая редкостная. Если бы ты знала, какие у нас ребята играют. Из них многие еще станут большими звездами.

– А из звезд у вас кто‑то играет?

– А как же. Из наших залов вышла одна очень известная рок‑группа. Может, ты знаешь. Они и сейчас у нас во многих спектаклях играют.

– Здорово. Как интересно, – причитала я, – как бы я хотела хоть одним глазком взглянуть на это все.

– А ты знаешь, – мы уже были на ты, – это не так сложно устроить.

– Правда? Ты сможешь? На самом деле? – мое восхищение перед ним стихийно перетекло в поклонение.

– Постараюсь. Когда ты хочешь прийти?

– Да когда скажешь. Хоть прямо сегодня. Хоть сейчас.

– Отлично, подожди меня тут. – Он унесся, полыхая от восторга, которым я его завалила. А я стояла и думала, зачем мне все это было нужно.

– Вот и все. Очень просто. Вот пропуск, репетиция начнется в восемь часов. А если хочешь, то можешь просто подождать. – Я подождала. Я сидела в администраторской и обалдевала от того, что могу попасть на самую настоящую репетицию. Вот что называется – вовремя зашел. Вечером я сидела на маленькой табуретке в комнате с изогнутым куполом потолка. Комнатка была старинной, в свое время, наверное, в таких делали светлицы царевен. Или боярынь на худой конец. Но в наше время тут стайка очень и не очень молодых людей окружила нервного дерганого мужчину лет пятидесяти, длинноногого, нескладного, в вельветовых штанах и шерстяной кофте на пуговицах. У него были красивые, но немного резковатые, немецкие черты лица.

– Наш Режиссер, – почтительно пояснил Сергей, усаживая меня на табурет. Потом он что‑то сказал на ухо этому режиссеру. Тот пристально посмотрел на меня пару секунд и кивнул. Я поняла, что мне позволено остаться. Вот чудо. Репетировали что‑то невообразимое, по Кафке. Я Кафку никогда не читала, не удавалось как‑то продраться сквозь многообразие его шизофренических образов. Пара первых листов – это мой максимум, хотя многотомные опусы Гюго и замороченные рассуждения Достоевского у меня шли неплохо. Наверное, я не умею наслаждаться отсутствием простого сермяжного смысла. Мое примитивное сознание нуждается в формулах типа: Раскольников – плохой, но не совсем, Соня – хорошая, но проститутка. Раскаяние искупает все. А повороты типа «папа приказал мне прыгнуть с моста и я прыгнул» я не понимаю, особенно если из смысла вещи вообще непонятно – откуда взялся этот папа. Вкратце именно это и ставил вельветовый гений режиссуры. Мой Сергей (мой потому что он был единственным, кого я тут знала) сидел в первом ряду круга и что‑то вычитывал в толстенном потрепанном талмуде.

– Ты кто? – зашипело у меня над ухом.

– Я Алиска. – Отрапортовала я от неожиданности.

– А я Катя. Ты новенькая?

– Что‑то вроде того, – подтвердила я, хотя совсем не была в этом уверена. И не вопрос – захочу ли я здесь остаться. Захочу однозначно, когда у меня еще появится шанс потусоваться в таком дурдоме. Вопрос – позволят ли. И как вообще здесь появились все эти актеры и актрисы, так похожие на обычных людей?

– Престаньте болтать, все! – заорал режиссер и принялся нервно прикуривать.

– А нам можно закурить? – полюбопытствовала я.

– Ты что! Это только режиссеру. Еще иногда Парфенин курит, но если уже к ночи. И те, кто в основных ролях. – она кивнула в сторону моего лысого знакомца.

– А он в основных?

– Еще бы. Почти во всех постановках, – завистливо присвистнула, или скорее прошипела Катерина и замолчала. Я посмотрела на Парфенина совсем другими глазами. Лысый не лысый, а артист первых ролей. Это вам не хрен собачий. А в центе круга меж тем что‑то уже происходило. Вытащили из угла пыльный стол. Серега встал рядом и принялся, закрыв глаза, входить в образ. Наверное, будь он слюнявым красавчиком, его прикрытые веки и одухотворенно‑отрешенное лицо и смотрелось бы неплохо, но поскольку он был более всего похож на лысую обезьяну, то его духовный потуги выглядели забавно.

– Здесь же невыносимо темно! – вдруг громко и неестественно вскричал он и вскочил с ногами на стол. Я обалдела и уставилась на него. Надо же, как интересно можно играть эту бредятину. Только бы никому не проговориться, что я считаю это бредятиной.

– Темно здесь и вправду, – закричал в ответ изображавший дряхлого старика мальчик и тоже запрыгнул на стол. Они замерли и принялись сверлить друг друга взглядом. Режиссер при этом с восторгом закатывал глаза и шипел:

– Тяни, тяни паузу. От так! Молодца, – и дал отмашку рукой. После этого тот, что изображал старика, молниеносно запрыгнул к Сергею на руки и, приняв позу зародыша, дурным петушиным голосом прокукарекал:

– Мне так лучше. – Я ошалело смотрела на происходящее. Даже если оставить в стороне сомнительную художественную ценность этого диалога, то их слаженные, непостижимые прыжки уже стоили аплодисментов. Серега немного поукачивал этого старика‑прыгунчика, они еще поговорили о всякой бессмыслице, после чего решили поругаться.

– Знаю, укрыть меня хочешь, яблочко мое, но я еще пока не укрыт! – вскричал старик и Серега бросил его на пол. Старик (который мальчишка) весьма достоверно упал, ударившись головой о край стола. Я бы даже сказала, что он не очень‑то и разыгрывал сцену. Натурально грохнулся. Серж захохотал, а ушибленный, вытянув вперед длинный кривой палец, громогласно объявил:

– Ты был невинным ребенком, но в самой своей сущности был ты исчадием ада! А потому знай: я приговариваю тебя к казни водой! – Сказал и принялся отползать. Серега же принялся демонстрировать чудеса пластики и танца. А все присутствующие на репетиции похватали с пола какие‑то звенелки, трещалки, гармошки и бубны и принялись в это все дудеть, бить и тыкать. Я не смогла удержаться и тоже вцепилась в бутылку из‑под пива. Я прекрасно умела выдувать из пивных бутылок заунывные тягучие звуки, чем и занялась, добавив общей какофонии элемент трагичности. Серега неистовствовал под сопровождение звукового идиотизма некоторое время, после чего рухнул со стола с криком:

– Милые родители, я ведь вас всегда любил. – Режиссер дирижерским жестом (примерно так, словно он рывком поймал муху в кулак) велел нам свернуться, и мы заткнулись. Оказалось, что это конец. Что‑то в этом всем было, так как я вся тряслась и дрожала от перевозбуждения.

– Кто тут дудел? – спросил режиссер.

– Да тут все дудели.

– Нет, в бутылку. Из галерки. – Это что, обо мне? Черт, зачем я полезла!

– Это новенькая. – Кто‑то «добрый» ткнул в меня пальцем. Я поднялась и принялась извиняться.

– Я не знаю, что на меня нашло. Так просто. Я не буду больше мешать, – бубнила я.

– Да прекратите. Отличные звуки. Очень подчеркнули трагизм сцены утопления.

– Утопления? – удивилась я. Никогда бы не подумала, что тут кто‑то утонул.

– Конечно. Всегда в этом месте дудите. И пересядьте к музыкальному сопровождению.

– Но я…Я не в труппе.

– Почему? – не понял он.

– Меня Сергей пригласил.

– Очень хорошо. Значит, теперь в труппе, – бросил он мне и вышел, оставив после себя клубы сигаретного дыма. Я стояла потрясенная. Я в труппе! Неужели же он это всерьез?

– Ну как? Понравилось? – подскочил ко мне Сергей Парфенин, явно ожидая восторгов.

– О, непередаваемо. Какая глубина мысли, сколько подлинных чувств, – я вспоминала все, что обычно из себя извергал папаша, чтобы подчеркнуть мою нечувствительность к прекрасному.

– Хороший сценарий?

– Лучше не бывает. Но ты его несказанно оживил. Столько настоящего. Просто забываешь обо всем и не можешь оторваться. – черт, как он не чувствует фальши в моем голосе?

– А как сцена в финале?

– Ты понимаешь, конфликт отцов и детей – такая емкая тема! Так трудно ее охватить. И то, как вы это делали всего за несколько минут – я вижу впервые.

– Кажется, сегодня я был в ударе, – подвел итог Парфенин. Он был доволен. Откуда в моей льстивой голове набралось такое количество умных слов – не поняла и я сама. Но смотрелась я очень неплохо.

– Тебя, кажется, приняли в труппу.

– Да, чтобы дудеть на бутылке.

– Ерунда! Все с этого начинали!

– Правда? – удивилась я.

– А как же? Тебя ждет большое актерское будущее, это определенно, – решил он вернуть мне часть комплиментов. Мне на секунду показалось, что мы уподобились собакам, вылизывающим друг другу зады ради счастья слышать и видеть друг друга.

– Спасибо. Но я не знаю, что мне теперь делать.

– Во‑первых, пойдем, я выбью тебе постоянный пропуск, пока все не позабыли, кто ты такая.

– Это правильно.

– Во‑вторых, каждый день после пяти часов – репетиция. Но и днем происходят интересные мероприятия. Расписание – здесь, – ткнул он пальцем в доску на стене. Там мелким шрифтом было выбито: Мастерство – 13 часов, реж. тренинг – 15 часов.

– Это на завтра? Что такое – мастерство?

– Основы актерского мастерства. Очень классные занятия. Придешь? – еще бы, он еще спрашивает. Да я тут буду теперь дневать и ночевать, так все тут интересно. Вдруг повезет, и я еще где‑нибудь буду дудеть в бутылку?

– Конечно. – Я получила пропуск и понеслась домой, так как оказалось, что уже первый час ночи. Нормально так мы порепетировали. Теперь бы успеть на метро, чтобы не ночевать на улице. Интересно, а как остальные попадают домой, если репетиции заканчиваются черти когда? В итоге оказалось, что в этом странном театре все происходит через одно место, что отнюдь не умаляет его ценности. Репетиции здесь не только кончались за полночь, но и начинались в самые непредсказуемые моменты. Иначе говоря, тогда, когда захочет режиссер. Все у нас было подчинено его деспотической воле. Гений и тиран, он невероятным образом приковывал нас к своему детищу, заставляя без оглядки влюбиться во все, что он только не задумывал делать. Поставить Кафку – было самым невинным из его развлечений. Он ставил матерные пьесы по сценариям советских десидентов, от которых на первых прогонах у меня уши вяли. Он брал «Лира» Шекспира и переносил в настоящее время, заставляя его дочерей бегать голыми по сцене, а самого старика‑короля одевал в джинсы и увешивал цепями. Трагедия превращалась в черти что, но зрители неистовствовали. Чтобы заставить всю имеющуюся в его руках бестолковую молодежь слаженно и достоверно разыгрывать все это безобразие, он проводил бесконечные занятия по поиску единого духа труппы, на которых мы то хлопали хором, то с завязанными глазами пытались повторить движения партнера с такими же завязанными глазами. Все это было бы полным идиотизмом, если бы я своими собственными глазами не видела, как два актера основной труппы после нескольких часов репетиции двигались в плавном синхронном танце, разделенные черным покрывалом и повязками на глазах. Они вместе начинали движение в полной тишине, словно бы кто‑то невидимый отдавал им команду. И он же на ушко им подсказывал, куда и как повернуть, под каким углом поднимать и опускать руки. И, наконец, когда остановиться.

– Невозможно! Немыслимо! – совершенно искренне, без подхалимажа выкрикнула я, когда это увидела. На следующий день мы сыграли спектакль, от которого зал просто обезумел. И ни матерщина, ни голые задницы никого не смущали. Даже, возможно, радовали. Я играла роль ветерка.

– Давай, давай! Как там тебя? Алиска! Маши!

– Пора? – с замиранием сердца спрашивала я и начинала из‑за кулисы размахивать здоровенным куском картона.

– Стихай! – жестами (неприличными по большей части) показывал мне режиссер. Я начинала махать медленно. Со сцены меня не было видно совершенно. Только в импровизированном окне, нарисованном на ватмане и подсвеченном лампочкой софита, от моих усилий очень красиво колыхалась занавеска. Причем именно тогда, когда к окну подходил кто‑то из главных ролей. Вообще, спектакли у нас случались нечасто. Примерно два раза в месяц. Остальное время мы их готовили. В отличии от сухих и безжизненных театров моего детства, где актеры играли репку, раздумывая о зарплате и буферах практиканток, в нашем театре ни один спектакль не был похож на другой. Даже на самих себя. Каждый раз был словно премьера. И при этом мы имели счастье быть тем, что называется модой. В Москве десятки полупрофессиональных студий и сотни доморощенных трупп, которые пытаются донести до мира свое видение не пойми чего. А вот наш вельветовый гений прочно и уже довольно давно находился на волне успеха и популярности. Про наше заведение регулярно писали в газетах. К нам приезжали дяденьки с телевидения, тетеньки из журналов. Я уже была вполне готова рассмотреть вариант того, что именно режиссер – ОН в моей жизни, но оказалось, что у него есть красивая и очень цепкая жена, и именно в ее наманикюренных ручках сконцентрировались нити профессионального успеха нашего непрофессионального театра. Я решила не влюбляться, дабы не оказаться крайней в деле гибели дела жизни Режа. Театр, мое право являться туда ежедневно, право махать картонкой в Шекспире, бить в медные тарелки аж четыре раза в третьем акте Шагов Командора и дудеть в Кафке, было для меня всем. Как же я была там счастлива! Меня учили танцевать, владеть телом. Учили чувствовать скрытые ритмы спектакля, владеть пространством сцены. А кроме того, поскольку весьма часто репетиции заканчивались все‑таки после закрытия метро, то у меня появились чудесные ночи в театре. Ночи среди пыльных портьер, кофров с костюмами и папье‑маше, чтение Булгакова при свечах, бесконечные чашки кофе с сигаретами. Деньги в этом мире не значили ровным счетом ничего, поэтому я уволилась из своего магазина и принялась днем помогать в театре. Мне платили малюсенькую зарплату, давали проездной и бесплатно кормили бутербродами.

– Это счастье, – каждый божий день говорила себе я.

– Это безобразие. На что это похоже? Ты наверняка врешь, что ходишь в театр?

– Почему?

– Потому что ты ни на один из спектаклей не пригласила нас с отцом. Ты просто шляешься или у мужиков ночуешь. Смотри, доиграешься!

– До чего?

– До того, – краснела мать. Вполне очевидно, что она имела в виду, но я так далеко была от ее мыслеформ, что отмахивалась от нее. Мне дали роль приведения в новом сюрреалистическом спектакле «Старый Замок» по кому‑то из непризнанных гениев, умерших в страшной нищете. Я появлялась в полупрозрачном балахоне практически в каждом акте, а под занавес даже участвовала в диких плясках ведьм и приведений. Ну и что, что призраков было около десяти. Все равно это было куда круче, чем дудеть и махать картонкой. Но разве могла это понять моя мать. Или мой отец? Или мой самовлюбленный братец‑садист, что вообще невозможно по определению? И что, они бы хотели, чтобы я их туда пригласила?

– Да я никогда вас туда не позову. Не хватало мне, чтобы вы меня опозорили.

– Ах ты дрянь! Это кто кого позорит! Шалава! – Под эту какофонию я по‑тихому выскальзывала из дома и старалась любой ценой задержаться на репетициях так, чтобы домой ехать было совсем незачем.