И все же: в какой степени выбор обществом того или иного контракта зависит От нашей воли, От «субъективного фактора».

Субъективному фактору я придаю огромное значение. Я не хочу сказать, что в любой момент траектория может ветвиться. Но в разных областях в разные моменты есть точки бифуркации, точки раздвоения траектории, когда выбор зависит от пустяка, как у Брэдбери от раздавленной бабочки. Роль коллективных действий в таких случаях очень велика. Исторические факты не укладываются в схемы прогресса. История — очень нелинейный процесс и очень ветвящийся. В учебниках редко пишут о тех направлениях развития, которые оказались по тем или иным причинам неконкурентоспособными, а ведь таких ответвлений было очень много. Было, например, государство иезуитов в Парагвае. Были анабаптистские общины — и просуществовали довольно долго. В XIX веке в Калифорнии люди жили без государства 18 лет. Это безгосударственное общество описано в работах Джона Амбека. Для меня несомненно, что и Россия за последние 15 лет прошла несколько точек бифуркации, когда решался вопрос о вертикальном или горизонтальном контракте. Более того, я утверждаю, что 2003 год стал в нашей истории переломным в пользу вертикального контракта и что сейчас идет быст рая регенерация институтов вертикального контракта, но это развитие неустойчиво. Могу пояснить, почему.

Вертикальный контракт имеет несколько возможных схем устойчивости. Я бы назвал всего две, ну, может быть, три. Ведь экономист смотрит на многие явления иначе, чем политолог. Политологи говорят — «авторитарный режим». Экономист говорит: этот режим все равно несет в себе элементы контракта, в котором участвуют две стороны; государство не может только забирать, оно еще и отдает. Давайте разберемся, как устроен этот процесс. Вертикальный контракт отличается от горизонтального тем, что он асимметричен, там инициатива всегда находится на одной стороне, на стороне власти, которой отдали набор прав, и она эти права распределяет. Так вот, схема устойчивости вертикального контракта, обсуждавшаяся в России под названием пиночетовской — об этом писал Виталий Найшуль, — такова: государство признает права собственности, гарантирует их, но при этом гражданские и политические права сосредоточивает у себя и проводит либеральные экономические реформы с призывом «потерпите, братцы». А кто не хочет терпеть, сталкивается с силой государства. Но эта модель стала практически невозможна после дела ЮКОСа, потому что гарантий прав собственности нет и нынешнее государство не в состоянии создать такие гарантии. Вторая возможная схема устойчивости такова: права собственности не гарантируются, зато гарантируются социальные права. В этом случае государство занимается поддержкой определенных групп населения под лозунгом «справедливость превыше эффективности» и сила применяется соответственно против тех, кто мешает перераспределению. Пример — популистские диктатуры в Латинской Америке. Второй вариант у нас имел шанс реализоваться на базе дела ЮКОСа, но теперь он не имеет шансов из-за монетизации льгот в начале 2005 года. Есть еще третий механизм устойчивости, очень редкий. Это вариант, при котором инвестиции направляются в силовые структуры, которые тем самым становятся опорой устойчивости — не потому, что они такие сильные, а потому что массовые. Но этот вариант предполагает либо успешную внешнюю агрессию, либо жесткую форму тоталитарного режима. Поэтому я и считаю его практически невероятным для России. Вообще, убеждение, что тоталитарный строй может быть построен легко, не обосновано с экономической точки зрения. Насилие требует значительных ресурсов и больших инвестиций. Например, я не знаю тоталитарного государства, не имеющего хорошо оборудо ванной границы. Если народ не заключен в консервную банку, то осуществлять на него серьезное давление практически невозможно. Это только один пример того, какие инвестиции потребовались бы. Я не думаю, что этот последний вариант устойчивости в России возможен, поскольку силовые структуры у нас неэффективны, а сделать их вполне эффективными, реформировать их — дело неосуществимое. Ремонтировать пол, на котором стоишь, затруднительно. Из всего этого я делаю вывод, что мы имеем неустойчивый вертикальный контракт, и события 2005 года показывают, что уже возникают зоны турбулентности, поэтому я полагаю, что скоро вновь возникнут точки бифуркации, условия для перехода к горизонтальному контракту.

Есть точка зрения, согласно которой вид контракта задается материальнотехнологической средой, которая определяет ментальные особенности народа, живущего на той или иной территории. Считаете ли вы природно-географический фактор значимым?

Несомненно, народы разные, странно было бы с этим спорить. В экономике речь идет о различии так называемых надконституциональных правил, т. е. неформальных правил высокого порядка. Конечно, они какую-то особенность развитию придают. Но говорить, что они предопределяют форму контракта, нельзя. Скажите, пожалуйста, к какой форме контракта относилась Франция XVIII века? А Германия XIX, начала XX или середины XX века? Если мы просто рассмотрим ряд случаев исторической динамики, то обнаружим, что многие страны, которые теперь считаются классическими странами горизонтального контракта, в недавнем прошлом таковыми не были. Реально изменчивость очень велика, хотя факторы надконституционального порядка, разумеется, присутствуют. Другое дело, что мне ближе точка зрения Эрнандо де Сото, высказанная им в книге «Загадка капитала»[2]. Страны, добившиеся процветания, в свое время решали проблемы, сходные с теми, что сегодня стоят перед отстающими странами. Вкратце, это была проблема формального установления прав собственности, потому что мало поделить активы, мало создать материальные доходы. Важно, приобретают ли эти права признанный и легальный характер. Де Сото приводит интересные примеры, как была легитимизирована собственность в США в начале XIX века. Поразила меня также рассказанная им история о том, что в Англии была попытка введения института, который мы бы назвали пропиской советского типа. Сходство в развитии стран иногда потрясает.