III. Между нами Студеное море

 

Романов возвращается, кивает мне из рамки, приби­той к стене, с таким же узором, какой был на Птичке:

— Валяй, старик... твоя очередь...

Я отступаю теперь — ухожу в прошлое, чтоб, возвра­тись, принести на ладони крупицу мудрости, отобранной временем... Хотя бы крупицу.

Ты помнишь, Рая, как это было?.. Это было в апреле. Я получил из Москвы радиограмму:

 

«Управление треста предлагает вам остаться третий год внедрения экспериментального угольного комбайно­вого комплекса Василия Романова разработки Антона Борзенко тчк Зайцев Москва...»

 

Ты сказала:

— Или я, или комбайн! — Глаза сделались больше очков.— И запомни, Санька: в Крыму ты шутил с Афа­насьевым — «Вот эта дорога, по которой уехала моя жена из Фороса. Но она уехала не из Фороса, а от меня... насовсем...», ты повторишь эти слова, когда бу­дешь смотреть на дорогу из Ледяного залива в Гренланд­ское море, но на этот раз они будут правдой. Я не стану ждать тебя в Москве дня, если для тебя есть вещи дороже жены и детей! Я женщина — бабий век короток, теперь не война. А в моей капле молния еще не угасла, Саня. Будешь кусать локти — будет поздно. И моя ра­бота не менее важная, чем твоя: мое место осталось за мной и в клинике и в институте. Дети отвернутся от тебя, когда ты возвратишься на родину, — я постараюсь все сделать для этого! Выбирай!

В жизни каждого человека бывают минуты, когда он остается один на один с собой — лицом к лицу со всей жизнью, которая была, есть и будет. Ты заставила меня думать о жизни и смерти: жизни, которой смерть не страшна, о смерти, которая приводит в трепет жизнь, не успевшую оставить себя после себя для продолжающих жить, для тех, кто будет. Я думал о жизни и смерти — и о себе.

Слишком рано я начал учить других: упиваясь своим героическим прошлым, растратил прошлое, поучая; упустил настоящее за воспоминаниями, — я боялся смерти, когда повисал в скалах на тонком канате, когда реву­щий вал из Гренландского моря накатывался, накрывая с головой...

Я думал о жизни и смерти — о себе и о детях.

Дети вырастут, поймут — простят отца, когда узнают, что он отдал себя без остатка для лучшей жизни. Дети осудят отца, который любил, был рядом, жизнь делал походя,— жил своей норкой. Мужчина может все сде­лать для лучшей жизни детей, когда делает дело единственное для него на всю жизнь, творит с любовью, кра­сиво. Нелюбое дело человек сделает лишь вполовину; в его деле не найти красоты. А на русской земле мужики и в революцию шли потому, что им жить надоело по-лошадиному, чтоб жизнь сделать красивой.

Впервые за многие годы я думал и чувствовал так.

Вот почему я и сказал тебе, «выбирая».

— Я останусь на Груманте.

Ты помнишь, Рая, что было потом?.. Грумант успел закончить новую шахту к Первомайским, грумантчане выдали на-гора первый уголь из новых лав — в рабочем зале столовой, на втором этаже, был банкет, — были тосты.

— За мужчин! — сказала ты, подняв фужер, налитый до края вином.— За мужчин, которые умеют не только строить шахты на Северном полюсе, механизировать ка­кую-то выемку какого-то угля, но которые могут видеть в своей жене человека равного себе! Че-ло-ве-ка, а не наложницу, стряпуху, уборщицу, прачку!..

Хорошо у тебя получилось — эффектно. Но никто не видел того, что я, Рая: я смотрел тебе в глаза... в них была усталость. Ты — хирург, врач — знаешь: усталость приходит к женщине раньше, чем к мужчине.

А помнишь, Рая, что было потом?.. Это было уж в мае, после праздников, когда «Лена» разрушила лед в наших фиордах — сделала майны для пассижирского «Сестрорецка», — открылась навигация «нашего года». Я написал на юшарах московский адрес, погрузил на палубу «Сестрорецка» тебя и юшары, ты сказала:

— Все, Санька, все. Целоваться не будем. Я не подам тебе руки... Слава богу, на нашей земле Советская власть, и я могу заработать на кусок хлеба и бутылку молока для себя и детей... Все... Я не хочу, чтоб ты воз­вращался в Москву.

Ты разревелась, ушла по трапу на нижнюю палубу — в каюту. Пошла тебя успокаивать Ольга,—теперь Афа­насьева Ольга. Я тут же взял листок, написал, потом передал Ольге:

«Помни, Юра! Сын должен быть лучше отца; во всем — в здоровье, в уме — красивее. Если сын хуже отца, значит, жизнь отца была неудачная. Ты — это не только ты, Юра. В тебе твой отец, твой дед, твои прадеды. Все ошибки, которые они делали в своей жизни, ты должен предупредить, побороть недостатки. Все лучшее, что было в них, должно стать твоим, плюс к этому — твои личные прибавления. Старайся быть во всем лучше отца, сынок... Мне будет приятно».

Я писал все это как завещание. Попросил Афанасьеву приколоть «завещание» к настенному коврику, когда она приедет в Москву, выберет время и придет в тихий про­улочек возле улицы «Правды». Я знаю — Ольга мне на­писала потом: ты не снимаешь с коврика «завещание»... я благодарен тебе. А тогда...

Батурин тоже уезжал на родину — строить новые шах­ты; стоял на пирсе, у трапа, ждал. Я ушел к нему, —он дал последние указания, где, что и как, стало быть, на­добно сделать — доделать в засбросовой части, попра­вить... Внимательно слушали, записывая, и Афанасьев и Гаевой, — они со мной остались на Груманте — внед­рять комбайновый комплекс.

«Сестрорецк» забрал трап...

И все.

Потом ты прислала из Москвы радиограмму:

 

«Доехала хорошо детьми, все порядке скучаем ждем тебя Санька крепко целуем всегда твоя Рая...»

 

Но я уже получал такую в Форосе и знал, что после­дует...

Мы делили с тобой, Рая, обед и постель. Радости и печали в работе у нас были порознь. Мы не понимали друг друга, не хотели понять. У нас было не так уж мно­го свободного времени и вовсе не было для того, чтоб разобраться, почему назревает разрыв. Даже в последние минуты нам не хватило минуты откопать корень зла; не успели опомниться — между нами легло Студеное море, тысячи километров земли.

Теперь у меня много работы, много и свободного вре­мени: я делаю то, что люблю и умею. Как жаль, что ты не захотела подождать. Мы сумели бы, улыбаясь, по­смотреть друг другу в глаза, как смотрели, когда я вер­нулся с войны. Теперь у нас хватило бы времени обло­мать сучки, сгладить задоринки.

Время убаюкивает страсти, думы приближаются к мудрости. Я жду, думаю: страсти успокаиваются, мудрость убегает в воспоминания; иду на охоту за мудростью в прошлое.

...Это было в 1943 году, на Букринском плацдарме. Стояло бабье лето, шли кровопролитные, тяжкие бои. Наше наступление с плацдарма захлебнулось: крутые овраги и глубокие балки то и дело преграждали путь «тридцатьчетверкам», на танкопроходимых маршрутах немец упирался как баран — не хотел отдавать Киева. Моя рота воевала недалеко от Днепра — на высотах юго-восточнее Колесища. Ночью бой поунялся. Перед рассветом стих. Я «давил комарика» под «тридцатьчет­веркой», подложив под бок охапку обожженной соломы, закутавшись в шинель, в плащ-палатку. Проснулся от тишины. Рассвет был подслеповатый, промозглый. Тиши­на стояла вокруг необыкновенная. Такая бывает, лишь если немец ушел, — оторвался или собирается прыг­нуть — притаился. Первый, кто попался мне на глаза, был солдат. Он бродил по голому косогору, словно луна­тик, то удаляясь от машины, то возвращаясь. Я крикнул командира машины. Старшина присел на корточки возле траков, согнулся, заглядывая.

— Что за привидение?—кивнул я на солдата.

Старшина посмотрел, вновь согнулся:

— Горшок... шукае сусликов...

Теперь и я узнал Горшкова. В роте его называли «Звездочетом» или «Трисолнечником». Он мог часами смотреть на звезды, фантазировать, рассказывать солда­там, где и как живет теперь, что делает его Аэлита. Как-то он загорал возле машины, пожаловался старшине: «И гляди ты, как неладно устроено. На других планетах по два солнца, а то и все пять; у нас — одно. Гляди... Лежит Горшков на муравушке, загорает. Одно солнышко ему в спину,.второе в правый бок, третье — в левый. Здо­рово бы, а? Враз можно было бы загореть. А так...» Он был невысок ростом, но крепок; весь из углов. Плечи углами, локти тоже, бедра и те торчат. И лицо: челюсть уголками, подбородок углом, нос вздернут; глаза — уголки. Лишь рот полукругом. Забавный был малый. Во­круг него всегда стоял смех. Горшков работал механи­ком-водителем на командирском танке. Я, собственно, из-за него и выбрал его машину в командирские. С такими парнями веселее воевать, помирать. Но теперь было не до веселья. Перед тем как прикорнуть, я предупреждал командиров машин: от машин ни шагу,— немец подтя­гивал резервы, готовился прыгнуть. Было тревожно-тихо. Горшков болтался по степи, выискивал сусликов. Я разо­злился: накричал на старшину, сам пошел за механи­ком... Горшков заметил меня, помахал, подзывая. Я по­дошел:

— Какого дьявола?!

Он смотрел под ноги; нос гармошкой, рот до ушей, глаза будто шалые:

— Эк-кое дело, товарищ капитан, гляди...

Я посмотрел. От гребня высоты к Колесишу шло поле покатом. На поле воронки, как язвы. Местами привяленмый бабьим летом, отсыревший за ночь бурьян. Горшков смотрел под ноги.

— Я еще давеча приметил, товарищ капитан. С ве­чера. Чудно как-то... Идешь — степь. Дальше —опятьже. А потом вдруг — закол. Гляди... ровно кто колуном секанул, эдак с протяжкой. Видишь?.. А потом — гляди туда: через десяток шажков — уже вглубь пошел, вширь подался. Дальше — овражина. Жизнь-то, а?.. Была одна степь: закол, овражек — уже две степи. И каждая как бы сама по себе... Живет земля...

Я смотрел на Горшкова, на овраг, начинающийся с морщинки; слова, подобранные на ходу, застряли в горле...

— Возле нашей деревни, — не унимался Горшков, — Днепр начинается. На Валдае, значит. А ить тоже: коря­га, родничок из-под коряги, ручей. Холмик раздвинул, лесок потеснил, потом уже — правый берег, левый... Тоже с закольчика начинается. А гляди ты, чего натво­рил. Смоленск — пополам; Украину — надвое: правобе­режная, левобережная. Из одной земли две сделал. Ви­дал, когда мы переправлялись? Левый берег — песочек, лозняк да луга. Правый — суглинок, овраги да балки. Жизнь.

Я думал о жизни земли. Горшков говорил:

— И в семье моей так-то. Матка и батя — вроде один человек. Как степь, как холмик, лес — как земля. А по­том... где они раздобыли эти закольчик, родничок?.. И каждый как бы сам по себе. И люди разные, и жизнь у каждого своя... Обидно было: правый берег, левый — к какому податься?.. Так знаешь, товарищ капитан, я ить и вырос на стороне. И на войну ушел, бережков не повидамши... Свидимся ли?.. А все начиналось с закольчика-родничка... Жизнь-то...

Где и когда, Рая, появился тот закол, который лег между нами? Какой родничок сделал из него Студеное море, тысячи километров земли?..

Мы не проглядели закол-родничок. Он появился не здесь, на Шпицбергене, не в Москве, не в Донбассе, не на высоком берегу Оби. Он уже был между нами за­долго до того, как мы встретились. Когда мы были заодно и казалось, что между нами не было родничка, он был между нами и тем, что отобрало у меня детство, выжило из Донбасса, загнало в «Метрострой» и не переставало наступать на горло на острове. В Москве мы сумели пере­ступить через него, на острове ты устала делить со мной то, что не давало мне жить по-человечески.

Жизнь переменилась, Рая; многое возвратилось из того, что было потеряно. Я вернулся к каменному углю; теперь нет на земле тех сил, которые смогут отнять у меня каменный уголь. «Угольный комбайновый ком­плекс» работает. Я многое понял. Подходит пора возвра­щаться на родину. Я получил приглашение из Кузбасса. Я должен знать, прежде чем взойду на палубу теплохода: быть нам одной степью, одним холмиком, лесом — единой землей для наших детей или нет? Наше прошлое не про­стит нам, если между нами и на Большой земле останут­ся тысячи километров, которые можно преодолеть на поезде, в самолете и невозможно убрать; нам не простят наши дети. Я должен знать: заезжать мне в Москву за вами, нет ли?..

IV. Дорогой Саня!

 

Санька, я знаю, что ты любишь меня, знаю за что. тоже люблю тебя и знаю, что меня удерживает возле тебя.

Я знаю, что ты любишь детей. Дети тоже любят тебя, Романов, ждут не дождутся. Они растут без отца. Ску­чают по тебе. Хотят, чтоб отец был с ними.

Ты должен вернуться домой, Саня. Помнишь: «К же­нам, которые ждут, солдат не может не вернуться»? — ты говорил, когда вернулся с войны. И я и дети ждем тебя, Санька.

Ты сам говорил: «Семья — это государство; крепкая семья в государстве — могучее государство. Россию нель­зя разрушать». Это и я поняла, когда вернулась домой с острова. И ты не посмеешь разрушить нашу маленькую Россию. Ты должен вернуться.

Мне трудно даже представить себе, как бы я, дети смогли жить без тебя. Анютка похожа на тебя, Юрка характером весь в тебя. Я твоя жена, мать твоих детей. Я и просто баба: я всегда любила и люблю тебя, Санька.

Но больше всего я человек, Саня. Не берусь судить о том, кто помог мне познать в себе человека. Ты ли свои­ми вечными мытарствами и поисками «дела, единствен­ного на всю жизнь»? Вся ли наша жизнь? Но в Москве, затем на острове, Саня, я почувствовала в себе челове­ка — нашла. Я поняла, что значит быть «не телкой, прач­кой, кухаркой, наложницей», как ты мило позволил себе откровенничать с пареньком на форосском пляже, — я поняла, что есть «жить по-человечески», «делать дело — единственное для тебя на всю жизнь». Я теперь не поступ­люсь этим ни для кого, Саня, чего бы мне это ни стоило и как матери, и как жене, и как женщине.

Я люблю тебя, Санька. Дети любят тебя. Мы ждем тебя очень...

V. Человек... а не лошадь

 

Есть в океане глубины, спокойствие которых не заде­вают даже штормы,— они доступны лишь ураганам. Была и у Романова такая глубина. Своя. Ее наметил человек с седой прядью над лбом, порошей в висках — на старом терриконике против дома с калужской берез­кой,— а потом открыл своей смертью — отец. Но тогда она и улеглась тут же, эта глубина. Романов был еще мо­лод, а молодость не любит останавливаться, оглядывать­ся, чтоб запомнить урок жизни, осмыслить прожитое,— спешит — торопится... куда-то...

К горлу подняла эту глубину война: после первых же боев Романов почувствовал себя между жизнью и смер­тью — дорога к жизни шла через смерть,— тогда он мог видеть только эту дорогу, с которой нельзя свернуть... нельзя потому, что сердце заполнено лишь одной страстью — отстоять свою родину, Русь; все до мельчай­ших подробностей тогда запоминалось навечно... как урок, который, словно бы чувствовал, определит всю жизнь и после войны. Его жизнь — Романова.

И это было давно. Романов думал: глубина после вой­ны улеглась вместе с войной навсегда. Он ошибся.

В пятьдесят втором ее вновь подняли. Поднял. Человек с нависающим лбом и припухшими от усталости глазами — начальник отдела кадров Министерства угольной.промышленности СССР. Но жизнь изменилась...

Романов подумал: теперь уж никакие перемены не смогут достать до нее — его глубины.

Вновь ошибся.

Неудачи на Груманте — постоянные затрещины Бату­рина во имя государственно важных дел и письма Афа­насьева всколыхнули заветную глубину; черно-белые скалы Зеленой, ревущие валы гренладского наката и ру­биновая слеза в батурикском домике, мостиком через сегодняшний день соединяющая прошлое и будущее ро­дины, подняли,— и вновь восставшая глубина заставила Романова опять подумать — теперь по-другому.

Нельзя хоронить ее в себе, эту глубину, позволяя буд­нично повседневным мелочам закрывать ее, как вулкан хворостом,— она должна быть всегда открытой в челове­ке... глубина... если она есть. Она, это та глубина души человеческой, которая дает возможность человеку ви­деть вещи — всё и вся в этом мире! — такими, какие они есть, не переоценивая и не недооценивая их. Вещи. Из глубины, которая наделяет человека способностью ви­деть постоянно и то, где, как надо стать, чтоб выстоять, не пошатнувшись не только в минуту, когда приходится выбирать между жизнью и смертью, но и во всей на­шей — не так уж и будничной, не такой, уж и обыден­ной — не больно мирной для каждого человека жизни и в мирное время... если это человек, разумеется... а не ло­шадь.

Теперь Романов не стал хоронить в себе свою глубину. Задержал. Сохранил. «Теперь» —это еще до твоего отъ­езда на Большую землю. Рая. С тех пор ничего не пере­менилось в Романове.

Вот так, Рая.

История человечества не знает своего начала, не ви­дит конца. Начала и концы бывают лишь в историях человеческих жизней, отношениях между людьми.

Такие пироги, Рая.

VI. Последние радиограммы

 

«Мурманск Шпицберген Грумант Романову Александ­ру Васильевичу тчк Можешь таскать в своей душе не только ураганные глубины океанов зпт но и действующие вулканы всех материков земли зпт а прежде чем при­нимать решение зпт касающееся дальнейшей судьбы всей нашей семьи зпт ты обязан приехать домой зпт Москву тире только здесь зпт вместе с нами зпт ты мо­жешь принимать такое решение тчк Новинская».

 

«Москва... Новинской Раисе Ефимовне тчк Я принял приглашение должность начальника шахты Кузбассе тире внедрять угольный комбайновый комплекс Василия Ро­манова Антона Борзенко тчк Романов».

 

1 Кровля — верхний ограничитель выработанного под землей пространства, потолок.

1 Штрек — горная выработка (тоннель); служит для транспор­тировки топлива из лав, вентиляции, передвижения шахтеров.

1 Рештак— звено скребкового переносного транспортера.

1 Немецкое изречение: «Иисус Христос и дева Мария, и господь бог, и сто девушек...»

1 Квершлаг — горная выработка.

1 Конюшня — пустое пространство в бутовой полосе.

1 Овцебык; редкое на земле животное, встречается лишь в Гренландии, на Шпицбергене.

1 Жакан — пуля для охотничьего ружья. Вставляется в патрон Место дроби, предназначается для крупного зверя. Имеет своеобразную форму: похож на гриб лисичку. Отливается из свинца.

1 Т о р м о з о к — так называют шахтеры бутерброд, прихваты­ваемый с собой в шахту или на охоту.

1 ЛЭС— локомобильная электростанция.

1 Нью-Олесунд — норвежский угольный рудник, располо­женный на северо-западном побережье Западного Шпицбергена.

2 Юшар — большой деревянный ящик в виде чемодана, в кото­рый советские полярники Шпицбергена упаковывают личные вещи для перевозки багажом на пароходах, поездах. Яшики называются так в честь парохода «Югорский Шар», который вывозил с острова пер­вых советских полярников-шахтеров Шпицбергена.

 

1 Осланцевать— покрыть стенки выработки инертной пылью. Осланцевание обязательно для шахт, взрывоопасных по пыли.

[1] Черт возьми! (исп.)

1 Следовательно (лат.).

1 АНИИО — Обсерватория Арктического научно-исследователь­ского института.