IV. Нет, я не забыл, дядя Жора

 

Не знаю, может быть, я и теперь глуп, как сто про­бок, — не знаю. Но, милый мой друг...

Я имел возможность убедиться не раз: это уже потом нам кажется все просто, понятно, а когда живешь и нуж­но принять какое-либо решение — важное для тебя! — можно сделать лишь вид, что колебания тебе непонят­ны — ты человек решительных действий,— но как уйти от себя, себя обмануть?.. У меня же не было времени и для колебаний. Была ярость.

Батурин был прав, дядя Жора. Он врал, когда гово­рил, что я всего лишь проходчик в шахтостроении, кем и был в «Метрострое». Нет. Я работал и бригадиром про­ходчиков, могу быть горным мастером, смог бы работать и начальником участка на строительстве, но... не более. За три недели я убедился: с такими парнями, как Гаевой и Афанасьев, Остин и Гавриков, я смогу построить и новую шахту по чертежам, но такого темпа строитель­ства, такого напряжения, какие задал Батурин в засбросовой части, я не смогу даже выдержать долго, — мне, попросту говоря, приходится многое открывать для себя на ходу, многому учиться по ходу событий. Я не главный для грумантской стройки. Батурин прав, кость ему в гор­ло! И теперь...

В начале ноября приехали главный инженер рудника и начальник первого добычного. Батурин, разумеется, выписался из больницы тотчас же. С новым главным, оказалось, он работал на материке; новый — хороший шахтостроитель, — Батурин послал ему вызов еще в то время, когда уезжал на Большую землю Корнилов.

Дельно. Нечего и сказать. Но... Я разное встречал после войны, дядя Жора, много видел — дел и людей. Но Батурин... его дела...

Он выложил передо мной свои «козыри», сидел, улыбался... «Во-ди-тель!» Я готов был сожрать его не только вместе с «козырными», а и с костями!

Оказывается, все те дни, когда я таскал на своем горбу и начальника рудника, и главного, и заместителя по кадрам, и начальника добычного к концу, он лежал в больнице и «не терял времени даром», как однажды выразился Шестаков, — упражнялся в радиоделе, — теперь разложил радиограммы передо мной. Не знаю, куда, о чем он радировал, что говорил обо мне. Мне он показал лишь ответные радиограммы. Отдел кадров треста «надеялся получить до закрытия навигации производственную характеристику начальника рудника на Романова А. В.». Управляющий трестом предлагал мне продолжать работу на Груманте согласно «трудовому соглашению», подписанному мною в Москве, в противном случае сдать дела Батурину и немедленно выехать в трест. Мне отказывали в месте даже горного мастера в Баренцбурге, на Груманте или Пирамиде.

Вот как, дядя Жора.

Батурин улыбался... Он, однако, Батурин, и новенький главный — на эксплуатации, как Романов в засбросовой части, тем более в обстановке, какая сложилась в угольных лавах старой шахты теперь, усложняющейся с каждым днем, — могут работать навальщиками, бригадирами, смогут потянуть и участок, но... не более. Эксплуатацию, стало быть, способен вытащить на Груманте только Романов...

Вот так, дядя Жора.

«И ежели ты, Александр Васильевич, не оставил в Мурманске на хранение вместе с партийным билетом и партийную совесть, то тебе, стало быть, излишне и рас­толковывать, что к чему... Речь идет о государственно важном деле, а не о личных делах, симпатиях и антипатиях...»

Где, когда и при какой погоде, милый мой друг, ты встречал нечто подобное? Человек, прежде поломавший кости другому человеку, не просит даже, а требует у это­го... другого, у которого поломаны кости... помощи — взывает к партийной совести перед лицом государства. И как!..

«Ты говорил: «Жить хочу хорошо — работать хочу даром». Я обещал, стало быть: «Сделается». Принимай, Александр Васильевич, добычные участки — осваивай цикл. Тем самым мы получим возможность высвободить всю, которая есть, руководящую инженерскую мысль для строительства и успеем управиться с новой шахтой к сроку, когда лавы старой перестанут выдавать на-гора. Ты, однако, будешь работать моим заместителем, как и прежде... и зарплату будешь получать как замести­тель... главного будешь исполнять по совмещению... без оплаты за главного... неофициально потому что. Офи­циально, как и дано нам по штатному расписанию, один будет главный. Он будет получать и зарплату главного. Официальный потому что. Неофициально, стало быть, два будет главных: новый-то, наш — по строительству лишь, ты — по углю. Подчиняться будете мне, оба. Ну-ко?.. Ты хотел эксплуатации, Александр Васильевич? Бери...»

Ты хотя бы элементарно улавливаешь, дядя Жора, что сделалось?! Батурин предлагал мне то, что я уже, собственно, делал... временно... но чтоб постоянно!.. По­добного я не то чтобы не встречал в практике жизни угольных шахт, но если б услышал об этом от кого-либо, обозвал бы того, кто рассказывал, так, как обозвал меня Борзенко однажды — «уплотненным дураком», назвал бы, не дослушав. Кроме всего прочего, нужно иметь в виду н то обстоятельство, что Батурин делал свое предложение после того, что уже сделалось по его воле... в целях «обу­чения уму-разуму», — я не менял своего решения уехать с Груманта, навигация еще не закрылась.

Я слушал его и молчал, дядя Жора: не смог найти слова, которое выражало бы мое состояние хотя бы щепоткой, — я смог бы лишь материться в эту минуту. А он, оказалось, «ждал моих колебаний», поспешил с за­верениями:

«Я знал, Александр Васильевич, что разговаривать с тобой теперь... пригласил, стало быть, и свидетеля, — кивнул он в сторону, — позвал нашего секретаря — тво­его защитника...»

Шестаков сидел, приткнувшись к углу письменного стола начальника рудника, возле корзины для бумаг, с окурками; смотрел в стол, соскребая ногтем соринки с сукна.

«Викентий предлагал мне треснуть себя по лбу кле­щами — не гоняться за тобой, замахиваться, — продол­жал Батурин, улыбаясь, — При нем, стало быть, повто­ряю: предлагаю тебе место главного на эксплуатации... без оплаты... неофициально потому что... по совмещению... но с гарантией: до ввода в эксплуатацию засбросовой части, а введем — тебе и того лучше будет... Ну-ко?.. Сомневаешься ежели, могу написать гарантию... постав­лю печать гербовую».

На такое мое согласие он, оказывается, рассчитывал, когда выпроваживал Пани-Будьласку на материк, вызы­вал своего соп-ляжни-ка из Сибири; потому же и меня придержал — не отпустил на Пирамиду,— для пользы государственно важного дела.

Все «козырные» показал. Дал заверения. Не торопил и с ответом — только бы я понял: от меня зависит теперь государственно важное дело на Груманте. Он, Батурин, рассчитывает теперь на мою партийную совесть. Пред­ложил:

«Иди, думай, Александр Васильевич. Для размыш­ления у тебя, стало быть, сутки: завтра надобно сооб­щить в Москву — останешься ты на Груманте, нет ли?.. А мне надобно знать: согласен ли с тем, что я предла­гаю?..»

Помнишь того поляка, дядя Жора, который не смог «думой сделать Польшу счастливой» — с голым черепом и волосами возле ушей, похожими на рога?.. Так вот. Я высказал Батурину все, что о нем думал, и не стеснял­ся в подборе слов, жестов. Он улыбался, а потом вытол­кал меня из кабинета — захлопнул дверь за мной так, что штукатурка отделилась от косяков; через минуту вылетел из кабинета Викентий. Я ушел из администра­тивно-бытового комбината... убежал с Груманта в порт... От себя не смог уйти — думал.

Да. Я был молод и глуп; возможно, сумел сохранить­ся таким по сей день. Возможно. Но вот у меня скоро грибы вырастут пониже спины, а я не пойму до сих пор: общество наше единое — социалистическое, люди разные. Почему? Все хотят одного, одно делают — живут и де­лают каждый по-своему... так, что косточки порою трещат друг у друга — у тех, кто ниже ступенькой, двумя или больше. Во имя чего?.. Что заставляет людей ломать кости друг другу?.. Думал.

Нет, я не забыл, дядя Жора, уроков, которые запо­минал в «тридцатьчетверке»: «Даже в самом безвыход­ном положении отыщется выход, если думаешь не лишь о себе, но обо всем, что доверила родина». Думал. Я не оставил и своей совести вместе с партийным билетом в Мурманске, на хранение, — ты писал мне рекоменда­цию в партию на листке «боевого донесения», вырванном из «книжки командира», положив на колено, обтянутое лоснящимся комбинезоном танкиста, писал не в сорок пятом, сорок четвертом, а в начале сорок второго. Ду­мал.

Я хотел разобраться, понять: что нужно делать, как? Не только на Груманте, а вообще, чтоб чувствовать себя человеком, себя уважающим — жить по-человечески, не позволяя кому бы то ни было ломать мои кости?.. Думал.

За вечер и ночь, утро я многое передумал, о многом, а пришел к тому же гениальному выводу, что и «великий польский философ», как ты называл поляка с голым чере­пом и пышными волосами возле ушей: сколько ни ду­май, а думой лишь не сделаешь не то чтобы Польшу — одного поляка счастливым. Человека кормят деяния. Деяниями жив человек. И дела человека не только па­мятник человеку, а и жизнь... лучшая часть его жизни... единственной... Я понял, дядя Жора. Нельзя жить лишь думая, если хочешь жить по-человечески. Думать нуж­но, чтоб видеть, как жить; для того, чтоб знать, нужно действовать. А я хочу знать! Мне не хочется, чтоб на моих костях топтался каждый, кому взбредет в голову. Я должен знать, во что можно верить, чего остерегаться пуще всего, — мне жить еще не год и не десять... И де­тей нужно ставить на ноги так, чтоб они жили по-челове­чески. Я принял предложение Батурина, дядя Жора. Работать-то в конце концов я буду в шахте, с шахтерами, жить буду рядом с Батуриным, — я хочу знать, чего бы мне это ни стоило: чего следует остерегаться пуще всего в нашем мире, чтоб чувствовать человеком себя уважаю­щим.

V. Из дневника Афанасьева

 

Сумеем ли мы разобраться с Лешкой — не знаю. Но знаю теперь определенно: когда между друзьями появ­ляется девчонка, отношения друзей меняются.