I. Под ногами пучина холодного моря

 

Впервые за кои месяцы Батурин загнал в шахту всех заместителей и помощников, начальников участков, сам остался на поверхности; закрылся дома, предупредив дежурную на коммутаторе: «Ежели кто звонить будет — нет меня. Землетрясение станется — дьявол его! — нет. Усвоила?!»

Романов закрылся в своем кабинетике над механиче­скими мастерскими — отдыхал, приходил в себя и ду­мал. Потом спал на столе — и во сне думал. Вздрагивал. Доделывал отчет о переукомплектовании штатов добычных участков, думал. Упрямился как баран. Опять спал — мучительно думал. Утром его разыскала по теле­фону в столовой секретарша Батурина — «начальник рудника велел явиться к нему». Ни одного из обычных в его «повелениях» стартовых выстрелов: «Сей же час!», «Немедля!», «Мгновенно!», которые секретарша пере­давала с таким же тщанием, как и рудничные сплетни, не было. Романов поторопился.

То ли, отсиживаясь дома, взаперти, Батурин со вче­рашнего вечера не прикорнул малости — обдумывал, как и Романов, передумывал происшедшее и многое другое, что приходило в голову, напрашиваясь и на обобщения; то ли еще что-то случилось,— он был и теперь такой, как в ту минуту, когда Корнилова опустила на стол пе­ред ним бланк «радиограммы-молнии», словно с той поры не прошло и минуты. Не только чувствовалось, но и ощущалось, как он отяжелел. Лет на десять погруз­нел. Двойная, словно бы насвежо выгравированная, острая складка разрезала межбровье. Между пальцами торчала дымящаяся «казбечина».

— Где отчет о переукомплектовании добычных? — спросил, не подняв головы, не ответив на приветствие.

Романов положил на стол перед.ним картонную пап­ку, сел рядом.

Батурин долго листал страницы отчета, возвращался к перелистанному. Романов ждал, наблюдая. В папке было три варианта переукомплектования: с учетом того, что одна из лав новой шахты.будет оборудована ком­байновым комплексом; с учетом того, что комбайном «Донбасс»; и лишь третий как запасной — в двадцатой лаве будет механизирована навалка с помощью обратного хода врубовки. Батурин листал. Курил. Романов ждал. Потом Батурин ходил по кабинету. Долго ходил, тяжело переставляя ноги. Курил беспрерывно. Романов ждал терпеливо. Батурин остановился перед Романо­вым — остановил на нем тяжелый взгляд. Тяжкий. Но Романов лишь на мгновение почувствовал теперь этот его подавляющий взгляд: внутренняя работа, которую заставил проделать Афанасьев за последние дни, часы, и еще что-то, что лишь появилось и не успело созреть, но уже жило и будоражило, вернули ему уверенность в себе, способность если не понимать, то уже чувствовать лю­дей, обстоятельства, которые принуждают поступать против желания, воли,— почувствовал, как напряжение спало. Он даже со стула не встал, когда Батурин смо­трел. Батурин вернулся к столу, переложил папку на уголок стола — еще раз перелистал отчет.

— Отправляй в Баренцбург,— велел так, словно это переукомплектование было уже не его дело.— Да не лыжника посылай: медведи начали выходить на наш бе­рег. Курьера посади на сани. Лучших лошадей ему дай. Ружье дай.

— Я сам отвезу,— сказал вдруг Романов, для себя вдруг.—Мне надо в Баренцбург и по личному делу.

И опять Батурин долго смотрел на Романова. Но теперь по-другому: глаза вдруг сделались гневными яро­стно, перемерял — в который уж раз! — по всем парамет­рам. Мучительно долго смотрел. Но лишь себя мучил: внутренне Романов уже не шел навстречу его измере­ниям, подлаживаясь,— был свободен от влияния. На­блюдая, однако, за Батуриным, улавливал: с ним про­исходит — или уже произошло? — что-то необычное. Это необычное раздваивало Батурина... и обязывало ждать объяснения... с уважением...

— Ладно, иди,— сказал Батурин, так и не подписав отчета.— Готовься, стало быть... я еще погляжу,— и склонился.

Когда Романов вошел в кабинет, Батурин сидел за столом, упираясь локтями в стол, подпирая побелевши­ми кулаками скулы, смотрел вниз, — перед ним лежала бумажка. Теперь он вновь уронил голову... в ладони — уставился в ту же бумажку. На столе лежала радио­грамма:

 

«Перевозить оборудование льду фиорда запрещаю категорически тчк Нарушение данного указания буду считать преступлением тчк Начать немедленно транс­портировку оборудования горными выработками тчк Сванидзе Баренцбург».

 

— И вот еще чего,— сказал Батурин, когда Романов уже рукой потянулся к ручке двери.— Спасибо тебе, Александр Васильевич... стало быть...— Глаза сдела­лись вдруг глубокими — лишь на мгновение открылась в них мучительная боль и тоска по чему-то... утерянному, безвозвратно, что ли? — Спасибо за паренька... Я на­прасно, стало быть, хотел тут же вышвырнуть тебя в Ба­ренцбург. Мы всем рудником ищем, с ног сбились, а ты возишься с этим... Остиным, Дудником... Корниловой — допытываешься, почему парень пропал,— смуту развел на руднике... Без этого, однако... могло быть, мы и по сей час разыскивали бы парня. Спасибо...

За полтора года Романов не слышал этого слова от Батурина — «спасибо». Не помнил и человека на Груманте, которому довелось бы услышать. Даже среди тех, кто заслуживал этого слова от начальника рудника. А с Романовым у Батурина были до сих пор такие отно­шения... даже пустых по-человечески, необязывающих напрягаться и быть готовым тут же отвести удар или перешагнуть через подножку,— таких даже, ничего не значащих слов, какими люди засыпают каждый свой шаг на земле, не было в отношениях Батурина и Рома­нова. И вдруг... Романов вздрогнул. Внутренне вздрог­нул, ожидая...

— Теперь иди,— сказал Батурин; в глазах уже не было глубины... не было и прицела.

В горле у Романова запершило. Хотелось сглотнуть. Он не решался... Запомнил лишь, что споткнулся о порог, когда выходил из кабинета; выпил в общей наряд­ной два стакана квасу едва не одним залпом.

Романов забежал к себе в кабинет лишь на минут­ку... чтоб прихватить еще кое-какие бумажки. Отобрал. Принялся звонить в порт. Лошадей, на которых указы­вал Батурин — на которых и он рассчитывал,— не было в канюшне: и старую полярницу Ласку, и молодого же­ребца Орлика увел Березин.

— Куда он потащил лошадей? — спросил Романов.— Зачем они ему?

— А кой его знает,— буркнул в телефон конюх рас­серженно.— Мало вам самоовала, лебедок разных — живое вздумали гонять по льду...

— По какому льду?

— По морскому уж... не по пресному.

— Где лошади?

— Березин увел, говорю.

— Георгий Авдеевич сани повез на Грумант,— вме­шалась в разговор телефонистка, дежурившая по кольсбеевскому коммутатору.— Он десять раз звонил Кон­стантину Петровичу, спрашивал: везти или не везти; Кон­стантин Петрович был занят — не отвечал. А утром Кон­стантин Петрович говорил, чтоб сани были на Груманте немедленно. Так Георгий Авдеевич взял сани и повез. Он просил, чтоб я сказала...

— Какие сани? — не выдержал Романов словесной колобродицы.

— Да те, что Константин Петрович и Георгий Авде­евич строили здесь и не достроили, а сегодня утром Кон­стантин Петрович сказал, чтоб Георгий Авдеевич немед­ленно достроил и привез. Георгий Авдеевич еще и канаты позабирал все на складах, чтоб привязывать...

— Что?

Романов выглянул в окно. На укосах берега лазали окровцы, рабочие — счищали снег с «крупногабариток»; несколько человек в спецовках, работая ломиками, канатами, стаскивали на берег кожух вентилятора; к нижней площадке открытого бремсберга подтаскивали катушку бронированного кабеля. Между рабочими крутился Гаевой, размахивая руками. Двухполозные, длинные сани без кузовов стояли, уткнувшись в ропаки; ездовой в валенках, в горбатом полушубке, напяленном, видимо, по­верх стеганки, задавал Ласке и Орлику сено. К лестнице шел, увязая в глубоком снегу, Дробненький мужичок, размахивая кнутовищем, словно лыжной палкой... Ро­манов шагнул к столу, поднял трубку.

—Але! Коммутатор! — живо заговорил он, почув­ствовал дрожь во всем теле.— Але!

— Так я вам уже десятый раз говорю: железяки ка­кие-то перевязывать. Чудной вы...— прыснула телефо­нистка.— Или вы не слышите?

— Да отвяжись ты со своими железяками... Гру­мант!

— Я выключила Кольсбей,— послышался голос Корниловой.

— Где Шестаков?

— В шахту пошел, Александр Васильевич. Он три раза звонил Константину Петровичу...

— Куда он пошел?

— В шахту ж. Вызвал горноспасателей и с ними по­шел на первый штрек. С ним и Анатолий Зосимович. Викентий Алексеевич просил передать Константину Пет­ровичу, что он пошел за транспортером. А Константин Петрович сейчас в маркшейдерской — звонит в больницу. Соединить с ним?

— Спасибо, пигалица. То есть не надо. Не соединяй. Как Вовка?

— Большое спасибо, Александр Васильевич. Раиса Ефимовна сказала, что у него не перелом, а только трещина в кости. А а в колене только вывих. Сказала, что до свадьбы все заживет. И он уже не заикается, Александр Васильевич!— прокричала радостным голосом Корнило­ва и тут же всхлипнула испуганно — не была бы радость преждевременной! — Это не страшно, Александр Василь­евич?

— Нет, пигалица,— успокоил ее Романов.

— Вова хочет вас видеть, Александр Васильевич...

— Скажи, что зайду обязательно.

Дрожь била не унимаясь.

Дробненький мужичок поднимался по лестнице в по­селок; перешагивал через ступеньку, высоко задирая ноги; скрылся за рамкой окна. На укосе и на берегу ору­довали рабочие. Катушка с кабелем уткнулась в горку возле причала, укрытую толстым слоем снега: снег кое-где сполз с горушки — оголился изогнутый край съеда­емого коррозией рештака. Романов вскинул голову — по­нял, что заставило его вздрогнуть, когда он встретил возле причала Викентия, возвращающегося с припая после спора с Батуриным, что не давало покоя с тех пор, почему сейчас ударила дрожь: у причала лежали старая врубовка, рештаки — разный хлам, подготовленный для сдачи в металлолом.

Выбежал из кабинета.

С Дробненьким мужичком Романов сошелся возле лебедки открытого бремсберга, приткнувшейся с краю квадратной площадки,— Березин с ходу налетел на Ро­манова.

— Я не мальчишка, Александр Васильевич, чтоб по круглой смене тратить на игрища,— насупил он мохна­тые брови, поднял кнутовище, потрясая им.— Я людей снял со срочной работы — опешил с этими санями... Кошке под хвост?!

— Да погоди ты! — попытался остановить его Рома­нов.

— Ни одной минуты! — решительно заявил Жора.— Я иду к Батурину!

Романов отмахнулся, сбежал вниз.

По блеску зеленоватых глаз, по раздвоенным жел­вакам, то и дело перекатывающимся под белой кожей, было видно: Гаевой напряжен предельно. Он даже не кричал, подавая команды; руки в карманах полушубка, голова втянута в поднятый воротник. Романов заговорил сдержанно, хотя его и била дрожь нетерпения:

— Что ты делаешь, Леша?

— Оборудование поднимать будем, — сказал Гаевой; не сказал — огрызнулся.

— Батурин?..

— Испугался радиограммы Сванидзе... шахтер номер один.

— Лошади тебе нужны, Леша?

— Забирайте. И Жорины «специалки»... к черту!..

Сани были длинные; полозья из тесаных лесин, под­кованы уголком.

— Хорошо бегают?! — крикнул Романов ездовому.

— Если не придерживать, Александр Васильевич, за час доберутся до порта! — ответил ездовой в горбатом полушубке, свежевыбритый, подбрасывая Орлику сена.— Можно домой?!

Гаевой шагнул в сторону.

— Леша! Дай мне несколько человек?

Гаевой медленно повернулся, загребая сапогами снег.

— Мне на десяток минут, Леша,— поторопился объ­яснить Романов.

Расчет был прост: на одни сани погрузить металло­лом — нагрузить значительно больше по весу, нежели любая из «крупногабариток» на берегу,— упряжку с ме­таллоломом пустить впереди. Если сани с балластом провалятся, вторая упряжка возвратится на берег...

Через десять минут упряжка стояла на берегу — на санях лежали старая врубовка до десятка искорежен­ных, разъедаемых коррозией рештаков. Ласка стояла в ропаках — метрах в двадцати от саней; ездовой кончал наращивать постромки за счет канатов. К упряжке, оста­вив работу, сбежались все, кто был на берегу. Гаевой молчал, насупившись, наблюдая. К саням с боков Рома­нов велел привязать еще два каната, метров по тридцать; за концы канатов взялись по три человека, — они будут помогать Ласке на льду.

— Как ты думаешь, Леша,— спросил Романов, кив­нув на врубовку, рештаки,— не легче катушки брониро­ванного кабеля?

Гаевой отрицательно покачал головой.

— У кого есть нож?! — крикнул Романов. — Перочин­ный, десертный — чтоб острый!

Два человека с ножами стали между Лаской и са­нями, взявшись за веревочные постромки.

— Понимаешь, Леша? — объяснил Романов, сбив к затылку берет; на носу, на подбородке проступила испарина.— Если сани провалятся, они обрежут по­стромки, кивнул он на шахтеров с ножами,— и черт с ними, с этими «специалками» и металлоломом. Ну?..

Гаевой молчал.

А через десяток минут на берегу стояла вторая упряж­ка с Орликом; на санях лежала катушка бронирован­ного кабеля. Романов то и дело оглядывался, задирая голову: нет ли Батурина вверху, на площадке?.. По лестнице скатился Жора Березин; нагнул голову, словно Драчливый бычок, пошел на Гаевого.

— Ну? — спросил Гаевой.— Что он?

— Послал меня,— остановился Жора, смущенно пе­реминаясь с ноги на ногу, не поднимая головы.— Про­держал круглых двадцать минут в приемной и послал... куда еще никого не посылал,— сказал, размахнулся и швырнул кнутовище на сани с металлическим хла­мом.— Пошел он!..— выкрикнул в полный голос и за­стыл; спросил, кивнув на упряжки: — Как эта игра у вас называется?

— Поехали! — скомандовал Романов.— Только не останавливаться. Слышали все?! Не останавливаться что ни случится!..— И побежал в голову упряжки, взял Ласку под уздцы, прогнав вперед ездового.

Постромки натянулись.

— Давай! — крикнул Романов.

Ласка присела, почувствовав тяжесть, рванула с ме­ста, загребая ледяное крошево острыми подковами,— сани взвизгнули, сдвинулись с места. Старой полярнице помогали шахтеры: впереди — натягивая боковые кана­ты; сзади — наваливаясь на сани. Сани, скользнув, съехали с берегового снега на лед, просевший под ними у кромки,— упряжка пошла быстрее.

Шахтеры, толкавшие сани, разбежались, вернулись на берег. Упряжка двигалась по узкому коридору между нагромождениями ропаков, набирая скорость. Романов понукал Ласку, оглядывался; текло по спине. Сани шли. На берегу стоял Гаевой, утопив руки в карманах, смо­трел; глаза блестели против солнца зеленоватыми льдин­ками, под белой кожей перекатывались раздвоенные желваки. Упряжка двигалась между ропаками, удаляясь от берега. Шахтеры, тянувшие за боковые канаты, разбе­жались в стороны — канаты разошлись, натянулись, как усы, стрелками. Между Лайкой и санями остались лишь два человека; шли, придерживаясь за туго натянутые постромки,— в свободных руках блестели лезвия перочинных ножей. Упряжка вышла на ровный лед.

— Только не останавливайся, Леша! — закричал Ро­манов, подпрыгивая на ходу, оглядываясь, похлопывая Ласку по шее голой горячей ладонью; дрожь шла от­куда-то изнутри — колотила все тело; дрожал и голос.— Давай, Леша! Давай! — кричал Романов.— Если что, де­лай разворот на ходу — по кругу и назад! Не останавли­вайся только! Дава-а-ай!..

Упряжка Романова огибала возвышающийся над ропаками причал. Впереди бежал ездовой, прощупывал ва­ленками дорогу.

—Дава-а-ай!..— кричал Романов.— Ле-о-ошка! Да­ва-а-ай!..

Гаевой сорвался с места: побежал ко второй упряжке, отстранил от Орлика Жору Березина, взял жеребца под уздцы.

Снег искрился, горел на фиорде, на укосах берега, высоко поднявшего постройки шахтерского поселения,— белое пламя стелилось по крышам домов. Ни ветерка, ни облачка. Тишина. Лишь редкие окрики Романова и Гаевого тревожили белую пустоту просторов, полыхающих под холодным, ослепительным солнцем.

Под ногами людей, под копытами Ласки и Орлика, отделенная прослойкой льда, подстерегающе жила чер­ная пучина холодного моря.

Батурин догнал сани у полыньи, в которую накануне провалился Гаевой; до штолен засбросовой части было теперь уже ближе, нежели к причалу,— возвращать сани не имело смысла. Вторая упряжка шла, поотстав от первой на длину футбольного поля; между ними шагал Жора Березин — проверял лед после Романова, преду­преждал Гаевого о разводьях, трещинах. Батурин настиг Гаевого, с ходу навалился на него.

— Кто тебе разрешил тащиться на лед?!

— Не кричите! — потребовал Гаевой.— Я к вам в зя­тья не записывался и не хочу терпеть!..

— Да как ты смеешь?!

Шли разделенные головой Орлика: жеребец натужно работал ногами, опустив голову, встряхивая ею на каж­дом шагу; уши стояли торчмя, вздрагивали при каждом громко произнесенном слове, большие фиолетовые глаза пугливо покашивались то в одну, то в другую сторону.

— Вот что, Константин Петрович,— сказал Гаевой.— Вы Вовку довели... Предупреждаю вас: подготовьте мне замену — я первым пароходом уеду на материк. К этому времени новая шахта будет построена, а больше я не хочу с вами работать. Я горный инженер и не намерен терпеть даже такого шахтера, как вы... если он единый. Хватит с меня!

Он бросил Батурину поводья, ушел вперед.

— Ну-ко, вернись,— потребовал Батурин.— Вернись говорю!

Гаевой не оглядывался.

По берегу, параллельно упряжкам, обгоняя их, спе­шили в сторону штолен засбросовой части человек два­дцать шахтеров, пожарников; в руках лопаты, кирко­мотыги с красными рукоятками, ломы. Впереди бежал Радибога в расстегнутом ватнике, шарф за спиной раз­вевался.

Романов сразу понял, что случилось, лишь увидел на берегу людей с красными рукоятками.

— Ладно, Леша,— сказал он Гаевому, когда парень догнал первую упряжку.— Не надо только... Веди Лас­ку.— Отдал ему поводья, отступил в сторону, пропуская упряжку; подождал Батурина.

Он был угрюмый, держал под уздцы Орлика, пону­кая.

— Что ж ты, Александр Васильевич,— пожаловался, сокрушенно качнув головой,— как лиса промеж сосен?.. Вышел из кабинета... Хотя бы предупредил... Радио­грамму видел на столе... А если провалится — лед не выдержит?.. Лед-то и впрямь соленый...

— Вот он,— кивнул Романов на первую упряжку,— коэффициент на соленость. Там металлолома весом в полтора раза больше, чем любая из «крупногабариток»... Зачем же вы парня обидели, не разобравшись, что к чему?

— Стало быть, это твоя работа?

Орлик дышал во всю грудь, шумно выбрасывая из ноздрей клубящиеся струи горячего воздуха; работал мощными ногами, как заведенный,— то и дело фыркал, обдавая рукав, плечо Батурина брызгами.

— Радиограмму у меня на столе видел, однако?

— Потому и упряжку с бронированным кабелем вы­вел на лед, Константин Петрович: некому больше...

— Дурак ты, однако, Александр Васильевич, и не че­шешься, — вновь вздохнул Батурин.

— Как видите, уже не дурак,— ответил Романов,— уже понимаю... Вам нельзя ослушаться «категорическо­го» указания треста: могут с работы снять за такое — шахту без вас достраивать трудно будет... Ваш-то зем­ляк, «официальный», может только в подпасках хо дить... Может статься — не уложимся и к Первомайским с пуском в эксплуатацию. Гаевой тоже... Парень врос в новую шахту так, что если его вырвать из этой шах­ты... Такую дыру, какая останется после него, и «офи­циальным» не заткнуть — у того жила тонка. А до меня строительству — есть Романов на Груманте, нет его? — все равно что до -землетрясения в Кордильерах... или Андах. Да и мне терять уже нечего, кроме собственных цепей. Вы ведь на это и рассчитывали, Константин Пет­рович?

Батурин крякнул.

— Да-а-а... уже не дурак... Мне, однако, сейчас не до баек, Александр Васильевич,— вздохнул он тяжко, надсадно; зябко шевельнул плечами.

Романов шел рядом.

— А парня вы напрасно обидели, Константин Петро­вич, вот что жалко. На берегу вам. не мешало бы изви­ниться перед ним: на лед его вытащил я — моя и шея для трестовской петли, если, не дай бог, что случится. Но... коэффициент...

— Иди, Александр Васильевич, к своему «коэффици­енту», мне сейчас...— Он вновь, словно вспомнил что-то уж больно неладное — опять вздохнул.— Иди. На берегу разберемся.

Черная пучина под ногами, копытами, полозьями жи­ла в полудреме. Лед дышал лишь у трещин полыней. Ви­димо, шел прилив.

Они сошлись на берегу. Гаевой расставил людей ука­зал, что кому делать, махнул рукой Радибоге.

— Пошел!—крикнул Радибога рабочим у лебедки. Рабочие навалились на лопоухо торчавшие рукоят­ки: трос вырвался из снега на крутосклоне, взлетел — натянулся, вздрагивая.

— Пошел! Поше-о-ол!..— кричал Радибога, подняв руки, притопывая у лебедки.

Катушка с бронированным кабелем, похожая на боль­шой мельничный жернов, сдвинулась... поползла к за­снеженному склону осыпи, упирающейся далеко выше ле­бедки и штолен в черно-белые скалы Зеленой. Возле катушки, вокруг нее толкались шахтеры, пожарники: под-важивали ломиками сзади, с боков, помогая двигаться по берегу, обросшему льдом. Катушка медленно, упрямо ползла, покачиваясь на неровностях. Несколько человек шли впереди нее согнувшись — отбрасывали красными лопатами снег, сгребающийся валом.

Романов пошел к Батурину; боковым взглядом видел: возле катушки оглянулся кто-то воровато, отбросил по­следнюю лопату снега перед началом осыпи — отскочил в сторону, не разгибая спины; катушка качнулась, пере­косилась, как бы встав на дыбы, «полезла на осыпь. В по­ношенной стеганке, перехваченной ремнем по талии, Дуд­ник стряхивал снег с колен, обстукивал сапоги — разо­гнул спину. Романов подумал мельком: «Откуда он взялся?»

Гаевой поворачивался... застыл в полуобороте — смо­трел на Дудника. Свободной рукой в перчатке пожар­ник замахнулся, чтоб стряхнуть снег со стеганки, — рука застыла в замахе. Гаевой повернулся всем корпусом к Дуднику, пошел на него. Дудник сжал красный черенок лопаты... До Романова дошло то, что происходит.

— Лешка! — закричал он, сорвался на полушаге, по­ворачиваясь, побежал, оскальзываясь, загребая снег нос­ками ботинок.

Катушка замерла между берегом и лебедкой; шахте­ры и пожарники у лебадки, с берега, смотрели на Гаевого и Дудника, застыв в разных позах.

— Лешка! — кричал Романов, догоняя Гаевого, едва не падая.

Дудник ждал, вцепившись в лопату; лицо потно бле­стело. Гаевой приближался, сгибая руки в локтях. Ро­манов поймал его за локоть, за плечо — стал впереди, отгородив Дудника.

— С ума сошел,—говорил Романов, задыхаясь, от­талкивая Гаевого к припаю.— Иди...

— В Уголовном кодексе нет такой статьи, чтоб су­дить, — упирался Гаевой; руки, плечи дрожали.—Но есть подлости, которые нельзя прощать,— говорил он сквозь зубы, стараясь обойти Романова.— Он должен знать, что за подлость нужно расплачиваться! Каждый раз придется расплачиваться!!.

— Уходи,— толкал его Романов, оттесняя от Дудни­ка.— С ума сошел. К ним шел Батурин.

— Почему этот?.. Одна-а-ко. Ну-ко - погоди,— не дошел до Романова, до Дудника — остановился, поворотясь к штольням.— Зачем задержка?!— крикнул Ради-боге.— Почему не подымаете?!

— Есть! — отозвался вверху, вдали Радибога, зама­хал руками, притопывая.

Все сдвинулось с мест — берег ожил: рабочие у лебедки навалились на рукоятки — катушка вздрогнула... поползла; шахтеры и пожарники побежали, вскарабки­ваясь на крутой склон, зарываясь в снегу, догоняя ка­тушку, помогая ей ломиками,киркомотыгами.

Гаевой стоял, опустив голову, бледный, тяжело ды­шал...

— А ты чего здесь топчешься? — спросил Батурин повелительно.— Забирай упряжки — уходи на Грумант. Бери, стало быть, кожух вентилятора в первую очередь. С кабелем можно маленько и погодить... ин-же-нер.

Гаевой поднял голову,, уставился на Батурина; губы разомкнулись.

— Кому сказано, однако? — сказал Батурин.— Марш!

Гаевой сжал губы... шмыгнул носом, побежал к про­секе в ропаках, бросая пятками снег выше плеч; на ров­ном, за ропаками, стояли упряжки, готовые в путь; Дробненький мужичок и ездовой в горбатом полушубке дер­жали под уздцы Ласку и Орлика.

— Не торопись, однако! — крикнул вслед Батурин.— Ежели что... не лезь головой в прорубь!

Продолжая бежать, не оборачиваясь, Гаевой соглас­но помахал, высоко подняв руку; выбежал на ровный лед.

Батурин посмотрел на Дудника:

— Ты убил Цезаря?

— Ты?!

— Я.

— Ты, стало быть, и знал, где Афанасьев, когда его искали?

— Я хотел сказать...

— Знал?!.

— Знал.

Батурин еще никогда не был таким: он словно бы угорел, разговаривая с Дудником,— лицо сделалось пе­пельно-серым, глаза остановились, помутнели. И вдруг кровь ударила в лицо.

— Вот чего, Александр Васильевич,— повернулся он к Романову - голос, руки задрожали - весь он дрожал, как Гаевой только что. - Этого... стало быть... завтра чтоб на Груманте не было. Консулу сподручнее разби­раться... с такими, а я, однако, и утопить могу... тут же — в заливе.

Дудник упирался обеими руками в красную лопату, — ссутулился. Батурин шагнул к нему, вырвал лопату.

— Марш... в пожарку! Сегодня чтоб твоей ноги на Груманте не было... Подлец! — Бросил лопату к ногам Романова.— Вон!

Дудник сделался безучастным. Видно было: не только к тому, что ему говорил Батурин, но и к себе. С тоской посмотрел мимо Батурина — на шахтеров, пожарников, дружно подтягивающих катушку с бронированным кабе­лем уже к горловине вентиляционной штольни, выры­вающейся раскрытым, черным ртом из осыпи под ска­лами Зеленой. Потом медленно повернулся. Побрел по узкой тропе, пробитой в глубоком снегу; брел оскальзы­ваясь, спотыкаясь; принялся продувать, не останавли­ваясь, ноздри — терзал нос, казалось, и за прошлый год, с остервенением.

В скалах, задевая белыми крыльями голубое небо, одиноко парили два альбатроса — первые предвестники далекой, задержавшейся где-то на юге весны; изредка покрикивали пискливыми, скрежещущими голосами. В трещине между береговым льдом и припаем фиорд посапывал шумно; над трещиной фонтанчиками подпры­гивала и черная и прозрачная соленая вода; снег, тем­нея у трещин, сползал в воду.

II. Это было в апреле

 

Я встретился с этим впервые здесь — на арктическом Севере. Под ногами черная пучина холодного моря, отде­ленная от меня прослойкой соленого, хрупкого льда; она просыпается — лед идет волнами... Ты видела когда-ни­будь, Рая, чтоб лед ходил волнами? Когда волнуются море, река — это привычно. Это нас не пугает. Но лед!. Огромное поле, покрытое снегом. По льду иду я, идут люди, упряжки. Ногами едва чувствуешь непривычное; тревога поднимается смутная — заставляет смотреть по сторонам. Все будто нормально. А тревога растет: далеко впереди люди, упряжки то опускаются, то подымаются,— лед идет волнами. Это работа бурно идущего прилива. Но морской лед не пресный. Он эластичнее. Выдержит. Должен выдержать... Лед идет волнами, под ним мор­ская пучина, а мы идем по этому льду — и хоть бы что. С лошадьми идем. Груз на санях... Выдержит. Не имеет права не выдержать!

Это было в апреле, Рая. В начале апреля.

III. Гренландский накат

 

Такое бывает в минуты высших испытаний: уже не­когда думать —нужны лишь действия; человек поступает сообразно строю мыслей и чувств, выработанных всей его жизнью,— оказывается весь как на ладони, без при­крас и ухищрений. Такое бывает, когда людей настигает бедствие: в человеке сходятся чувства самосохранения и общественного долга. Такие минуты, впервые после вой­ны, пришли к Романову в то утро,— ими жили все, кто был рядом.

Кожух вентилятора только что свалили с саней на бе­рег. Гаевой подошел к Батурину, потоптался рядом, спро­сил, словно для порядка:

— Еще раз, Константин Петрович?.. Остались второй кожух и последняя катушка...

Батурин стоял у кромжи берегового льда, смотрел на фиорд; жилка над глазом пульсировала. Припай дышал энергично: лед шел волнами,— у берега он снялся с дон­ных камней. В трещину между плавучим и береговым льдом вода плескалась шумно; языки и черной и про­зрачной воды лизали сапоги Батурина. Припай дышал подозрительно.

— Нет,— сказал Батурин.— Раз, два, но не три, Алексей Павлович. Судьбу трижды в день не пытают. Стало быть, гони упряжки к причалу.— Он кивнул на припай: — Успокоится — тогда уж...

Гаевой ушел, увел Ласку; за ней вели Орлика. А потом вышел из вентиляционной штольни Шестаков. Он был в шахтерке, весь черный, словно вывалялся в угольной пыли; светлели лишь часть лица, которая была в респираторе, да глаза; глазок аккумуляторной лампочки, перекатывавшийся у плеча, казался золотым на солнечном свете. Раскрыв широко губастый красный рот, Впкентий вдыхал свежий, морозный воздух всей гру­дью, удивленно оглядывался, как бы спрашивая всем своим видом: «Что это, понимаешь?.. Закусили муску­лу?..» И барабан лебедки, и кожух вентилятора уже под­няли, закрепили на крутосклоне, у штолен. Батурин делал вид, что не замечает секретаря; вновь прошел к кромке, остановился, как бы раздумывая: берегом возвращаться в поселок или припаем? Лед гнула такая волна, какой не бывает во время прилива: припай уже трещал — тре­щины бежали к берегу; снег, расходять вдоль трещин, темнел. Расстояние между береговым льдом и плавучим увеличилось до шага; вода вырывалась из полыньи шумными фонтанами, оседала с тяжелым всплеском. Шестаков топтал снег у штолен — высоко на крутосклоне, не торопился спускаться к Батурину. С берега было видно: Викентий доволен тем, что основные «крупногабаритки» вдруг для него оказались уж рядом со штольнями, все обошлось хорошо и не нужно больше спорить, ругаться, тем, что и он, пока «вся эта петрушка» происходила на льду, не сидел «в своем профбюро, не путался под нога­ми» Батурина — побывал на первом штреке с горноспа­сателями и разыскал новенький, смазанный складской смазкой СК.Р-11, и теперь в одной из лав засбросовой части...

В этот-то момент Романов и заметил человека, бегу­щего к берегу. Он бежал по следу, оставленному «спе­циалками», размахивал ушанкой над головой, что-то кри­чал; его поднимало на льду, опускало; на груди подпры­гивал и перекатывался бинокль.

На берегу, у штолен сделалось тихо. Шумели всплески, попискивал в трещинах лед... По дороге, просеченной в ропаках, бежал к берегу Дудник.

Он остановился в ропаках, у полыньи; волосы слип­лись, поднимался над головой жиденький пар, тотчас же растворялся.

— Накат, — едва выдавил он, задыхаясь.

Романов взглянул на Батурина, улыбнулся: предчув­ствие не обмануло Батурина,— ему везло удивительно.

— Гренландский накат идет,— сказал Дудник и рас­терялся, словно влетел не туда, — Упряжки идут по льду! — закричал он.— Сюда идут!.. с грузом!

У Батурина блеснули глаза; лицо стало серым. Он огляделся затравленно... побежал на лед... остановился в ропаках, поворотясь, закричал хриплым, утробным го­лосом:

— Вике-е-енти-ий!.. За мно-о-ой!.. Никому на лед! — махнул рукой и вновь побежал.

Шестаков кубарем катился вниз по крутосклону; снег поднимался вокруг него облаком...

Гренландский накат не приходил сразу высокими, мощными валами. Впереди него бегут волны, не отли­чающиеся от обычных, какие плещутся вечно у морских берегов. Но они быстро раскачиваются, поднимаются; не часы — минуты нагнетают их неторопливой, пружинистой силой, — волны растут, делаются сокрушительными.

Когда Романов, обогнав Батурина, миновав первую упряжку, подбегал к Гаевому, размашистые, высокие ва­лы, стремительно накатываясь, обрушились на кромку припая неподалеку, надломили с грохотом и треском, нырнули под припай — лед затрещал. Трещины впились стрелами, побежали к берегу, распарывая припай на ле­дяные поля. Упряжку подбросило, опустило.

— Ты с ума сошел! — закричал Романов, набегая на Гаевого.— Что ты делаешь?!

Гаевой улыбался, сунул в руки Романова желтоватый листок радиограммного бланка:

 

«Отвечаю связи запросом ЦК. ВЛКСМ тчк Первыми пароходами Грумант будет доставлен экспериментальный угольный комбайновый комплекс Василия Романова раз­работки Антона Борзенко тчк Радируйте положение зас­бросовой части ЦК ВЛКСМ тире готовность принять комплекс незамедлительно зпт копия мне тчк Желаю здоровья успехов труде благо социалистической Роди­ны тчк Зайцев Москва».

 

Романов успел лишь почувствовать, как горло сдави­ло спазмой,— упряжку вновь подняло. Орлик заржал испуганно — взвился на дыбы так, словно хотел ото­рваться от ненадежной опоры; Гаевой не выпускал узды, старался дотянуться до нее свободной рукой. Романов поймал поводья, рванул вниз. Жеребец еще не коснулся льда копытами, Романов треснул его кулаком по храпу, перехватил руками и сжал узду под самой челюстью так, что удила впились, раздирая рот,— жеребец словно бы оскалился, попытался вырваться. Романов дернул вниз еще раз; жеребец заржал жалобно, уронив голову, вы­гнув шею, пугливо пробуя копытами лед. Романов толк­нул его, отстранив Гаевого,— Орлик заработал ногами лихорадочно быстро, загребая снег, врезаясь острыми подковами в лед.

С этой минуты все, что потом было, для Романова было словно бы сон. И страшный, и радостный... когда все, что происходит, и больно и угрожает, — но то, что уже есть — уже есть! — и его не отнять ни угрозой, ни смертью — оно уже есть! будет!! — и будет, что бы ни случилось теперь, что бы потом ни было. Будет!

— Лешка! — крикнул Романов.— Бегом! — Кричал, сжимая узду, толкая жеребца под челюсть.— Бего-о-ом!..— Махал шахтерам, тянувшим за боковые канаты.

О возвращении к причалу нечего было и думать: по­зади упряжки уже виднелись разводья, по ним бежали, лоснясь под солнцем, волны. Шахтеры тянули, оскальзы­ваясь, падая на колени, подхватываясь, не переставая тянуть... Дорогу первой упряжке перечеркнула черной лентой полынья. Возле Ласки задержались Батурин и Шестаков...

Орлик дернул головой вверх. Романов рванул вниз, сжимая узду... Валы, накатываясь на кромку припая, грызли ее с грохотом, треском... Орлик сопел шумно, всхрапывая, старался дотянуться губой до губы, работал мощными ногами испуганно-быстро.

А потом прибежали Батурин и Шестаков. Первая упряжка была уж за черной полыньей, полынья расши­рялась, сужалась — делалась все шире и шире. Пыхтя, отдуваясь, Шестаков пробежал мимо Романова; Батурин налетел... Романов достал желтоватый бланк, измятый... сунул Батурину...

Потом Батурин кричал, кивая головой в сторону пер­вой упряжки:

— Живо туда, живо!..

Романов видел: возле Ласки теперь было менее опас­но, чем возле Орлика... Батурин вырвал поводья. Орлик почувствовал ослабление — дернул головой, Батурин сжал узду: жеребец припал на передние ноги, уронив голову, рванулся вперед.

— Веди Ласку бегом, Саня! — кричал Батурин, ки­вая не только головой, а и плечами в сторону первой упряжки.— Живо, Санька!..

Романов остановился на полушаге, словно Батурин треснул его кулаком по голове...

— Живо, говорю! — кричал Батурин властно. — Жи­во туда — рви! Не останавливайся, стало быть, до самого берега. Рви, сынок!.. Живо!

Романов шаркнул ладонью под носом...

— Кому говорю?! — рявкнул Батурин.— Ну?! Романов побежал; перескочил через полынью,— догонял упряжку... шаркал то и дело ладонью под носом...

Ласку не нужно было бить, понукать. Старая поляр­ница, умница работала вместе с людьми, не жалея себя, словно чувствовала, что за санями бежит, настигая, пу­чина, вдруг проснувшаяся, озверевшая, — от нее не уйти, если оглядываться. Пегая шерсть у ремней шлеи, по-стромков темнела, от нее шибало потом; даже над белой гривой поднимался пар. Зажав поводья в руке, прищел­кивая языком, Романов шел рядом, то широко и часто шагая, то пробегая; Березин с одной стороны, ездовой — с другой тянули за боковые канаты, помогая шахтерам. Лед прогибался под ногами натужно, вздрагивал. Впере­ди чернело разводье; по нему бежали волны, блестевшие крутыми хребтами, и пенились. Романов свернул к просе­ке в ропаках против штолен.

Разводье росло; волны ломали ропаки, оттесняя от берега, бурлили у кромки берегового льда. Льдина, на которой Романов оказался с упряжкой, была на плаву. До берега было шагов восемь. На берегу стоял Радибога с папиросой в зубах, в стеганке, повязанный шарфом. Рядом с ним месили мокрый снег шахтеры, оглядывались. У их ног лежал трос с самозамыкающимся крючком на конце. Возле лебедки никого не было.

— Толик, валяй к лебедке, живо! — велел Романов, отдава