VII. Проза жизни и поэзия поисков

 

—Я не знаю, Романов... с тобой разговаривать ну нет никаких сил. Что ты хочешь?

—Уехать.

— Куда?

— На шахту.

Они смотрели в кинотеатре «Ударник» новый фильм и решили добираться домой пешком.

— Романов. Давай поговорим начистоту?.. Ты хочешь уехать из Москвы?.. Почему? У тебя здесь работы нет? Или должность, которую ты занимаешь, мала для тебя?

— Я хочу работать на шахте.

— Мочи мочало — начинай сначала. Нет моих сил, Романов. У тебя есть голова на плечах?

— Сейчас посмотрю... Есть...

— Ну... я не знаю. Нет у тебя головы, Санька. У тебя хорошая квартира в Москве. Ты устроен так, что можно позавидовать. Жека устроена — лучше не нужно. Денег мы зарабатываем — хватает на всех; «Победу» поменяли на «Волгу». Сын учится в английской школе. Дочь ходит в музыкальную школу. О детях... Вспомни, когда мы жи­ли в Донбассе вдвоем?.. Саня!.. Поехали в метро — мне холодно.

Не дожидаясь ответа, Рая свернула к входу на стан­цию метро «Библиотека имени Ленина». До станции «Охотный ряд» старалась стоять в стороне — разгляды­вала в окне свое отражение. На переходе убежала впе­ред. Романов заметил: лишь он начинал разговор о пере­езде из Москвы на шахту, Рая убегала. Он знал: дома разговаривать с Раей о переезде невозможно — тесть и «великий страж...» тотчас становились на сторону Раи, аргументы Романова оказывались бессильными перед тройным потоком аргументов Новинских.

На станцию «Площадь Свердлова» поезд прибыл пе­реполненный. Романов втиснул Раю в уголок у крайней двери, отгородил собой.от напирающих.

— Та-а-ак...— сказал он.— Начистоту так начисто­ту. Помнишь наш разговор в Ясиноватском лесу — в Дон­бассе? Помнишь, ты меня спрашивала: «Романов, у тебя есть мечта?» Я сказал: «Нет».

— Неправда, Санька.. Ты не говорил «нет».

— Ладно. У меня не было тогда настоящей мечты, и.я поехал за тобой в Москву. Теперь у меня есть мечта: каменный уголь.

— То, что можно тоннами покупать в любой кочегар­ке, Романов, мечтой не бывает. Ты завтра улетаешь со своим замминистром в Кузбасс — можешь привезти от­туда целый чемодан каменного угля и грызть его по но­чам на кухне.

— Когда у человека нет аргументов, он начинает острить. Ты прекрасно знаешь сама: если человек стре­мится к тому, без чего он не может жить,— это такая же мечта, как и другие. Делать то единственное, чем жив человек,— мечта не только моя: миллионы людей меч­тают об этом! Это не звезда на небе, но... Не надо ско­морошничать, Рая...

— Довольно!.. Я не хочу дальше ехать в метро — мне жарко.

Вышли на станции «Маяковская». Рая молчала. Мол­чал и Романов.

Шли по улице Горького вдоль высоких, ярко осве­щенных витрин магазинов. Деревья были пестрые, листва сворачивалась, опадала. Было начало осени. Воздух был свежий. Огни люминесцентных ламп. заливали улицу све­том. Было шумно от резиновых колес, шипящих на ас­фальте, гула моторов, от голосов и шаркающих подошв.

— Подержи сумочку,— сказала Рая,— я поправлю волосы...

Она отыскала в витрине магазина свое отражение: не могла пройти мимо темного стекла, зеркала, где бы они ни встретились, мимо витрины, чтоб не взглянуть на себя — поправить волосы, платье.

— Хорошо.— Она отобрала у Романова сумочку.— Почему тебя всегда тянет на Клязьминское водохрани­лище, а не на Москву-реку куда-нибудь?

— Та-а-ак,— протянул Романов, поняв, к чему раз­говор клонится.— В Москве есть где отдохнуть, сосредо­точена политическая, хозяйственная, культурная жизнь страны. Я люблю Москву. Но я шахтер...

— Все равно. Мы семь лет прожили в Донбассе. Вспомни. Ветер подует с шахты — дышать нечем; уголь­ная пыль садится не только на занавески, но и в суп, ты белых сорочек не носил. Осенью и весной без резиновых сапог а поселке не пройти. В магазинах толчея. Захочешь посмотреть новый фильм, до центра нужно семь верст киселя хлебать, и все переулками. Останови такси — мне. холодно. Почему ты не взял мой плащ?

Сели в такси. Машина устремилась в сторону Бело­русского.

— Начистоту, Рая?

— Начистоту.

— Ты извиваешься, как змея...

— Романов! Это еще ничего не значит, что я твоя жена. Я женщина и хочу...

— Ты слишком многого хочешь последнее время, Рая Ты становишься жадной. Мелкие радости жизни для тебя становятся дороже, если они твои... Ты научилась забывать о товарище, когда и от тебя зависит его судьба. За три года жизни в Москве мне пришлось хлебнуь столько, что другому за всю жизнь не светит. Я хлебал молча, Рая, ты даже не знала об этом. Я хлебал ради тебя...

Рая попросила шофера остановиться у моста через железную дорогу. Романов полез в карман за деньгами Рая достала из сумочки десятку и сунула ему в руку:

— Можешь не шиковать, Санька. А то опять из командировки будешь звонить и слать телеграммы, чтоб я выслала денег.

Романов протянул деньги шоферу, догнал Раю. Про­шли мост, перебежали под красный свет на бульвар Ленинградского проспекта.

— Я не знаю, Романов. Может быть, это и правда, что я сделалась жадной на мелкие радости. Я ходила с Юркой, а потом кормила его грудью. Ходила с Анют­кой, кормила... училась, помогала тебе. Потом — работа, горшки, кастрюли, стирка. Здесь ты сам видел: клиника не леденец. И в институте... У меня даже волосы реже стали. Я и Москву-то по-настоящему не видела за эти три года, как мы живем здесь. Я девочкой была — больше видела. Может, это и правда, что я сделалась жадной на мелкие радости. Но сколько у меня их было, Романов? Много ли их теперь?.. А ты поцеловать меня забываешь когда приезжаешь из командировки, приходишь с работы. Я не жалею себя: стараюсь, чтоб нам было хорошо — тебе, мне, детям. А ты... Не трогай меня на улице. Пусти!.. Не нужны мне твои. подачки... как нищенке! О таком не надо забывать самому, а не ждать, чтоб напоминали. Я еще, слава богу, молодая женщина, и кожа у меня еще не высохла... хоть ты и вспоминаешь, что жену нужно поцеловать, когда забираешься к ней под одеяло. Не хочу я твоих подачек, Романов. Пу-у-усти, тебе говорят!..

Рая расплакалась. Романов боялся прикоснуться к ней, молчал: она могла закатить и истерику в таком состоянии. А на скамейках бульвара сидели люди, шли навстречу и обгоняли. Получалось так, что весь разговор, из-за которого Романова понесло к Замоскворечью, по­шел насмарку. Рая уходила, уходила от этого разгово­ра — спряталась теперь за слезы. Теперь бесполезно было с ней разговаривать: она все равно все перевернет на свой лад и будет еще злее оплакивать свою незаметно «убежавшую молодость», которую она «без остатка от­дала Романову, детям», а Романов готов испортить ей и большую радость: Раю приняли в партию, предложили место преподавателя в институте — на кафедре госпитальной хирургии, которой заведовал профессор Курин.

Утром Романов подкараулил Раю, когда она лишь открыла глаза.

— Поговорим?— сказал он.

— Мне хочется спать,— был ответ.

— Через три часа я улетаю на две недели — вы­спишься.

— Тогда слушай меня, Санька,— сказала она.— Я не хочу уезжать из Москвы.

— Это нечестно, Рая. Когда мы ехали в Москву, ты говорила, поработаешь два-три года с Куриным в кли­нике — и все: можно ехать...

— Врешь!

— Тише, детей разбудишь.

— Все равно врешь. Я не говорила, что после этого мы поедем из Москвы. Не говорила!

— Тише. Об этом прямого разговора не было. Но то, что мы уедем из Москвы, подразумевалось. А ты теперь в институт...

— Я не подразумевала, Романов. Мы ехали в Моск­ву — ты говорил, что два-три года продержишься. Ты держался, когда работал в «Метрострое». Теперь тебе многие завидуют — твоей работе.

— Завидуют, кому все равно, что делать... лишь бы за воротник не капало и не вытурили из Москвы. Я. ин­женер-угольщик, а не чеховская Душечка. Производ­ственник...

— Я уехала за тобой в Донбасс, ты уехал, за мной в Москву. Все. Мы квиты. Начнем сначала.

— Это недозволенные приемы, Рая! Мы говорим о другом.

— Нет другого. Есть то, что есть: ты и я. Ты хочешь уехать из Москвы, я не хочу уезжать из Москвы. Кто-то из нас должен уступить. Чем тебе Москва стоит поперек дороги?

— Но я шахтер...

— Иди в «Метрострой».

— Я угольщик. Мое место в шахте. У каменного угля. Я шахтер, Рая, а не ракушка, которой все равно, к какому кораблю присосаться, лишь бы перевез через море. Шахтер. Понимаешь?

— А я теперь не только хирург, но и преподаватель. Мне надо теперь хотя бы год поработать, чтоб закрепить специальность. Я не хочу уезжать из Москвы!

— Значит, мне придется уехать одному.

— Если ты живешь только для себя... если для тебя безразличны жена и дети... Не мешай мне спать!

— Тише, тебе говорят! Ты сейчас думаешь не о детях и не обо мне...

— У меня сегодня сложная операция и лекция, Ро­манов. Мне нужно выспаться... Ты не хочешь считаться с тем, что время идет... дети растут, жизнь меняется. Мы меняемся.

— Ты переменилась, Рая.

Она встала с кровати, свернула свою постель и ушла в столовую на диван.

Романов улетел в Кузбасс, не попрощавшись с Раей.

В самолете, пропускающем под крыльями тронутые осенним разноцветьем просторы России, Романов нена­видел Раю.

Был сентябрь. Романов должен был возвратиться из командировки в октябре. У детей начался учебный год. Какой отец, если у него есть работа и никто не неволит его, сорвет детей со школьной скамьи и потащится с ними, на зиму глядючи, искать свое единственно при­емлемое место в жизни — морить жену и детей в сирот­ливых коридорах гостиниц и в столовых с залитыми ска­тертями.

В кемеровской неуютной гостинице, приткнувшейся к набережной Томи у эскитимского устья, Романов вдруг почувствовал тоску по детям, словно бы он уже потерял их. Многое было на стороне Раи. На Всекузбасском слете передовиков-механизаторов, в Прокопьевске, Ро­манов, как и прежде бывало в командировках, заскучал по дому...

Проза жизни оказалась сильнее поэзии поисков и же­ланий. Романов вернулся домой, уступив Рае. Пришлось смириться с обстоятельствами и унять свой пыл к немед­ленному отъезду из Москвы всей семьей. Уступил, на­деясь...

А и камни-то, отрываясь от скал, не скатываются под гору в одиночку.

VIII. Метаморфозы судьбы

 

Романов не скрывал от товарищей по работе, с кото­рыми приходилось встречаться больше других, что он, Романов, временный жилец министерства,— закончит Рая учебу, и он уедет на землю, припорошенную уголь­ной пылью,— будет делать то единственное в жизни, что может делать с радостью в сердце: добывать каменный уголь. Люди любят смелого, решительного человека — полновластного хозяина своей судьбы. Товарищи завидо­вали решительности Романова — способности оставить годами обжитое место, Москву, уйти за мечтой в далекие дали. Но людям тотчас же делается неприятен «герой», обманувший ожидания. Романов зазимовал в министер­стве — отношение товарищей к нему изменилось. Он ко­жей стал чувствовать переоценивающие взгляды, улыб­ки. Товарищи перестали принимать всерьез «разговоры» Романова.

Человеку свойственно дорожить восхищением, уваже­нием людей, а потеря товарищей, одиночество способны сломить и мужественного человека. У Романова появи­лась потребность объясниться, рассказать товарищам о причинах, побудивших задержаться с переездом на шах­ту. Он обошел кабинеты, потолковал в коридорах. Оправ­дывался. Товарищи молча слушали или ссылались на за­нятость: ведь оправдание — это не что иное, как слабость, трусливо выпрашивающая пощады. В министерстве стали называть Романова балаболкой.

Что-то надломилось в душе Романова. Когда уходил Борзенко, Романов мог определиться рядовым инжене­ром в отдел. Теперь он знал, что ни один из замзавов, на­чальников секторов не возьмет его.

Лишь замминистра относился к нему благосклонно и ровно. Романов старался идти рядом с ним так, чтоб замминистра удобнее было нести руку на его плече. Те­перь Романов был не то чтобы рад командировке, но с нетерпением ждал ее каждый раз: она уводила в уголь­ные бассейны страны — подальше от дома на московском асфальте, который сделался невыносимым.

Неудовлетворенность в большом мире оборачивается желанием подкормить самолюбие в маленьком — отвести душу в семье.

Дома Романов вел себя неровно. Вдруг жадно начи­нал целовать Раю, требовал ее поцелуев, надоедая; ино­гда ненавидел ее — днями мог не обмолвиться словом.

Дети не знали, как вести себя с ним. Он вдруг щедро одаривал их, баловал, а на другой день наказывал неза­служенно. Дети пугливо оглядывались, за что бы ни бра­лись, что бы ни делали. Тесть старался не замечать Рома­нова и уходил из дому, когда он начинал очередной ора­торий перед женой или детьми. Старик лишь в праздники пил с Романовым водку,— молчаливо был недоволен им. «Великий страж...» воевала с Романовым самоотвержен­но, все чаще в пререканиях переходила на оскорбле­ния,— они возненавидели друг друга и старались не смотреть друг другу в глаза. Домашняя обстановка де­лалась невыносимой для Романова.

Он научился запоминать все, что задевало его. Ссоры перерастали в скандалы, и дома теперь стало невозмож­но есть, читать, смотреть телевизор — жить. Романов ухо­дил из дому.

Да. Волны не только поднимают на гребень, они бро­сают и в пропасть; чем выше взлет, тем ниже падение. Пусть то, что было, было не таким уж страшным со сто­роны: даже самые высокие волны укладываются со вре­менем, и наступает полный штиль, но то, что случилось с Романовым, оказалось для его души опустошительным. Жил человек на земле, умел держать голову гордо, гово­рить громким голосом и смотреть людям в глаза прямо. Идет человек по улице, едет в метро или летит в самоле­те — ничем не отличить его от других. А в сущности он пуст, как барабан: вместо доброты и терпимости к людям, свойственных ему прежде, в душе у него лишь подозри­тельность, зависть и желчь.

Романов уходил к Борзенко. На новом месте у Антона Карповича появилось свободное время. Романов напом­нил ему идею отца о «социалистическом комбайне». Антон Карпович исподволь, а потом всерьез принялся за «комбайн». Все свободное от работы время Романов, Бор­зенко проводили над эскизными чертежами, за расчета­ми — искали «комбайн». Лишь за работой у Актона Кар­повича Романов чувствовал себя человеком.

Весной Антон Карпович стал поговаривать о том, что уедет на Шпицберген, лишь откроется навигация; пробу­дет там все лето. Романов забеспокоился: с отъездом Борзенко уходила из-под ног последняя в московской жизни опора,— поведал Антону Карповичу о своей не­складной жизни, признался, что без шахты стал зады­хаться. Антон Карпович предложил ему должность глав­ного инженера шахты на острове. В Москве Романову терять было нечего, а в любом угольном бассейне страны, он знал, не сможет усидеть и месяца — вернется в тихий проулочек возле улицы «Правды». Со Шпицбергена не убежать, если и захочешь: по договорным условиям там необходимо пробыть два года; с декабря по май навига­ция на остров закрывается, самолеты на Шпицберген не летают — через Гренландское и Баренцево моря не дошлепать до родных берегов и в резиновых сапогах. Рома­нов принял предложение Антона Карповича.

И вдруг все переменилось в жизни Романова. Замминистра благосклонно отнесся к его намерению уехать на остров, давал советы и сам написал служебную характеристику, рекомендующую «Арктикуглю» исполь­зовать Романова на руководящей должности. Бывшие товарищи по министерству вернули свое уважение Романову, сами заговаривали с ним.

И дома. Старик улыбнулся, дознавшись о новости, по­смотрел на Романова так, что чувствовалось: в эту мину­ту он жалеет о том, что стар, завидует Романову. «Вели­кий страж...» облегченно вздохнула и сделалась внима­тельной, заботливой. Рая притихла. Потом взбунтовалась, предупредив: два года без мужа она не намерена жить, довольно того, что она ждала Романова два года с войны, знает, что это такое,— бабий век короток, а ей без малого тридцать лет. Потом она сделалась ласковой, любящей, домогалась признаний и заверений в любви, уговаривала Романова отказаться «от неумной затеи». Потом она возненавидела, потом вновь полюбила Романова, больше прежнего. Ее отношение к Романову менялось все чаще. Рая сделалась несносной. С ней не могли сладить ни отец, ни «великий страж...» — им влетало едва ли не на каж­дом шагу. Обижала детей. Романов гулял с детьми все свободное время, убегая с ними от матери. А дети как дети: кто их голубит, потакает им, к тому они льнут. Ро­манов баловал их жадно, беспрерывно рассказывал: вспо­минал войну, фантазировал о том, как будет жить на ост­рове — охотиться на белых медведей, моржей, собирать яйца на птичьих базарах. Дети льнули к нему. Рая рев­новала, а потом отвезла их в Тульскую область — в Мошковичи, половину которых заселяли родственники Романова по отцу и матери. «Великий страж...» уехала с детьми. Старик пропадал из дому, приходил лишь ночевать. Однажды, воротясь домой, положил на стол две путевки в Форос. Рая улыбнулась: «Махнем, Санька?» Романов поставил условие: только в том случае, если об острове — ни слова. Рая предложила: «Давай, Романов, так... будто ты не знаешь меня, я не знаю тебя — мы только что встретились. Знаешь, как это бывает: не знают друг друга по имени, а уже нравятся... Давай?»

На своей новой «Волге» Романов и Новинская укати­ли в Форос.

IX. Из дневника Афанасьева

 

Июль 1956 г....Когда Раиса Ефимовна уехала из Фороса и мы с Александром Васильевичем узнали, что она забрала свои документы, Александр Васильевич оста­новился под окнами корпуса, где прежде стояла «Волга», показал рукой на дорогу, уходящую в горы. и, стараясь говорить так, как говорят драматические актеры на сцене, сказал:

— Видишь эту дорогу, Афанасьев? По ней уехала моя жена Ты думаешь, она уехала из Фороса? Нет. По этой дороге она уехала от меня... и может быть, навсегда!.. Запомни, Афанасьев, эту дорогу.

А через два дня Александр Васильевич получил теле­грамму: «Доехала хорошо детьми все порядке необходи­мо твое присутствие Арктикугле целую крепко твоя Рая».

Он смущенно улыбался, показывая мне телеграмму. Пожал плечами: кто знает наперед, что сделает женщина в очередную минуту?.. С телеграммой пошел к главвра­чу. На следующий день я провожал Александра Василье­вича в Севастополь к московскому поезду.

 

Август... Теперь, когда Новинская, Романов уехали, я один лежу на диком пляжике у бывшей горьковской дачи Тессели, и тихие, теплые волны моря лижут мне ноги, я вижу себя, как видел прежде героев книг и эк­ранов.

«Езус унд Мария, унд пан Езеф, унд гундерт фрей­лейн...1 прости господи!», как любил говорить Александр Васильевич, ведь мне уже двадцать три года...

Да. Романов был прав: «Пока человек молод, он дол­жен расти, утверждать себя на земле, а не будет этого, остановится человек — жизнь превратится в доживание... Отец, имеющий сына, обязан подняться выше своего от­ца, чтоб сына подсадить еще выше. Всей сутью своей подниматься и поднимать. Такова логика поколений — ­закон жизни».

У меня еще нет детей — я сам сын. Но «сутью своей» я уже... Афанасьев Владимир Сергеевич... Ведь «подни­мать» способен лишь тот, кто сам «поднялся». А я?..

Тряпка... которая если и может что-либо делать, так уступать. Безвольная тряпка!

Август 1956 г. Москва (улица Воровского)... Сегодня был у Романова и Новинской. Раиса Ефимовна едет на Шпицберген. У Романова было назначение в Баренцбург главным инженером рудника. Новинской предложили ме­сто хирургической сестры в баренцбургской больнице: замена полярников на острове подходит к концу — других вакансий для Раисы Ефимовны не оказалось. Новинская оформилась главврачом на Грумантский рудник. Алек­сандр Васильевич чертыхается на чем свет стоит, в доме все вверх тормашками.

Раиса Ефимовна догадывается о том, что Романов рассказывал мне в Форосе. А может быть... Я замечал это и за собой: если постороннему человеку доверился твой друг — пооткровенничал о тебе, и тебе хочется по­откровенничать с тем же посторонним — доверить ему и свои мысли о друге. Людям свойственно стремиться к равновесию.

Когда Александр Васильевич ушел в «Арктикуголь» (это рядом с ними, оказывается, на Расковой), Раиса Ефимовна пооткровенничала.

Новинская знала, что у нее будет ребенок, когда Ро­манов уезжал из Новосибирска на фронт. Она не была зарегистрирована с Александром Васильевичем, знала, что на войне людей убивают, и тем не менее не «сделала глупости»: она любила Саньку-капитана, и если уж су­ждено ему будет не вернуться... не могла допустить, чтоб один человек за время войны умер дважды. А если уж сделалось так, она не могла и позволить себе подождать, когда родится ребенок, пошла сдавать экзамены в инсти­тут; отец и мать тоже были на фронте, и она могла на­деяться лишь на себя... для ребенка она оставалась единственной.

Когда Новинская ждала второго ребенка, Романов работал в шахте. Она видела, чем нередко кончается жизнь шахтера — человека, по существу, фронтовой про­фессии,— и позволила себе пропустить лекции лишь в те дни, когда находилась в роддоме.

За годы войны, жизни в Донбассе она привыкла чув­ствовать постоянно ответственность за судьбы детей — не могла не думать о том, что может прийти роковая мину­та, которая обяжет сделаться и добытчиком и защитни­ком для детей.

Нет — упаси ее бог от каких бы то ни было дурных мыслей! — она верила в Романова и чувствовала себя ря­дом с ним как за кирпичной стеной. Но она не могла быть уверенной в завтрашнем дне, провожая Романова в шахту.

Вот почему Новинская добивалась неутомимо того, чтоб Романов учился — поскорее стал инженером: на долю инженера выпадает в шахте опасностей меньше, чем на рабочего лавы. Потому она, собственно, уцепилась и за предложение профессора Курина и была рада, что Романов уступил ей — согласился оставить шахту, пере­ехать в Москву, волновалась, когда он работал в «Метрострое», и узнала, что есть для женщины-матери счастье быть уверенной в завтрашнем дне, когда Романов пере­шел в министерство. Все потому же не захотела уезжать из Москвы, когда Романова вновь потянуло на шахту. Но не может не бросить всего, чего достигла за последние годы, и не поехать за мужем на Шпицберген: два года — не маленький срок,— она боится потерять Романова.

Но она и теперь хочет, чтоб Романов работал не в шахте, а на поверхности. Любая работа — труд, а не ла­душки. Трудно. Люди трудятся не потому, что без труд­ного им жизнь не в жизнь, а оттого, что за труд получают необходимое для их жизни... и детей. Если б труд был удовольствием, то все фараоны Египта сами строили бы для себя пирамиды, а в наше время все бежали бы очертя головы в лавы или к мартенам, где можно пропотеть с удовольствием и утомиться всласть, или в колхозы — на посевную, уборку,— туда, где труднее. Да только... в Мо­скве прописаться почему-то сложнее, чем в Донбассе или Мошковичах: а директоров институтов, заводов и предсе­дателей колхозов, какие были, есть,— Новинская не знает ни одного, который оставил бы свое кресло и спустился на добровольных началах пониже — туда, где меньше от­ветственности и соответственно получают за свой труд меньше жизненных благ. Труд есть труд, и никто из ра­зумных людей, у кого есть семья, дети, не старается сде­лать его еще более трудным и менее эффективным для дома. А таких, как Романов... Да у него все это возраст­ное, как у детей скарлатина и корь.

Новинская уверена, что на острове Романов нагло­тается угольной пыли — набьет оскомину и, поумнев, успокоится — возвратится в Москву, и ей, Новинской, не нужно будет думать больше с тревогой о будущем детей, всей семьи. Уверенность в этом и заставляет ее ехать на остров: у Романова теперь возраст, необходимый для «поумнения», да и едет он на Шпицберген не из Донбасса, а из Москвы... Интересно!

X. Рубикон позади

 

Рая уступила. Романов почувствовал себя сильным, решительным. Он старался вести себя так, чтоб Рая чув­ствовала, что любима «в каждом слове, каждое мгнове­ние».

Но бескровных побед не бывает. На Груманте Рома­нов мог работать лишь заместителем начальника рудни­ка по кадрам. Он попробовал уговорить Раю поменять Грумант на Баренцбург. Рая отрезала:

— Вот что, Санька. Если ты вздумаешь и теперь крутить мной, как цыган солнцем, то у меня и в Москве работа не хуже. Я выбрала — твоя очередь выбирать.

Романов выбирал: папиросы лопались, спички лома­лись — все, что попадало в руки, рвалось,— отдел кадров он ненавидел — не хотел и работать кадровиком, считал эту работу не своим делом.

Антон Карпович был на Шпицбергене, в управлении «Арктикугля» его замещал главный инженер треста Ки­рилл Олегович Зайцев, только что возвратившийся с ост­рова. Зайцев звонил в министерство Романову, тормо­шил:

«Управляющий просит радировать, Александр Ва­сильевич: на Грумант вы поедете или в Баренцбург?»

Выбирал... Главный инженер рудника — было то, о чем Романов мечтал: заниматься производством — до­бычей каменного угля. Но Рая уступила: друг, к которо­му Романов торопился с войны, который бежал с ним в Донбасс, друг, которого он потерял в Москве, возвра­тился; теперь Романов мог потерять его вторично, воз­можно, и навсегда.

«Завтра нужно ответить управляющему».

Романов добился главного: он уезжал из Москвы, с ним ехала Рая,— будет работать там, где добывают каменный уголь, дышать шахтерским воздухом, жить ря­дом с шахтерами в забоях и лавах. Главное сделано. На острове будет видно, что дальше. На месте виднее. И управляющий «Арктикуглем» пока что Борзенко, а не кто-то другой, теперь он на острове — там, на острове, Антон Карпович поможет Романову перебраться и в шах­ту — на эксплуатацию.

«Александр Васильевич, дальше откладывать некуда: я составляю радиограмму управляющему...»

Романов уехал на остров с женой.

XI. Из дневника Афанасьева

 

Сентябрь 1956 г. Москва... Езус унд Мария, унд пан Езеф, унд гундерт фрейлейн... прости господи! Живет на земле некий парень — Афанасьев Владимир Сергеевич. Ему двадцать три года — ровно столько, сколько было майору Романову, когда он вернулся с войны, — а он за всю свою жизнь не сделал одного самостоятельного ша­га. Уже инженер... Я ненавижу себя!

Конец сентября... Мама, мама. Ты знаешь, что роднее тебя человека нет для меня. «Мы воспитываем вас южными, чуткими; это вы уже потом — сами делаетесь грубыми...» Нет, мама, я по-прежнему нежно люблю тебя и всегда буду любить, я знаю: ты никогда не оскорбишь этой любви. Но я тоже человек, мама, — мужчина. Когда сын может жить без помощи матери,— он мужчина, ма­ма. Не суди меня строго. Так устроено у людей: парень, став мужчиной, уходит из дому — его зовут далекие дали, неведомые,— дела, которые требуют мужества. Без этого человек не сможет жить по-человечески, мама. Он дол­жен знать себя: на что гож, где его единственное место в жизни, чтоб сделать все, что ему суждено на земле, не растерявшись в придорожье. А человек может узнать себя лишь в испытаниях. Прости меня, мама. Не суди по­напрасну Романова: он лишь приоткрыл мне то, что я и сам увидел бы... Я уйду. Да ведь и детей рожают и ставят на ноги не затем, чтоб они сторожили родите­лей — старились рядом с ними. Дети — люди, которым суждено доделывать то, чего не успели родители. Детям нужно пройти за половину жизни то, что родителям уда­лось за всю жизнь. Детям нужно спешить, чтоб уйти даль­ше — оставить и свои плоды на родной земле; для своих детей. Иначе жизнь не жизнь, а доживание. Я знаю, ма­ма: ты не хочешь, чтоб я начинал с доживания; знаю и потому ухожу..Я не могу иначе. Ты дала мне лишь одну жизнь,— я должен спешить. Прости....

Часть вторая

I. Грумант

 

Холодные воды Айс-фиорда вплотную подошли к го­рам Зеленой и Линдстремфьелль, подмыли у основания; горы обломались вдоль прямой линии берега — рухнули. Обломки забрало море. Образовались отвесные, голые скалы, стеной уходящие в небо.

Морозы, ветры и вода долбили скалы тысячелетиями, отламывая глыбы, мелкие камешки; из обломков вырос­ли у подножий гигантские, крутые осыпи, защищающие горы от прожорливых волн.

Ручей Русанова начинается у седловины — между плоскоголовой Зеленой и остроконечной Линдстрем­фьелль, течет под прямым углом к соленому берегу. Ма­ленький, неказистый ручей, по которому и вода-то бежит больше промеж камней, под камнями. Но в пору дождей, снеготала он делается сокрушительным. Стремительно падая вниз, ручей рассек скалистую толщу — вырубил глубокое, мрачное ущелье.

Стены ущелья круты, у фиорда раздвигаются: ущелье как бы распахивает объятия навстречу равнинному про­стору моря.

На высоком морском берегу, против ущелья, и при­ютилось в тридцатых годах двадцатого века шахтерское поселение Грумант — один из советских угольных рудни­ков на острове Шпицберген.

Грумант...

Судьбы многих островов Земли напоминают судьбу женщины: они носят имена, какие им дают владетели,— сколько обладателей, столько имен.

Задолго до основания Соловецкого монастыря (1435 г.) русские поморы-промышленники плавали на утлых ладьях от берегов Лукоморья в Гренландию — на промысел морского зверя; на стыке Студеного и Грен­ландского морей встретились с неизвестной землей, при­няли ее за Гренландию — называли Гренладией. Лишь с годами сделалось очевидным, что земля, открытая ими, освоенная промыслом, — не Гренландия; поморы стали называть ее Грунланды, Груланд, в конечном счете не­удобное для русского произношения слово закрепилось на варианте «Грумант». Грумантские острова. Самый крупный, к западу, называли Большим Беруном; второй по величине, к юго-востоку,— Малым.

В 1596 году первым из западноевропейцев Грумант­ские острова увидел голландский мореход Баренц, дал им название Шпицберген — Земля остроконечных гор. Шпицбергенский архипелаг. Под этим именем острова вошли в географические карты Европы. Студеное море, в честь «первооткрывателя» нового архипелага, благодар­ная Европа переименовала в Баренцево море.

Теплое течение Гольфстрим, вторично пересекая Ат­лантику, устремляется к Скандинавии, раздваивается, и одно из ответвлений уходит на север, омывает берега далекой земли. На западных берегах Большого Беруна, в восточных водах Гренландского моря, свой микро­климат: значительно мягче, чем на всех других морях, островах Ледовитого океана. Наверное, поэтому у Боль­шого Беруна и водились неисчислимые стада моржей, нерп, белух; на нем изобиловали белый медведь, белый и голубой песцы.

У кромки вечных льдов и чистой воды наиболее бла­гоприятные условия для жизни, интенсивного развития планктона — морского рачка. Планктон — основная пища кита. Наверное, благодаря все тому же теплому течению и богатым колониям планктона в северных водах Грен­ландского моря у Большого Беруна водились и несмет­ные стада китов. Наверное.

Когда Баренц возвратился в Европу и рассказал о том, что увидел на Севере, среди морских промышлен­ников Англии, Голландии, Дании, Швеции и Норвегии сделался ажиотаж: к земле остроконечных гор ринулись сотни шхун — тысячи искателей легкой наживы. На бере­гах архипелага появились поселения, заводы для пере­работки китового жира, за промышленниками потянулись на Север торговцы, кабатчики, проститутки... Большой Берун стали называть островом Западный Шпицберген. Малый Берун — островом Эджа.

За сто лет стада моржей и китов у Западного Шпиц­бергена были уничтожены: острова опустели; их по-прежнему посещали лишь русские поморы — продолжали про­мышлять зверя.

Зимовье Старостина стояло у входа в гавань — самую большую на острове Западный Шпицберген, едва не по­полам перерезающую остров. Иван Старостин промыш­лял на берегах этой гавани. Его именем называлась и га­вань. В год смерти Ивана побывал на острове его внук, Антон Тимофеевич Старостин. Выполняя завет деда, Ан­тон обратился к русскому царю с ходатайством:

«Известился я по Кронштадтскому вестнику, что шведское правительство объявило ныне наш русский остров Грумант (Шпицберген)... своей собственностью и предлагает колонизировать его. Так как этот остров от­крыт не только русскими, но даже моими предками, о чем и имеются за границей сведения, почему он во всех.ино­странных, главнейше прусских и французских словарях и географиях, равно и на карте Кипэрта, переведенной нашим Военнотопографическим Депо в 1861 году, показан именно русским, то я принял смелость о нашем родном и во многих народных на Севере песнях прославленном острове... повергнуть перед его императорским величе­ством всеподданнейшее ходатайство.

Предки мои, происходя из новгородских выходцев, по­селялись на Северной Двине... плавали на Грумант.... имели на Груманте избы... на западном берегу острова. Последний из родственников моих Иван Старостин про­вел 32 зимы на острове (последние 15 лет безвыездно.— В. А.) и умер в 1826 году, в том самом году, когда на­чальство наше уступило Норвегии, без всякого повода., лучшую часть Мурманского берега на протяжении 400 верст с тремя превосходными и никогда не замерзаю­щими гаванями.

...вспоминая ту отвагу и храбрость своих предков, ка­кую они имели в мореходстве и в борьбе с трудностями плавания по Ледовитому морю и с северною, природою почти на самом полюсе, осмелился просить его импера­торское величество, повелеть отдать в мое распоряжение один из многочисленной группы необитаемых Грумантских, то есть Шпицбергенских, островов, тот самый, на котором существует Старостинская гавань, названная уже впоследствии иностранцами гаванью «Коломбай», кото­рую занимали мои предки, и на которую, особенное внимание обратила великая императрица Екатерина II,.. где я намерен для детей моих сделать становище и занять их ловлей моржей, белух и белых медведей и охотою за оле­нями и другими зверями...»

Царское правительство оставило без ответа ходатай­ство Антона Старостина: древний русский остров не был взят под цареву опеку — был покинут на произ­вол судьбы.

В 1920 году по Парижской конвенции, принятой без участия Советской России, Шпицбергенский архипелаг был передан под вечную опеку Норвегии. Теперь уж и «Коломбай» стал называться Айс-фиордом — Ледяным заливом. А Шпицбергенский архипелаг норвежцы называют все чаще и чаще «Свальбардом» — «Наш древний Свальбард».

Но Грумант...

И у женщин есть девичьи фамилии, которые остаются святыми для них на всю жизнь, незабвенными.

Грумант!

Так называется теперь на острове лишь рудник, по­строенный на угленосном участке, открытом в 1912 году выдающимся русским исследователем Крайнего Севера, Арктики — морским офицером, геологом Владимиром Ру­сановым, — в тридцатых годах купленном СССР у нор­вежцев за золото.

Грумантский рудник...

Все здания грумантского поселка вытянулись двумя порядками вдоль берега, образовав единственную улицу, прямую как стрела; русло ручья Русанова разрывает ее; высокий деревянный мост соединяет улицу.

Издали, со стороны Гренландского моря, Грумант на­поминает орлиное гнездо. Подойти к нему можно лишь с моря да по тоннелю электрички — со стороны собствен­ного порта Кольсбей, расположенного в девяти километ­рах от шахты.

На скалистой груди Зеленой видны тончайшие про­жилки породных пластов. Между ними, спрессованное миллионами тонн песчаника, известняка и глинистого сланца, лежит угольное поле. Его-то и разрабатывают грумантские шахтеры, добывая огонь для советских го­родов Заполярья и пароходов, бороздящих студеные, мрачные моря Ледовитого океана, торенные ладьями ар­хангельского, мезенского и других берегов Лукоморья — Белого моря.

II. Молчун

 

Еще в Москве, когда замминистра узнал, что Романов поменял назначение в «Арктикугле», предупредил:

— На Груманте сейчас Батурин — земляк мой. Наши старики живут в Барзасе, под Кемеровом... избы наиско­сок. Смотри, Александр Васильевич, характерец у этого мужичка...— сказал и не договорил: потом улыбнулся чему-то, добавил: — А шахтер он замечательный. Рабо­тать с таким — удовольствие.