Бременские уличные музыканты

Гримм, 27

«Был у одного хозяина осел, и много лет подряд таскал он без устали мешки на мельницу, но к старости стал слаб и к работе не так пригоден, как прежде.

Подумал хозяин, что кормить его теперь, пожалуй, не стоит; и осел, заметив, что дело не к добру клонится, взял и убежал от хозяина и двинулся по дороге на Бремен: он ду­мал, что там удастся ему сделаться уличным музыкантом. Вот прошел он немного, и случилось ему повстречать на дороге охотничью собаку: она лежала, тяжело дыша, высу­нув язык, — видно, бежать устала.

— Ты что это, Хватай, так тяжело дышишь? — спраши­вает ее осел.

— Ох, — отвечает собака, — стара я стала, что ни день, то все больше слабею, на охоту ходить уже не в силах; вот и задумал меня хозяин убить, но я от него убежала. Как же мне теперь на хлеб зарабатывать?

— Знаешь что, — говорит осел, — я иду в Бремен, хочу сделаться там уличным музыкантом; пойдем вместе со мной, поступай ты тоже в музыканты. Я играю на лютне, а ты будешь бить в литавры.

Собака на это охотно согласилась, и они пошли дальше. Вскоре повстречали па пути кота; он сидел у дороги, мрач­ный да невеселый, словно дождевая туча.

— Ну что, старина, Кот Котофеич, беда, что ли, какая с тобой приключилась? — спрашивает его осел.

— Да как же мне быть веселым, когда дело о жизни идет, — отвечает кот. Стал я стар, зубы у меня притупились, сидеть бы мне теперь на печи да мурлыкать, а не мышей ловить, — вот и задумала меня хозяйка утопить, а я убежал подобру-поздорову. Ну, какой дашь мне добрый совет? Куда ж мне теперь деваться, чем прокормиться?

— Пойдем с нами в Бремен, ты ведь ночные концерты устраивать мастер, вот и будешь там уличным музыкантом.

Коту это дело понравилось, и пошли они вместе. При­шлось нашим трем беглецам проходить мимо одного двора, видят они — сидит на воротах петух и кричит во все горло.

— Чего ты горло дерешь? — говорит осел. — Что с тобой приключилось?

— Да это я хорошую погоду предвещаю, — ответил петух. — Ведь нынче богородицын день: она помыла рубашки Христу-младенцу и хочет их просушить. Да все равно нет у моей хозяйки жалости: завтра воскресенье, утром гости приедут, и вот велела она кухарке сварить меня в супе, и отру­бят мне нынче вечером голову. Вот потому и кричу я, пока могу, во все горло.

— Вот оно что, Петушок-Красный гребешок, - сказал осел, — ступай-ка ты лучше с нами, мы идем в Бремен, — хуже смерти все равно ничего не найдешь; голос у тебя хо­роший, и если мы примемся вместе с тобой за музыку, то дело пойдет на лад.

Петуху такое предложение поправилось, и они двинулись все вчетвером дальше».

В сказках братьев Гримм даны названия только двух го­родов: Рима и Бремена. Рим известен как древний центр мистерии. А что же означает Бремен? В настоящих сказках место указывается, конечно, не без глубокой причины. В окрестностях Бремена находился центр мистерии большого масштаба. Камни, сложенные в виде кругов, дольмены, свя­щенные захоронения, разбросанные на расстоянии многих километров, еще и сегодня являются свидетельствами это­го. Возникает вопрос: были ли те места центрами мудрости, на что могло бы указывать содержание нашей сказки? Об­ратимся к сказке — это сказка о животных. Мы узнаем, таким образом, кое-что об инстинктивной природе человека, в том виде, в каком она отражается в символах «осел», «собака», «кошка» и «петух».

С образом осла мы познакомились в предыдущей сказке об ослике. В образе осла возникает перед нами наше физи­ческое тело, которое не существует больше в том виде, в каком оно изначально было заложено Творцом — откры­тым для проникновения духа и послушным духу, но кото­рое тем не менее всегда терпеливо несет нас по жизни. Сказ­ка говорит: оно старо, и смерть ждет его. Ему необходимо обновление и омоложение. И вот оно желает совершить то, о чем хотели сказать мастера, на соборе Шартра вырубив­шие в камне осла, который, стоя прямо, как человек, дер­жит лютню. Он хочет заниматься искусством и пребывать в созвучии с гармонией мира.

То качество, которое наиболее выражено, проявляется в каком-либо виде животных, определяет символ. У собаки — это ее чрезвычайно тонкий нюх. И когда мы говорим: «У меня хороший нюх», то мы подразумеваем собаку в себе. Мы не можем сказать, как действует этот нюх, но очень хорошо знаем, когда мы следуем ему, а когда — нет. Этот инстинкт не так открыто узнаваем, как другие; это в боль­шей степени пороговый инстинкт, сидящий в глубинах, в которые не спускается сознание. Греки поместили его на пороге из посюстороннего мира в потусторонний. Когда Ге­ракл, великий греческий посвященный, первый, кто из со­бственного Я выдержал испытание на посвящение, провел на поверхность земли из подземного мира адского пса Цер­бера, то мы должны понимать миф таким образом: здесь имеется в виду поднимание наверх, осознавание этого ин­стинкта — сторожа на пороге.

В собаке наблюдается такая же многообразная диффе­ренциация внутренних качеств, как многообразны сами по­роды собак. Образно выражаясь, целая свора псов может быть представлена в жизни влечений человека. (Er ist mit allen Hunden gehetzt*.)(Дословно: «Его травили всеми собаками», то есть «он прошел огонь и воду». - Прим. перев.)

Так как собака, как и все влечения, находит свое выражение в добром и в злом, человек нужда­ется в высшей степени бодрствующем самопознании. Злая собака ведет вниз, в мир зла и подлости, во внутренний ад. Это — всевынюхивающее существо, живущее в выслежива­нии и шпионаже. Цинизм означает мышление на собачий лад, а циник — это человек, который в буквальном смысле «дошел до собаки». Если он потерял всякую внутреннюю ориентацию и следует только тяге к подлому, тогда он не ищущий тропу, а следующий за влечением, и это находит свое отражение в выражении «собачье отродье».

Добрый пес, напротив, помогает нам найти верный путь, он направляет нас к настоящим людям и ведет к уготован­ной нам судьбе. Он воплощенное обоняние. Так, на картине Дюрера он принадлежит Рыцарю, который должен побе­дить смерть и Черта. Сказание о Тристане и Изольде пока­зывает нам, до какой степени необходимо любви верное чутье. Ведь любовь должна в тысячекратных отражениях всегда заново обнаруживать свое многообразное волшебство, и ей необходим хороший проводник.

Благороднейшего из всех псов изображает сказание о Гра­але в эпосе «Титурель»; имя его — Гарде-виас, Стерегущий След. Высочайший смысл этого гласит: найди путь к Граа­лю, стань искателем духа!

Когда естественное чутье ослаблено и возникает угроза его гибели, так как в нем нет больше указующей путь силы, ему необходимо обновление. Оно должно снова приобрести свою силу удара. Осел познает это: «Ты будешь бить в ли­тавры», — говорит он собаке.

Легче, чем собачку, мы можем распознать кошечек. Эти влечения абсолютно надпороговые. Потому что жизнь на­ших чувств хорошо обозрима, а они обитают в ней. Вопрос в том, белые они или пестрые, как должно быть, или совер­шенно черные, как у ведьмы.

Как грациозно и вкрадчиво играет кошечка! Мы уже за­метили: это кажущееся таким нежным существо может до­лго и безобидно лежать на полу, но вдруг, совершенно про­будившись, готово к прыжку, чтобы схватить добычу — изящное домашнее животное и одновременно сладострастно подстерегающий жертву хищник. Сонная днем и полная жизниночью, кошка — это символ того влечения, которое в меньшей степени связано с дневными делами и в большей степени — с ночными. Так, осел говорит коту: «Пойдем с нами и стань уличным музыкантом, ты ведь ночные концер­ты устраивать мастер!» Физическая природа тела (осел) знает, что инстинкт любви тоже нуждается в гармонизации, кот должен заняться музыкой.

Четвертый в компании — петух. Тот, кто посмотрит, как, гордо шагая по двору, петух бросает на грудь свою подня­тую главу, как он, всегда важничая, шествует впереди кур и сопровождает хлопаньем крыльев свое раскатистое «ку-ка-ре-ку», как будто в мире нет ничего, кроме него и его голо­са, кто понаблюдает за тем, как быстро набухает его гребе­шок, то есть кровь очень легко приливает к голове, — тот без труда узнает символ. И к солнцу петух имеет опреде­ленное отношение, он — провозвестник дня. Так, Я челове­ка, пока оно переживается как Я-ннстинкт, охотно считает себя важным и слишком важным и превосходящим других. Оно беспрестанно выкрикивает свое мнение на весь мир, легко чувствует себя раздраженным и подвергающимся на­падкам и хотело бы всегда выказывать свое превосходство. Это Я есть и то, что дает утром импульс к пробуждению, потому что оно имеет силу только днем. Уже наше сказание о богах, «Эдда», повествует о петухе в пророчестве яснови­дящей, вельвы:

Сидел на холме,

на арфе играл

пастух великанши,

Эггдер веселый

над ним распевал

на деревьях лесных

кочет багряный

по имени Фьялар.

Запел над асами

Гуллинкамби,

он будит героев

Отца Дружин;

другой под землей

первому вторит

петух черно-красный

у Хель чертога

(Перев. с древнеисландского А. Корсуна)

Кроме этого связанного с кровью Я, у нас есть еще дру­гое, наше Я вне времени, вечное Я. Переживаемое инстин­ктивно, оно — петух с золотым гребнем; он призывает к сверхчувственному пробуждению. К ним присоединяется еще и третье Я-сознанне, человек завоевывает его в борьбе и труде в темном вещественном мире. Посредством его чело­век может постичь, конечно, только безжизненное, мертвое. Часто он считает себя самого преходящим и смертным. Это петух с черным, как сажа, гребнем.

Когда все три петуха пронзительно закричат, тогда на­ступят Сумерки Богов. Когда человек переживает себя на всех уровнях бытия и хочет овладеть еще и темным вещес­твенным миром, божественный мир погружается в сумерки; он должен быть заново найден из свободы Я-личности.

«Петушок-Красный гребешок», — говорит осел в нашей сказке. Таким образом, здесь подразумевается Фьялар, име­ющий свои корни в крови Эго.

«Но дойти до Бремена за один день им не удалось, они попали вечером в лес и решили там заночевать.

Осел и собака улеглись под большим деревом, а кот и петух забрались на сук; петух взлетел на самую макушку - дерева, где было ему всего надежней».

Животные располагаются сначала на «дереве». Тот, кто может образно представить себе нервную систему в виде дерева, без труда узнает тот процесс, о котором идет здесь речь. Это нервная система, в которой происходит упорядо­чение. Четыре инстинкта начинают объединяться в закры­тую инстинктивную природу.

Четырехслойность человека в виде символа многообразно выступает перед нами в сказке. Пророческое имагинативное знание о четырехкратной сущности человека, впервые в виде понятия данное Аристотелем, было на протяжении всего средневековья, как само собой разумеющееся, известно пе­дагогам, создававшим сказки. К физически-минеральному телу — здесь в образе осла — присоединяется в качестве второго члена «вегетативная» душа, которой подвластны жизнь и продолжение рода. Ей присуще образование более глубоких задатков и врожденный темперамент. Там живет то своеобразное чутье, которое язык образов называет «со­бакой». Выше нее по порядку расположена душа, чувству­ющая существенное влечение, которой любовное влечение является в образе кошки. Наверху, на дереве, человек осоз­нает свое Эго или переживает его как здесь, как инстин­ктивную способность, как петуха.

Может возникнуть вопрос: почему сказка изображает этих четырех животных, или эти сущностные силы, близкими к концу и почему они должны сначала найти друг друга, ког­да ведь они уже вместе представлены в человеке? Сказка изображает кризис. В период детства человечества человек мог доверяться своей инстинктивной природе. С точки зре­ния природной необходимости отдельные влечения действо­вали вместе, в единстве. Со временем они распадались, по мере того, как все больше подходило к концу то состояние. Должен был наступить новый порядок, Я должно было взять на себя водительство. Когда петух увидит с верхушки дере­ва свет, может начаться это водительство.

«Но прежде чем уснуть, он осмотрелся по сторонам, и показалось ему, что вдали огонек мерцает, и он крикнул своим товарищам, что тут, пожалуй, и дом недалече, пото­му что виден свет. И сказал осел:

— Раз так, то нам надо подниматься и идти дальше, ведь ночлег-то здесь неважный.

А собака подумала, что некоторая толика костей и мяса была бы как раз кстати. И вот они двинулись в путь-дорогу, навстречу огоньку и вскоре заметили, что он светит все ярче и светлей и стал совсем уже большой; и пришли они к ярко освещенному разбойничьему притону. Осел, как самый боль­шой из них, подошел к окошку и стал в него заглядывать.

— Ну, осел, что тебе видно? — спросил петух.

— Да что, — ответил осел, — вижу накрытый стол, на нем всякие вкусные кушанья и напитки поставлены, сидят за столом разбойники и едят в свое удовольствие».

Если тело переживается как оболочка нашей сущности, оно возникает в образе дома. Это настолько часто и уверен­но встречающийся образ, что психология относит его к ар­хетипам. Как уже упоминалось, мы говорим: «У него не все дома». Людям, находящимся при смерти, часто снится, что они должны покинуть дом, детям, напротив, что они долж­ны дом найти. «Въехать в дом» означает «прийти к себе самому, пробудиться в своей телесности, целиком осознать ее». Ясно, что человек всегда живет в доме своего тела. Но так же, как можно жить в доме и лишь прозябать в нем, как можно бездумно и равнодушно пренебрегать им, не осваи­вая его на самом деле, так же можно жить и в доме тела.

« — Там, пожалуй, кое-что и для нас бы нашлось, - ска­зал петух.

— Да, да, если бы только нам удалось туда попасть! — сказал осел.

И стали звери между собой судить да рядить, как к тому делу приступить, чтобы разбойников оттуда выгнать; и вот наконец нашли они способ. Решили, что осел должен поста­вить передние ноги на окошко, а собака прыгнуть к ослу на спину; кот взберется на собаку, а петух пускай взлетит и сядет коту на голову. Так они и сделали, и по условному знаку, все вместе принялись за музыку: осел кричал, собака лаяла, кот мяукал, а петух, тот запел и закукарекал. Потом ворвались они через окошко в комнату, так что даже стекла зазвенели.

Услышав ужасный крик, разбойники повскакали из-за стола и, решив, что к ним явилось какое-то привидение, в великом страхе кинулись в лес. Тогда четверо наших това­рищей уселись за стол, и каждый принялся за то, что при­шлось ему по вкусу из блюд, стоявших на столе, и начали они есть и наедаться, будто на месяц вперед».

Продвинувшаяся вперед объединенная природа четырех инстинктов узнает «дом» и видит, что в нем живут недо­брые силы. Те силы, которые бездумно эксплуатируют внеш­нюю природу, не познавая и не признавая ее как божествен­ное творение, уподобляются разбойникам. Они эгоистично разграбляют мир, не возвращая ему ни малости. Такие «раз­бойники» свивают приют там, где чувства хотят для себя лишь сенсаций.

Для того чтобы прогнать этих разбойников, животные должны выступить, объединив свои силы. На дереве они упражнялись в этом. Теперь каждый громко заявляет на своем языке о своей сущности, тем самым они овладевают всем домом тела, и четырехчленный человек становится хо­зяином в доме.

«Поужинав, четверо музыкантов погасили свет и стали искать, где бы им поудобней выспаться — каждый по свое­му обычаю и привычке. Осел улегся на навозной куче, соба­ка легла за дверью, кот — на шестке у горячей золы, а петух сел на насест; а так как они с дальней дороги устали, то вскоре все и уснули.

Когда полночь уже прошла и разбойники издали замети­ли, что в доме свет не горит, все как будто спокойно, тогда говорит атаман:

— Нечего нам страху поддаваться, — и приказал одному из своих людей пойти в дом на разведку.

Посланный нашел, что там все тихо и спокойно; он зашел в кухню, чтобы зажечь свет, и показались ему сверкающие глаза кота горящими угольками, он ткнул в них серник, чтобы добыть огня. Но кот шуток не любил, он кинулся ему прямо в лицо, стал шипеть и царапаться. Тут испугался раз­бойник и давай бежать через черную дверь; а собака как раз за дверью лежала, вскочила она и укусила его за ногу. Пус­тился он бежать через двор да мимо навозной кучи, тут и лягнул его изо всех сил осел задним копытом; проснулся от шума петух, встрепенулся да как закричит с насеста: "Ку­кареку!" Побежал разбойник со всех ног назад к своему ата­ману и говорит:

— Ох, там в доме страшная ведьма засела, как дохнет она мне в лицо, как вцепится в меня своими длинными паль­цами; а у двери стоит человек с ножом, как полоснет он меня по ноге; а на дворе лежит черное чудище, как ударит оно меня своей дубинкой; а на крыше, на самом верху, судья сидит и кричит: "Тащите вора сюда!" Тут я еле-еле ноги унес.

С той поры боялись разбойники в дом возвращаться, а четырем бременским музыкантам там так понравилось, что и уходить не захотелось.

А кто эту сказку последний сказал, все это сам своими глазами видел».

В этой сказке мы узнаем, как инстинктивная природа че­ловека овладевает своей телесностью. Каждый ребенок сто­ит перед этой проблемой. Он должен стать личностью, так сказать, хозяином в собственном доме. Таким образом, эту сказку можно отнести к группе сказок, повествующих о про­цессе индивидуализации. Без сомнения, она была дана в качестве импульса к развитию Я. Мы можем рассказывать эту сказку уже пятилетнему ребенку.

Можно предположить, что тот центр мистерии в окрес­тностях Бремена поддерживал мудрость, которая должна была помочь человеку стать умелым человеком с сильным Я. Традиции сохраняются на протяжении долгого времени, даже если они передаются лишь устно. Когда бы ни была создана эта сказка, следуя этой традиции, мы можем на­звать Бремен целью путешествия для наших четырех музыкантов.

ГУСЯТНИЦА

Гримм, 89

«Жила однажды старая королева; муж у нее умер много лет тому назад...»

Так начинается сказка. Так же, как женщина остается одна в земном мире, когда умирает ее муж и вместо живого совместного бытия ей остается только живущее в ней воспо­минание и, чтобы встретиться с его духовным, ей нужно обращаться к высшим мирам, так ныне обстоит дело с чело­веческой душой. Сказка указывает на Серебряный век. Серебряный месяц получает свет от золотого солнца, и подо­бно тому, как он отражает его, этот век не имеет более пол­ноты силы видения, прозрения и непосредственного знания, а обладает лишь отражением воспоминания. Духовный мир все более и более отдаляется от души, у нее нет больше живого непосредственного доступа к нему. Древние египтя­не говорили: «Осирис, Зрящее Око, Солнце умерло в чело­веке и человечестве». Исида, его сестра и супруга, покинута в одиночестве, и ее жрецы называют себя сыновьями вдовы. В германской мифологии находим: Бальдур, живущий в «Широком Видении», умер, и Нанна, вдова, плачет о нем.

«Но была у нее красавица дочь. Когда она выросла, ее обручили с одним королевичем из далекой страны. Пришло время, когда они должны были быть повенчаны и девушке надо было ехать в чужое королевство, и вот собрала тогда старуха мать много дорогой утвари и драгоценностей — все, что входило в приданое королевы, так как она всем сердцем любила свою дочь».

Так же, однако, как дочь от матери, от старого душевного существа рождается новое. И оно прекрасно и тоже предна­значено для будущего царства, но это другое царство. В старые времена не было принято отдавать дочь замуж «за тридевять земель». Преобладал ближний брак, племенной, родовой брак. Опыт ясновидения, духовного общения с пред­ками и непрерывающаяся память были связаны с чистотой несмешиваемой крови. Сегодня есть племена, которые кара­ют смертью брак с иноплеменными (запрет экзогамии). И наконец, похищение Елены в Троянской войне означает боль­ше, чем просто похищение женщины, потому что в результате пала Троя, город ясновидцев, центр прорицательской жреческой мудрости, и победила рассудочная культура гре­ков — под знаком коня. Именно это хотел сказать Гомер, греческий ясновидец.

Когда же наступило время дальних браков, человек изме­нился. Культ предков терял свое значение в той мере, в какой ослабевала связь с духом предыдущих поколений. В человеке проснулась личность. Теперь уже решала не семья и не групповое Я рода и племени, а собственное Я.

«Счастлив мира обитатель только личностью своей» (Перев. В. Левика. — Прим. перев.), — говорит Гёте, указывая тем самым на наше западное разви­тие. Должно быть найдено Я, и, когда оно появляется в образе королевского сына, это — владеющее собой, живу­щее в полновластии духа Я. Путь, который надлежит на­чать, ведет к нему. Человечество долго добиралось до этого пути, и каждому отдельному человеку, который должен со­вершить его для себя самого, требуется обычно много вре­мени.

«Дала она ей и камеристку, которая должна была ехать вместе с нею, чтобы передать невесту в руки жениха»,

Там, где начинается Я-развитие — а в сказке это называ­ется дорогой к жениху, — проявляется двойственность души. Одна часть нашего существа стремится к духовности Я, ста­новится «высшей», то есть любящей, самоотверженной ду­шой, обращенной к вечности; другая сторона остается приверженной к земле, как «низшая» служит «высшей» душе: королевна и камеристка.

Но в этой поворотной точке развития наступает кризис, который хочет показать нам сказка. Низшее, «необходимо-вынужденное» земное сознание становится себялюбивым, гордым и эгоистичным и хочет вырвать господство. Гёте рисует такой кризис:

Ах, две души живут в больной груди моей,

Друг другу чуждые, — и жаждут разделенья!

Из них одной мила земля —

И здесь ей любо в этом мире,

Другой — небесные поля,

Где тени предков там, в эфире. (Перев. Н. Холодковского.)

«И дали им для путешествия двух коней, и звали коня королевны Фалада, и умел тот конь говорить».

Двойственности в душевном соответствует двойственность инстинктивно действующего в человеке рассудка, разума. В древности разум еще не был самостоятельной силой в чело­веке, он был более привязан к телесному. Развитие личнос­ти в человеческой эволюции тесно соприкасается с развити­ем мышления. Примерно в то же время, когда началось это развитие — это описывает Хаммурапи в Халдее за 2000 лет до Р.Х., — с восточных нагорий впервые спустилась ло­шадь. Сначала ее считали разновидностью дикого осла. За­тем обнаружился ее ум и способность служить человеку, и приручение лошади началось. Это одно из значительней­ших культурных достижений человека. Человек смог по­дчинить себе животное, которое являло собой нечто боль­шее, нежели просто вьючное, это животное он смог сделать подвластным своей воле, обуздывать его и править им и направлять к своим целям. То, что случилось во внешнем, произошло и во внутреннем: осваивающее самостоятельность Я училось обуздывать освобождающийся разум и управлять им, направлять его к своим духовным целям. Таким образом, лошадь стала символом инстинктивного разума. Этот разум раскололся надвое, когда началось развитие Я.

В платоновском «Федре» Сократ говорит: «В начале этой речи мы каждую душу разделили на три вида: две части eе мы уподобили коням по виду, третью — возничему. Пусть и сейчас это будет так. Из коней, говорим мы, один хорош, а другой нет. А чем хорош один и плох другой, мы не говорили, и об этом надо сказать сейчас. Так вот, один из них прекрасных статей, стройный на вид, шея у него высокая, храп с горбинкой, масть белая, он черноокий, любит почет, но при этом рассудителен и совестлив; он друг истинных мнений, его не надо погонять бичом, можно направлять его одним лишь приказанием и словом. А другой - горбатый, тучный, дурно сложен, шея у него мощная да короткая, он курносый, черной масти, а глаза светлые, полнокровный, друг наглости и похвальбы, от косм вокруг ушей он глухой и еле повинуется бичу и стрекалам» (Перев. Л. Eryнова. — Прим. перев.).

Так можно представить себе и двух коней наших деву­шек. Тот, кто хотел бы нарисовать Фаладу, изобразил бы его белым. И первая печать в Тайном Откровении св. Иоан­на Богослова повествует о белом коне; там его наездником является царь, здесь — царская дочь. В первой эпохе раз­вития интеллекта человечества инстинктивный разум еще полностью направлен на сверхчувственное (поэтому цвет белый) и уже обладает силой инспирации и тем самым спо­собностью высказываться — Фалада умеет говорить. Конь же камеристки должен выглядеть темным, далее вороным, как у Платона, так как волевая направленность этого друго­го разума обнаруживается в земной тьме, в материи.

«Вот настал час расставанья, и пошла старая мать-коро­лева в свою опочивальню, взяла маленький нож, порезала себе пальцы, и брызнула из них кровь; потом взяла она белый платочек, и упали на него три капли крови; королева отдала тот платочек дочери и сказала:

— Милое мое дитятко, храни его крепко, он пригодится тебе в дороге».

Здесь властвует магия крови. Она действует трижды: в чувствах — как смиренная самоотдача, в мыслях — как прорицательское знание, в воле — как действие в духе ро­дового самосознания. Эта власть живет и действует в ней. Образный язык сказки называет эту мысленную ткань пол­отном. Душа, освобождающаяся от прежних связей, полу­чает с собой в дорогу кусочек этого полотна — белый плато­чек с тремя каплями крови.

«С грустью простились они друг с другом; сунула коро­левна платочек за пазуху, села на коня и отправилась к своему жениху. Проехали они час, и почувствовала коро­левна сильную жажду и говорит своей камеристке:

— Слезь с коня и набери мне воды из ручья в мой кубок, что взяла ты в дорогу, мне очень хочется пить.

— Вели вам хочется пить, — сказала камеристка, — то слезьте сами с коня, наклонитесь к воде и залейтесь, я вашей служанкой быть не хочу.

Королевну мучила жажда, и она сошла с коня, нагнулась к ручью, напилась, но напиться из золотого кубка eй так и не пришлось».

Путь начинается, и вскоре королевна ощущает жажду. Это то страстное желание, которое Будда называет жаждой бытия, жаждой переживаний, нового опыта, душевной от­рады и полноты. В результате этого желания может востор­жествовать низшая часть души: служанка исполняется вы­сокомерия и отказывается слушаться. Королевне отказано в золотом кубке из приданого матери, в том даре мудрости, который может вместить душевное (зачерпнуть воды).

«И она сказала:

— Ах, Господи!

И ответили ей три капли крови: "Если бы мать знала об этом, у нее разорвалось бы сердце в груди".

Запечалилась королевна, по ничего не сказала и села опять на коня. Так проехали они несколько миль, но день был жаркий, солнце сильно пекло, и ей снова захотелось пить. А проезжали они мимо родника, и она крикнула снова своей камеристке:

— Сойди с коня и дай мне попить из моего золотого куб­ка. Королевна все ее злые слова уже позабыла.

Нo камеристка сказала еще высокомерней:

— Если хотите пить, то и пейте себе, а вашей служанкой я быть не хочу.

И королевна сошла в великой жажде с коня, нагнулась над родником, заплакала и сказала:

— Ах, Господи!

И ответили опять капли крови: "Если бы мать знала об этом, сердце бы у нее разорвалось в груди".

Начала королевна пить и сильно нагнулась, и выпал у нее из-за пазухи платок, на котором были три капли крови, и уплыл он по воде, но в горе она этого не заметила. А камеристка все это видела и обрадовалась, что получила власть над невестой: ведь если она потеряет эти три капли крови, то станет беспомощной и слабой».

День становится жарче, сильнее жгучая жажда, требую­щая удовлетворения, и чем дальше мать, тем слабее маги­ческая сила крови. В конце концов ее и вовсе смывает поток протекающей жизни: родовое наследство и народная тради­ция теряют отныне свое значение.

«Только хотела королевна сесть опять на своего коня, которого звали Фалада, но камеристка сказала:

— На Фаладе поеду я, а ты можешь ехать на моей кобы­ле.

И королевне пришлось подчиниться. Потом камеристка грубо ей приказала, чтобы сняла она королевские одежды и надела бы на себя ее простое платье, и к тому же заставила ее поклясться перед Богом, что она не скажет об этом при королевском дворе ни одному человеку, а если она не даст такой клятвы, будет тотчас убита. Но конь Фалада все это видел и хорошо запомнил.

Села камеристка на коня Фаладу, а настоящая невеста — на простую лошадь, и поехали они дальше, и приехали на­конец в королевский замок. И была великая радость по по­воду их прибытия, выбежал к ним навстречу королевич, снял камеристку с коня, думая, что это и будет его настоя­щая жена. Повели ее по лестнице, а настоящей королевне пришлось остаться внизу».

Низшая часть души овладевает также и инспирирован­ным разумом: служанка садится на Фаладу. Она отбирает у королевны ее королевские одежды и дает ей свое дурное платье: аура, одежда души, оскудевает. Наконец самозван­ке удается обмануть королевича, она пленяет его, и это оз­начает: хоть она и становится обладательницей Я, но только в эгоистическом смысле. Высшая сторона души в прямом смысле слова смещена, свержена с трона.

«Посмотрел старый король в окно и увидел, что она сто­ит во дворе, заметил, какая она стройная, нежная и какая красивая. Пошел он тотчас в королевскую горницу и спро­сил у невесты про девушку, что с ней вместе приехала и стоит теперь внизу во дворе, кто она, мол, такая?

— Я взяла ее с собой в дорогу, чтобы было мне с кем ехать. Дайте девушке какую-нибудь работу, чтобы она не стояла без дела».

До того, как в человеке появилось освобождающееся Я, господствовала древняя самость (старый король). Эта ста­рая самость потеряла владычество, но она бодрствует, она внимательна и следит за происходящим.

«Но у короля работы для нее не нашлось, и, не зная, что придумать, он сказал:

— Есть у меня тут мальчонка, он пасет гусей, пускай она ему помогает.

Мальчика звали Кюрдхен; и пришлось настоящей невес­те помогать ему пасти гусей.

Немного спустя говорит фальшивая невеста молодому королю:

— Мой любезный супруг, сделайте мне одно одолжение.

— Я выполню его с удовольствием, — ответил он ей.

— Велите позвать живодера и отрубить голову коню, на котором я сюда приехала, он по дороге меня рассердил.

А на самом-то деле она боялась, чтобы конь не рассказал, как поступила она с королевной. Раз уж на то пошло, то должно оно было случиться, и пришлось верному Фаладе погибнуть. Но слух об этом дошел до настоящей королев­ны, и она тайно пообещала живодеру уплатить золотой, если он окажет ей небольшую услугу. Были в том городе боль­шие черные ворота, через них она проходила всегда утром и вечером со своими гусями.

— Прибейте, — сказала она, — над черными воротами голову убитого Фалады, чтобы я видела ее каждый раз.

И живодер обещал ей это: он отрубил голову Фаладе и крепко прибил ее над черными воротами.

На заре, когда гнали они вместе с Кюрдхен через эти ворота гусей, она, проходя, говорила:

— Вот где висишь ты, конь мой Фалада! И голова отвечала:

— А ты, королевна, ходишь за стадом. Если б об этом матушка знала, Сердце б у нее разорвалось.

И она медленно выходила за город и гнала гусей на пас­тбище».

Дева становится гусятницей, она становится той, которая рвется в «небесные поля», при помощи силы воли. Первым деянием воли является смиренное послушание по отноше­нию к судьбе. Гусей пасти тяжело, они постоянно разбега­ются, стремятся покинуть стадо. Это живой образ рассеива­ния, распыления. «Паси ощущения своих органов чувств», — гласила одна из важнейших заповедей времен рыцарства и трубадуров. Немецкая сказка говорит: «стань гусятни­цей» — собери чувственные ощущения — следи за внутрен­ней собранностью. К этому относится и истинное самоосознание, а его надлежит упражнять прежде всего утром и ве­чером. Утром, когда мы просыпаемся и выходим из темных ворот навстречу светлому дню, задействуем все органы чувств, предаемся всем впечатлениям, и вечером, когда со­вершается возвращение в самого себя, душа должна осоз­нать, кто она на самом деле такая и что некогда ей была подарена инспирация, которая не смогла утвердиться, но которая все еще вызывает воспоминания о потерянном цар­стве. Стремление снова обрести это царство отображается во многих сказках.

Наша сказка до сих пор изображала развитие разума в качестве пути, а этот путь необходимо связан с развитием мышления как процесса.

«Придя на лужок, она садились на землю и распускала свои волосы, а были они словно чистое золото. И Кюрдхен смотрел на них и радовался, глядючи, как сверкали они, и захотелось ему вырвать у нее несколько волосков. Но она сказала:

— Подуй, ветер-ветерок,

Сдуй у Кюрдхен колпачок,

Пусть бежит за ним вдогонку;

А я косы заплету,

Их в порядок приведу.

И поднялся вдруг такой сильный ветер, что сорвал у Кюрдхен его шапочку, — полетела она по полю, и при­шлось ему бежать за нею вдогонку. Пока он вернулся на­зад, она тем временем волосы расчесала, заплела их в косы, и он не мог вырвать у нее ни одного волоска. Рассердился Кюрдхен и перестал с ней разговаривать; и они продолжа­ли пасти гусей, пока не наступил вечер, а потом пошли до­мой.

На другое утро, когда они гнали гусей через черные воро­та, девушка сказала:

— Вот где висишь ты, конь мой Фалада! II ответил Фалада:

— А ты, королевна, ходишь за стадом. Если б об этом матушка знала, Сердце б у нее разорвалось.

Села она опять на лужок и начала расчесывать волосы Подбежал Кюрдхен и хотел схватить ее за волосы, но она быстро промолвила:

— Подуй, ветер-ветерок,

Сдуй у Кюрдхен колпачок,

Пусть бежит за ним вдогонку;

А я косы заплету.

Их в порядок приведу.

И подул ветер, сдунул у него с головы шапочку, и при­шлось Кюрдхен бежать за нею вдогонку, и когда он вернул­ся, девушка давно уже привела волосы в порядок, и он не мог вырвать у нее ни одного волоса. И пасли они гусей до самого вечера».

Так же, как волосы, растущие на голове, своим цветом и качеством могут многое поведать о своем обладателе, так же и внутренняя голова, именно та, которую мы «никогда не должны терять», — окружена аурой. Мысли должны быть «ухожены и причесаны». Все мотивы в сказках, имеющие отношение к гребням и причесыванию волос, рассказывают о внутреннем мире головы. Мудрость у королевской дочери имеется (золотые волосы), она дана ей как священное на­следство, но оно должно быть употреблено, о нем необходи­мо заботиться. Просто унаследованное имущество не ведет к цели. «Причесываться» — значит здесь «активно мыс­лить». При этом особенно нужно держать под контролем ту наивную и самонадеянную волю, которая тоже, правда, в традиционном смысле «пасет» ощущения органов чувств, но именно по своей наивности легко впадает в превосходство над другими и гордится своим «умом» — Кюрдхен. Братья Гримм добавляют в других источниках «Копрэдхен», что происходит от Конрад, Куонрад. (Дословно: «Дерзостно советующий», - Прим. перев.) Это та ограниченная, уз­кая воля, которая легко становится дерзкой нескромностью, желая блеснуть парой мыслей (несколько чужих золотых волос) и разрушая любое состояние концентрации. Кто же не знает таких нарушителей спокойствия? Их бесит (По-немецки дословно: «У них поднимается шляпа». - Прим. перев.), ког­да своим занятиям предается серьезная воля, пронизанная духом и не желающая, чтобы ей мешали.

В старые времена существовала магия слова, о которой рассказывают нам старые саги. Человек мог заклинать пого­ду, ему повиновался ветер. В тринадцатом веке Марко Поло видел при дворе хана Кубилая, как жрецы повелевали вет­ром и дождями. Часто и цари владели магическими силами. В ходе развития эта способность была утрачена.

В нашей сказке она есть и действует по слову Библии: «Дух дышит, где хочет». Мыслящая ду