Глава V. Парадигма II. 1920–1925 гг.

Общественная жизнь и идеи со­циального времени: «утопический рационализм»

 

На мой взгляд, вторая парадигма — самое удивительное и интересное для искусства время за все годы советской власти. У немецкого философа К. Ясперса есть идея «осе­вого времени» человечества[401], которое длилось с 800 г. по 200 г. до нашей эры (идея несколько натянутая, поскольку в число стран, успевших вскочить в ухо­дящий вагон «осевого времени», Ясперс включает и Россию). Мы воспользуемся этим понятием для объяснения того, чем стала вторая пара­дигма для нашего искусства.

На первый взгляд, предложенная характеристика этой парадигмы как времени «утопического рационализма» кажется бессмысленной — разве уто­пия может быть рациональной? Однако при определенных обстоятельствах — может, и именно такими были обстоятельства первых двух лет (1920–1921) этой па­радигмы. Очень точно сказал об этом времени С. С. Аверинцев: «Если суще­ствует общий знаме­на­тель, под который можно не без основания подвести и символизм, и футуризм, и обще­ст­венную реальность послереволюционной России, то знаменателем этим будет умона­строение утопии в самых различ­ных вариантах — философско-антропологическом, этиче­ском, эстетиче­ском, лингвистическом, политическом. Подчеркиваем, что речь идет не о социаль­ной утопии как жанре интеллектуальной деятельности, а именно об умона­строении, об атмосфере»[402].

Да, обыденная жизнь еще остается на первобытном уровне, еще не погасли сполохи Гражданской войны, голодает страна, свирепствует ЧК и т. д., но... Но выдающийся наш психолог А. Р. Лурия в мемуарах, относящихся к тому времени, говорит о себе и своих сверстниках как о «радостном поколении». Он не оди­нок в этом ощущении: в предсмертном письме в ЦК КПСС (13 мая 1956 г.) А. Фадеев писал: «С каким чувством свободы и открытости мира вхо­дило мое поколение в литературу при Ленине, какие силы необъят­ные были в душе и какие прекрасные произведения мы создавали и могли создать!»[403]. Из­вестный биолог Борис Райков вспоминает об этих годах: «То было время увлечений, грандиозных перспектив, время, когда нам всем ка­залось, что од­ним ударом можно... сразу озарить всю страну блеском не­бывалой культуры»[404]. И даже такой скептик и рационалист, как И. Эрен­бург, характе­ризует это время как «эпоху проектов ‹...› когда седовласые чудаки и моло­дые энтузиасты разрабатывали проекты райской жизни на земле»[405]. П. Г. Ан­токольский позже, в 1971 году в частном письме к Г. Козинцеву раз­мышлял: «Как ни сложны были наши счеты со временем, как оно ни гнуло, ни ломало хребет, ни выворачивало суставы, — все равно на старости лет хочется низко поклониться ему и Революции, и Октябрю. Волны были кру­тые и соленые, но на своем хребте они вынесли нас на от­крытый настежь про­стор»[406]. Кто сегодня посмеет бросить в них камень? Разумеется, были и скеп­тики, были и неверующие, были, несомненно, и ненавидя­щие новую власть. И это — нор­мально, нельзя всех подогнать под одну гре­бенку. Но были и другие, в основ­ном молодежь — те, кто штурмовали небо, искренне верили в возмож­ность построения царства всеобщего счастья, коммунистического рая на земле, счастливые оттого, что именно им выпала такая завидная доля...

Вообще, вера в коммунизм — известный вид идеологического психоза. Его не избежал в молодости даже А. Платонов, который писал 1920 году: «Пролетариат, сын отчаяния, полон гнева и огня мщения. Этот гнев выше всякой небесной любви. Наши пулеметы на фронтах выше евангельских слов. Красный солдат выше святого. Мы нашли того бога, ради которого будет жить коммунистическое человечество»[407]. Конечно, были и прямо противоположные мнения, и не только среди эмигрантов. Так, А. Блок уже к 1920 году понял, что дух музыки отлетел от революции, что на смену этому духу пришли чиновно-административные мероприятия. Он страдал: «Я за­дыхаюсь, задыхаюсь, задыхаюсь! ‹...› Мировая революция превращает­ся в мировую грудную жабу. Опротивела марксистская вонь»[408]. В своем по­след­нем стихотворении «Пушкинскому Дому» он воспел тайную свободу. Ему, больному, требовалось лечение за рубежом. Горький писал Ленину: «А. А. Блок умирает от цинги и астмы, его необходимо выпустить в Финлян­дию, в санаторию. Его — не выпускают»[409]. Запрет на выезд принадлежал ЦК пар­тии, который даже не поинтересовался мнением Луначарского. В июле 1921 г. А. В. послал три письма в ЦК с просьбой выпустить Блока на лечение. В третьем письме, от 16 июля, возмущаясь «заглазно» принятым решением, он предупреждал: «Тот факт, что мы уморили талантливейшего поэта России, не будет подлежать никакому сомнению и никакому опровержению»[410]. Сам Блок незадол­го до смерти в письме к К. И. Чу­ков­скому 26 мая 1921 г. напи­шет о себе: «Итак, „здравствуем и посей­час“ сказать уже нельзя: слопала-таки по­ганая, гугнивая родимая матушка Россия, как чушка своего поросен­ка»[411]. Он умрет 8 августа 1921 года, 9 августа «Правда» отзовется о его смерти одной строкой: «Вчера утром скончался поэт Александр Блок».

Впрочем, трагический мартиролог погубленных властью поэтов в годы второй парадигмы пополнялся — в самый день похорон Блока чекисты допра­шивали другого поэта, Николая Гумилева.

В августе 1921 г. газеты сообщали, что ВЧК рас­крыла заговор так назы­вае­мой Петро­градской боевой организации («дело Н. В. Та­ган­цева»). Сегодня трудно однозначно ответить, действи­тельно ли суще­ствовала такая орга­низа­ция, чьей целью было сверже­ние советской власти, или дело было ин­спирировано чекистами («санитарами революции», как их называл чекист и известный полярник И. Д. Папанин). Всего было арестовано бо­лее двухсот человек (среди них Н. Н. Пунин[412]), рас­стрелян — по сообщению пет­роградской газеты «Правда» от 1 сентября 1921 — 61, в том числе Н. С. Гумилев[413]. Поэтом он был талантливым, незаурядным, в его творче­ском наследии есть множество романтических стихов и экзотических баллад. С возрастом он становился взыскательнее и глубже, появились муд­рые, замеча­тельные стихи: «Заблудившийся трамвай», «Шестое чувство», «Слово», «Ни шороха полночных далей…», переводы Ли Бо («Фарфоро­вый павиль­он»). В. Шкловский о нем написал: «У этого человека была воля, он гипнотизиро­вал себя»[414]. Он нуждался в самогипнозе для преодоле­ния каких-то дет­ских комплексов, связанных, видимо, с шепелявостью и косоглазием. Отсюда — и африканские путешествия, и два Геор­гия в Первой Мировой войне, и посто­янное обслуживание приду­манного им «я -образа» рыцаря, конквистадора, романтиче­ского скитальца, искушающего судьбу. Можно представить, сколько мо­лоденьких гимназистов примеряло на себя бесстрашие его «Капитанов»:

 

И, взойдя на трепещущий мостик,

Вспоминает покинутый порт,

Отряхая ударами трости

Клочья пены с высоких ботфорт.

Или, бунт на борту обнаружив,

Из-за пояса рвет пистолет,

Так что сыпется золото с кружев,

С розоватых брабантских манжет.

 

Стремление сохранить власть над читающей публикой и, как следствие, непреодоление читательских ожиданий помешали, на мой взгляд, бо­лее полному раскрытию его большого поэтического дара. И хотя он на­писал в «Молитве мастеров» (1921):

 

Всем оскорбителям мы говорим привет,

Превозносителям мы отвечаем — нет!

Упреки льстивые и гул молвы хвалебный

Равно для творческой святыни непотребны, —

 

однако полное осознание этого пришло лишь за несколько месяцев до гибели. Увы, иногда понимание приходит слишком поздно...

И все же, подчеркну: мы ничего не поймем во второй парадигме, если исключим из нашего контекста умона­строение входя­щего в новую жизнь молодого, «радостного поко­ления».

После окончания Гражданской войны правящая партия стремится ут­вердить свое значение в обществе и рас­пространить свое влияние на всю страну, несмотря на зреющее недовольство не только в крестьянской, но и в рабочей среде. На Х съезде РКП(б) (1921) Троцкий поднимает тему «револю­ционного исторического первород­ства партии, которая обязана удержать свою диктатуру, несмотря на вре­менные колебания... даже в среде рабо­чих»[415]. Его точка зрения находит поддержку у деле­гатов съезда, ее развивает Луначарский: «Мы все понимаем, что дикта­тура пролетариата есть дик­татура партии, и государственный аппарат дол­жен представлять собою отра­жение этой партии»[416]. Как это ни удивительно, самым осто­рожным оказался Сталин, который в 1924 году дал им публич­ную отповедь: «Видимо, кое-кто из товарищей полагает, что у нас диктатура пар­тии, а не рабочего класса. Но это же чепуха, това­рищи. ‹...› ибо стоит на ми­нутку подумать, чтобы понять всю несообраз­ность подмены диктатуры клас­са диктатурой партии»[417]. В «Вопросах лени­низма» (1926) он еще усилил эту мысль: «тем более нельзя отождествлять партию с рабочим классом, руко­водство („диктатуру“) партии с диктатурой рабочего класса. ‹...› Идя по этому пути, мы должны были бы сказать, что „диктату­ра партии есть дикта­тура наших вождей“. А ведь к этой именно глупости и ведет, собственно го­воря, полити­ка отождествления „диктатуры“ партии с диктатурой пролета­риата»[418]. Но это сказано позже, а пока на Х съезде А. В. Луначарский рассуж­дает о «недора­зумениях, которые возникают из партийно-советского дуализма, — государ­ственная работа и партийная ра­бота должны быть якобы разграни­чены как на карте, должны быть указаны границы, где партия передает пол­ностью работу в государственный аппа­рат. Это неправильно. Партия должна быть всюду, как библейский дух божий»[419] (курсив мой; иными словами, еще нет, но — должна быть...). Поэтому Е. А. Преображенский считает, что проис­ходящий «процесс коммунизирования государственного аппарата» — это «абсо­лютно прогрес­сивный процесс, его нужно поддерживать»[420].

Лидеры правящей коммунистической партии все еще находятся в плену мифологемы о неизбежной победе «мировой революции». В 1923 году на XII съезде РКП(б) Г. Е. Зиновьев бахвалился: «В 1930 году... мы, русские коммунары, бок о бок с иностранными рабо­чими бу­дем драться на улицах европейских столиц»[421].

Глава пролетарских писателей по разряду поэзии, кремлевский квартирант Демьян Бедный, писал о том же:

 

Движутся, движутся, движутся, движутся,

В цепи железными звеньями нижутся,

Поступью гулкою грозно идут,

Грозно идут,

Идут,

Идут,

На последний всемирный редут!..

(Главная улица, 1922)

 

Партийные лидеры в 1923 году всерьез обсуждали вопрос о роли СССР в будущей объединенной «рабоче-крестьянской Европе»[422], а поэт-романтик Э. Багрицкий несколько запоздало торопил парижан:

 

Когда ж опять предместье встанет

И заклокочет в ночь набат,

Когда ж огонь ружейный грянет

С воспламененных баррикад?

Когда ж суровей и бесстрашней

Вы первый сделаете шаг,

Когда ж над Эйфелевой башней

Пылающий взовьется флаг?

(Коммунары, 1923)

 

Конституция 1924 года провозглашала, что образование СССР «послужит верным оплотом против мирового капитализма и новым решительным ша­гом по пути объединения трудящихся всех стран в Мировую Социалистиче­скую Советскую Республи­ку». И позже, в Конституции 1928 года, сохраня­ется эта же идея Мировой Социал­истической Советской Республики. В припеве «Гимна Коминтерна» дважды повторялось: «Два мира столкнулись в смертельном бою; / Наш лозунг — Всемирный Советский Союз». В. Э. Мейерхольд, возобновляя 7 нояб­ря 1930 г. старый спектакль «Д.Е.», даст ему новое название «Д.С.Е.» (Даешь Совет­скую Европу)[423].

Экономика РСФСР в годы военного коммунизма рушится, административно-декретные методы управления народным хозяй­ством абсолютно неэффективны. Даже такой доброжелательный к России свидетель, как А. Хаммер, вспоминает летнюю Москву 1921 года: «Царила полная разруха. ‹...› Магазины были пусты, а их витрины разбиты или забиты дос­ками. ‹...› Люди казались закутанными в лохмотья  почти ни на ком не было чулок или настоящей обуви»[424].

Начинается массовый исход рабочих из го­лодного города в относительно сытую деревню (так называемое декласси­рование пролетариата). Исследова­ния показывают, что в 1920 г. население городов сократилось почти на 8 млн. чел., или 30%. Если в 1913 г. оно составляло 28,4 млн., то к 1920 году сократилось до 20,1 млн. человек. Из-за Гражданской войны и ухода горо­жан в деревню Москва и Петроград потеряли 60% жителей. В Европейской России чис­ленность мужчин сократилась на треть[425].

Для борьбы с прогулами и текучестью кадров власть вводит трудовые книжки (июнь 1919). IX съезд партии (1920), в полном соответствии с бук­вой «Манифеста» об «учреждении промышленных армий, в особенности для земледелия»[426], принимает предложение Троцкого о «военстрое» — милитари­зации народного хозяй­ства. Его поддерживает Н. И. Бухарин: «Мы должны были перейти непосредственно к системе ми­литари­зации труда»[427]. Армию демобилизовали не полностью, некото­рые ее части были переведены на положение трудовых армий: Первая революци­онная армия труда на Урале, Вторая — в Казани, Четвертая — в южном Поволжье, Седьмая — в Петроград­ском райо­не, Укртрударм (Укра­инская трудовая армия) и другие. Правда, вскоре они пе­решли на боевое по­ложение: начался поход Вран­геля, затем — бес­славная война с Польшей под лозунгом «Самара наша, даешь Варшаву!» (варианты: «Даешь Берлин!», «Даешь Европ­у!») и поражение Красной Армии в сентябре 1920 года.

«Энергия заблуждения» при строительстве коммунистического обще­ства все еще сохраняет свой потенциал. В январе-феврале 1921 г. все зрели­ща России объявляются бесплатными. «Вход свободный» — висели плакаты на дверях театров, цирков, концертных залов, а В. Э. Мейерхольд, за­ведующий ТЕО, подписывает приказ о замене театраль­ных билетов жето­нами[428].

Бесплатные зрелища — логическое следствие военного коммунизма. В принципе, к этому все и шло. Уже во второй половине 1918 г. государствен­ные и советские театры[429] двух столиц на практике финансируются таким образом, что «их расходная смета целиком удовлетворяется Советом, а сбо­ры сдаются, во всяком случае, должны сдаваться в доход казны»[430]. Как ни па­радоксально, этот принцип бюджетного финансирования был более эконом­ным для государства, чем субсидирование.

Дело в том, что размер субсидий определялся «разни­цей между расходной сметой театра и 60% максимальной приходной сметы»[431]. Естественно, что любое завышение сметы расходов или рост посе­щаемости, который в этом сезоне достигал 80–90%, приводили к тому, что субсидия превращалась «в довольно кругленький подарок государства ловкому театральному дельцу»[432].

Можно сказать, что одну проблему — зрелищ — власть решила, однако другу проблему — хлеба — нет.

Наступившая в 1921 году засуха, а главным образом, развал всей си­стемы хозяй­ствования на селе с реквизицией у крестьян в 1920 г. даже посевного зерна привели к страшно­му голоду в Поволжье, «когда детские трупики свалива­ются, как штабели дров у железнодорожных станций, когда едят человечье мясо»[433]. Арманду Хаммеру тоже запали в память «санитары с носилками, складывавшие на вокзале трупы штабелями в одном из залов ожидания, что­бы затем отправить их в общие могилы, и кружившие в воздухе стаи воро­нов»[434].

Маяковский пишет:

 

Падаль едят люди! Мертвых едят люди!

10 000 000 вымрет, если хлеба не будет.

(«Нечего есть! Обсемениться нечем!», 1922)

 

От голода погибло более 5 млн. человек. Власть скрывала от народа масштабы бедствия и ужасные факты людоедства. Интеллигенция начала бить тревогу, и в июне 1921 г. по ее инициативе был создан Всероссийский комитет помощи голодающим (ВКПГ). Организаторами были агрономы, экономисты, профессора, писатели, общественные деятели, врачи. Энергичную деятельность в комитете развили эсеры, меньшевики, кадеты, в их числе —С.Н. Прокопович, Е. Д. Кускова и Н. М. Кишкин [435]. Наученные горьким опытом жизни при «пролетарской диктатуре», они хорошо понимали, что любая общественная инициатива без санкции советской власти — прямой путь в лагеря. Делегация комитета добивалась приема у Ленина, но он от встречи уклонился. Благодаря усилиям М. Горького их принял Л. Б. Каменев. Признав, что без иностранной помощи не обойтись, он пообещал содействие в статуировании комитета. Это было необходимо по многим причинам, в частности, в какой-то мере могло оградить их от чекистских обвинений в «связях с иностранцами».

Пытаясь уменьшить международный резонанс, вызванный этой национальной катастрофой, власть перехватила инициативу: 18 июля ВЦИК создал структуру для борьбы с голодом на государственном уровне — Центральную Комиссию помощи голодающим при ВЦИК (ЦК Помгол) под председательством М. И. Калинина. А через три дня, 21 июля, выходит декрет ВЦИК«О Всероссийском комитете помощи голодающим». Но Ленин еще загодя, 12июля, предупреждал наркома здравоохранения Семашко[436]: «Директива сегодня в Политбюро: строго обезвредить Кускову. Вы в „ячейке коммунистов“ не зевайте, блюдите строго. От Кусковой возьмем имя, подпись, пару вагонов от тех, кто ей (и этаким) сочувствует. Больше ни-че-го!»[437].

Деятельное участие в работе ВКПГ — в условиях вакханалии богоборчества власти — принимала церковь: патриарх Тихон выступил с посланием к пастве, зарубежным сестрам-церквям, архиепископу кентерберийскому, папе римскому и епископу нью-йоркскому с просьбой «провести сборы продовольствия и денег для вымирающего Поволжья». С аналогичным призывом обратились к мировому сообществу о помощи и М. Горький, и председатель ВКПГ В. Г. Короленко и др. Их усилия не остались без ответа — валюта и продовольствие стали поступать из разных стран. Отметим весомый вклад Американской админи­страции помощи (АРА): Конгресс США выделил для этих целей 20 миллионов долларов, а с учетом пожертвований Америка предоставила в помощь голодавшим около 46 миллионов долларов. На 1 июня из-за границы было доставлено до 25,5 млн. пудов различных продуктов, из них 22 млн. пудов — АРА[438].

Анатоль Франс пожертвовал голодающим присужденную ему в ноябре 1921 года Нобелевскую премию, римский папа — 1 млн лир.

Тем не менее, ВКПГ был бельмом на глазу власти — в деятельности Комитета ей постоянно чудились антисоветские заговоры, готовящиеся мятежи, восстания, шпионаж и т. д. Государственного терпения хватило всего на шесть недель. 28 августа Ленин пишет Сталину и остальным членам Политбюро: «т. Сталин! Наглейшее предложение Нансена (назначить кадета из Комитета помо­щи), поведение этих „Кукишей“ и прилагаемая телеграмма яснее ясного показывают, что мы ошиблись. Или если не ошибались раньше, то теперь жестоко ошибемся, если прозеваем. ‹...› Предлагаю: сегодня же, в пятницу, 26/8, постановлением ВЦИКа распустить „Ку­киш“ — мотив: их отказ от работы, их резолюция. Назначить для приема денег и лик­видации одного вечекиста. ‹...› Ей-ей, ждать еще — ошибка будет громадная. ‹...› Напечатаем завтра же пять строк короткого, сухого „правительственного сообще­ния“: распущен за нежелание работать. Газетам дадим директиву: завтра же начать на сотни ладов высмеивать „Кукишей“. ‹...› Изо всех сил их высмеивать и травить не реже одного раза в неделю в течение двух месяцев. ‹...› Не надо колебаться. Советую сегодня же это покончить в Политбюро»[439].

Правительственное сообщение о роспуске Всероссийского комитета помощи голодающим было на­печатано в «Правде» 30 августа 1921 года. Организаторов ВКПГ, среди которых были видные чле­ны кадетской, эсеровской и меньшевистской партий, в июле — августе 1921 г. арестовали, одних отправили в ссылку, других — Кускову и Прокоповича — позже выслали за рубеж. Как отмечает исследователь, «после ареста членов комитета один из лидеров партии эсеров, А. Гоц, встретив в тюрьме на Лубянке С. Прокоповича, сказал ему: „Как только мы прочли декрет и положение о комитете, я сказал товарищам: Товарищи! Надо готовить камеры для инициаторов этого дела...“». М. Горький объяснил Кусковой, что «декрет дал Кремль... Но кроме Кремля есть еще Лубянка. Лубянка заявляет прямо и определенно: мы не позволим этому учреждению жить…»[440].

Власть использовала голод как повод для изъятия церковных ценно­стей. Патриарх Тихон в своем послании разъяснял, что созданный Всерос­сийский церковный комитет помощи голодающим был принужден зак­рыться, а «все собранные Церковью денежные суммы потребованы к сдаче и сданы правительственному Комитету». Он разрешил «церковно-приходским Советам и общинам жертвовать на нужды голодающих драгоценные цер­ковные украшения и предметы, не имеющие богослужебного употребления», но заявил, что не может «одобрить изъятия из храмов, хотя бы и через доб­ровольное пожертвование, священных предметов, употребление коих не для богослужебных целей воспрещается канонами Вселенской Церкви и кара­ется Ею как святотатство — миряне отлучением от Нее, священнослужители — извержением из сана»[441].

Цинизм власти проявился еще и в том, что она использова­ла голод для решения своих политических задач. Ленин в письме к членам политбюро в «строго секретной» директиве предписывал: «Именно теперь и только теперь, когда в голодных местностях едят людей… необходимо про­вести изъятие церковных ценностей… чем мы можем обеспечить себе фонд в несколько сотен миллионов золотых рублей… Без этого фонда никакая го­сударственная работа вообще, никакое хозяйственное строительство в част­ности и никакое отстаивание своей позиции в Генуе (там проходила между­народная конференция. — Г. Д.) в особенности совершенно немысли­мы. ‹...›.

Чем больше представителей реакционного духовенства и реакционной бур­жуазии удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше. Надо именно сейчас проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет ни о ка­ком сопротивлении они не смели и думать» [442].

На грабительскую политику власти крестьяне отвечали бунтами, пере­росшими постепенно в мятежи и восстания: «Всюду непрекращающиеся крестьян­ские восстания. Против кого, спросите вы? Против белых и против красных, смотря по тому, чья власть утвердилась. ‹...› Когда революция пробудила его (крестьянина. — Г. Д.), он решил, что сбывается его вековой сон о жизни особняком, об анархическом хуторском существовании трудами рук своих, без зависимости со стороны и обязательств кому бы то ни было. А он из ста­рой, свергнутой государственности попал еще в более узкие шоры нового ре­волюционного сверхгосударства. И вот деревня мечется и нигде не находит покоя»[443].

Пожар крестьянских восстаний заполыхал на Дону, Кубани, Поволжье, Западной Сибири («Петропавловско-Ишимский мятеж»), Украине (Повстанческая армия Н. Махно). Особый размах сопротивление большевикам приняло на Тамбов­щине, где восстание началось в августе 1920 года. Его возглавил А. С. Антонов, организовавший «Единую партизанскую армию Тамбовского края» численностью в 40 тысяч человек. Повстанцев поддержали крестьяне не только Тамбовской, но и соседних Воронежской и Саратовской губерний.

Понимая, чем грозит ему и партии это восстание, Ленин приказал лю­бой ценой его подавить. 27 апреля 1921 г. Политбюро ЦК РКП(б) по инициативе Ленина принимает постановление «О ликвидации банд Антонова в Тамбов­ской губернии».

Против «зеленых» было брошено более 50 тысяч солдат Красной Армии под командованием М. Н. Тухачевского, в операции участвовали также И. Уборевич, Н. Какурин, кавалерийская бригада Г. Котовского.

Приданному им авиаотряду было приказано применять «ядо­витые уду­шливые газы» для очистки ле­сов, «где прячутся бандиты, чтобы облако уду­шливых газов распространя­лось полностью по всему лесу, унич­тожая все, что в нем пряталось»[444]. А через два дня, в целях «быстрого очищения от бан­дитизма известных районов», был издан еще более изуверский приказ: «По прибытии на место волость оцепляется, берутся 60–100 наиболее видных лиц в качестве заложников... жителям дается два часа на выдачу бандитов и ору­жия, а также бандитских семей... Если население бандитов и оружия не ука­зало по истечении двухчасового срока... взятые заложники на глазах у насе­ления расстреливаются, после чего берутся новые заложники и вторично предлагается выдать бандитов и оружие... В случае упорства проводятся но­вые расстрелы и т. д. ‹...› Настоящее Полномочная комиссия ВЦИК приказывает принять к неуклонному исполнению»[445]. Приказ, кроме Тухачевского, подпи­сали начальник штаба Н. Е. Какурин и Председатель комиссии ВЦИК В. А. Антонов-Овсеенко[446].

Тамбовское восстание было подавлено в августе 1921 г., А. С. Антонов убит через 10 месяцев — в июне 1922 г.

28 февраля 1921 года в Кронштадте под лозунгом «Пришло время свер­гать комиссародержавие»[447] подняли восстание моряки-балтийцы — краса и гор­дость большевиков. Балтийцев поддержали рабочие Петрограда, объявив забастов­ку.

Программа Вре­менного революционного комитета кронштадтцев вклю­чала 15 пунк­тов: свобода слова, печати, собраний, проф­союзов и т. д., осво­бождение политзаключенных, многопартийность, перевы­боры Советов тай­ным голосованием, «свобода торговли»; дать «полное право крестьянам над всею землею так, как им желательно, а также иметь скот», «немедленно снять все заградительные отряды», упразднить всякие политотделы и т. д. Восстание объявили инспирирован­ным извне мятежом, на его подавление направили 7-ю армию под командованием того же Тухачевского. С по­бежденны­ми расправились безжалостно: свыше 10000 человек было арес­то­вано, каждого пятого из них расстреляли. В народной памяти это изуверство власти сохра­нилось по-своему. По лагерным воспоминаниям В. Шаламова, заключенные были уверены, что моряков вывели на мол и заставили рассчи­таться на пер­вый-второй. «Не­четные сделали шаг вперед, и были расстре­ляны тут же, на молу, а четные получили по десять лет»[448].

Дума­ется, эти факты — массовые восстания и голод — дали В. И. Ленину понима­ние зна­чения «хозяйственного фронта» как самого главного и основ­ного. Под программой кронштадтцев готова была подписаться вся измордо­ванная крестьян­ская Россия. Надо отдать должное Ленину — восстание он по­давил, но сквозь орудийный грохот услышал стон измученного народа, под­нявшегося на борьбу. В октябре этого года он признается: «На экономиче­ском фронте... мы к весне 1921 г. потерпели поражение более серьезное, чем какое бы то ни было пораже­ние, нанесенное нам Колчаком, Деникиным или Пилсудским, поражение, го­раздо более серьезное, гораздо более существен­ное и опас­ное»[449].

На фоне прокатившихся крестьянских восстаний в стране сложилась взрывоопасная ситуация. В. И. Ленин, понимая, какой «тяжелый поворот руля» предстоит, объясняет правоверным коммунистам: «В своем экономи­ческом наступлении мы слишком далеко продвинулись вперед, не обес­пе­чили себе достаточной базы, не сумели почувствовать и сознательно сфор­мулировать то, что почувствовали массы, что через несколько недель поняла и признала партия, а именно: что непосредственный переход к чисто социа­листическим формам, к чисто социалистическому распределению превышает наши наличные силы и что если мы окажемся не в состоянии произвести от­ступление так, чтобы ограничиться более легкими задачами, то нам угрожает гибель»[450]. У него хватило политической воли отказаться от теоретических догм и исправить ошибку — «ибо это нужно народу»[451]. По его инициативе Х съезд РКП(б) в 1921 г. принима­ет новую экономическую по­литику — НЭП, или «декретный Мессия», как на­зывали его современники.

НЭП начинается с замены продразверстки натуральным налогом, с раз­решения внутренней торговли и права кре­с­тьян свободно продавать излиш­ки своей продукции на рынке, отмены уравнительности. Затем выходит дек­рет о поощ­рении потребительской, промысловой, кредитной и жилищной коопера­ций. С авгу­ста восстанавли­вается обязательная плата за товары, отпускае­мые государствен­ными орга­нами частным лицам и организациям, принима­ется новый земе­льный ко­декс. Крестьяне получают право свободного выхо­да из общи­ны, выбора форм землепользования, право на аренду земли и т. д. Но­вый КЗоТ от­ме­няет все­общую трудовую повинность, разрешает свободный наем рабо­чей силы и использование наемно­го труда: в 1924–1925 гг. право на аренду земли и использование наемного труда расширя­етс­я. Промышленность частично денационализируется, возрождается пред­при­нимательство — част­ные лица полу­ча­ют право открывать мелкие и брать в аренду (но не в собственность!) средних размер­ов предприя­тия. В стране реформируется вся система хозяйственной жизни, устанавливается многоук­ладная экономика. В 1922 году частная торговля об­служивала примерно 4/5 всего розничного товарооборота. Так, в Москве на ее долю приходилось «90% торговли пищевыми и бакалейными товарами, на 96% — кожевенными и резиновыми, на 93% — химическими, на 96% — тор­говлю мануфактурой, на 90% — хлебофуражом, на 96% — металлическими и электротехническими и другими товарами»[452].

В 1922 году начинается денежная реформа — она была неизбежна в усло­виях гиперинфляции: индекс розничных цен вырос по сравнению с 1913 годом в 20000 раз. Восстанавливается функция денег как всеобщего экви­валента. Абсурдное предложение 1921 года заменить рубль новой учетной ка­тегорией — тредом (трудовой единицей) благополуч­но забыто. Возрождается закрытый ранее за ненадобностью Госбанк, ему дается право выпуска бан­ковских биле­тов (червонцев), разме­ниваемых, как писалось на банкноте, на золото[453]. Вы­пуск находящихся в обороте советских дензнаков, не обеспеченных това­рами, постепенно сокращается — так, если «в первом… квартале 1922 г. удельный вес эмиссионного дохода достигал 85% всей денежной приходной части бюд­жета», то «в последнем квартале 1922 г. доход от эмиссии состав­лял 46% всех денеж­ных поступлений государства»[454].

Червонец стоил на черном рынке от 12500 до 60000 рублей совзна­ками образца 1922 года (курс менялся в зависимости от покупа­тельной спосо­бности последних). Чтобы укрепить доверие населения к но­вым деньгам, серебря­ные рубли и полтин­ники иногда продавали за бумаж­ные совзнаки. Судя по отно­сительно высо­кому содержанию платины в этих монетах, можно предполо­жить, что чека­нили их из конфискованных церко­вных сокро­вищ[455]. Впрочем, денежная реформа власти удалась, и это радостно приветст­вовал М. Кольцов: «Совзнак скончался. Гривенник родился. Товарный рубль ото­шел к праотцам. Тарифный, бюджетный, железнодо­рожный, госпланов­ский, та­моженный, статистический рубли лежат... у ног единственно­го, непобеди­мого, червонно-золотого чемпиона»[456]. Советский червонец был нор­мальной конвертиру­емой валютой: в 1925–1927 гг. на Лондонской бирже за него давали около 6 дол­ларов, он котировался выше фунта стерлингов, что, есте­ственно, вызы­вало неудовольствие гордых брит­тов. Правда, в 1925 г. западноевропейские государства организовали так называемую золотую блокаду СССР, отказываясь принимать золотой червонец выпуска 1923 года с изображением «Сеятеля».

Вряд ли необходимо подробно описывать хозяйственные новации НЭПа — это задача экономической истории. Важно, что НЭП предпола­гал отно­си­те­льную экономическую свободу, развязывал хозяйственную иници­ати­ву, что со временем неизбежно приводит к формированию в стране «третьего класса». До сих пор мы не знаем истин­ного отноше­ния Ленина к НЭПу, поскольку имеем перед собой множество его взаимоисключа­ю­щих утвержде­ний. Он понимал, что по мере усиле­ния экономической мощи фи­нансово ок­репший новый «третий класс» (нэпманы) рано или поздно потребует для себя политических прав, а в случае отказа  устроит револю­цию, как это было, например, во Фран­ции. Точка зрения Ленина по этому поводу была однозначной: «… человек, который применил бы к нашему „нэпману“ то упро­щенное положение исторического материализма, что за экономической си­лой должна следовать политическая, рискует ошибиться очень глубоко и даже стать жертвой целого ряда смеш­ных недоразумений»[457]. (Непонятно при этом, почему, собственно говоря, человек, рискнувший предположить такое, «очень глубоко» ошибается? Ко­нечно, командные высоты сохраня­лись в руках власти, но употребляя их, власть перешла бы к администра­тивно-командным методам. Правда, Ленина это никак не смущало, в письме Л. Б. Каменеву (3 марта 1922 г.) он пишет: «Величайшая ошибка думать, что НЭП положил конец террору. Мы еще вернемся к террору и террору экономическому»[458]. Но в этом случае на самой идее НЭПа надо ста­вить крест, что Сталин и сделал.)

М. К. Мамарда­швили проницательно сравнил НЭП с Бре­стским миром вла­сти со страной, со своим на­родом[459]. Я склоняюсь к мне­нию, что лени­нское утвержде­ние о НЭПе — «всерьез и на­долго» — доста­точно адекватно отражает его тогдашнюю точку зрения: уж больно страшной была тогда раз­руха в Рос­сии. Он так и выразился: «всерьез и надолго», и закон­чил: «но, конечно... не навсегда»[460]. И это понятно. Если крестьяне, интеллигенция и трудящиеся массы восприняли НЭП как поворот к нормальным, человеческим условиям жизни, то революционный авангард пролетариата — члены партии, как и большинство левых художников, приняли НЭП в штыки, как преда­тельство идей Октября, как «капитуляцию перед буржуазией». Современный исследователь отмечает, что практически во всех парторганизациях имели место случаи выхода из РКП(б) из-за «несогласия с нэпом»[461]. Еще бы, —революция увлекла их, молодых, мечтой грандиозного переуст­ройства человечества на новых, коммунистических началах, утверждения на земном шаре нового золотого века. Это мироощущение эпохи военного коммунизма замечательно передано В. Шкловским: «Мы все обязаны признаться, что много должны этому холодному, горькому, растрепанному, как костер на двадцатиградусном ветреном морозе, времени. И всегда его любим. ‹...› Воздух свободы, а не необходимости, парадоксальнейшее предчувствие будущего, заменял в Питере жиры, дрова и вообще атмосферу. ‹...› Мы летели на железном ядре из прошлого в будущее — и тяготения не существовало, как в ядре Жюль Верна. Время поэтому было гениально. Этот гениальный порыв в будущее дарил свое изобретение всем! всем! как будто бы ускорилось само вращение земли»[462].

А им, творившим историю нового мира, штурмовавшим небо, предлагали стать торгашами, лавочниками, приказ­чиками, восстанавливали товарно-денеж­ные отношения. Но ведь рынок ежеминутно, ежесекундно воспроизво­дит капи­та­лизм, торжествует частный почин, пир справляет — в прямом и переносном смысле — презренный нэпман. «Вылезли окаянные из всех щелей и трещин, — писал о них М. А. Рейснер, профессор с революционным прошлым. — Долго выжидали в подполье: когда же? ‹...› А теперь появились на свет — все лисьи, хорьковые и волчьи морды. Засветились стеклами торжища, завертели колесо. Проедают ходы в советском фундаменте»[463]. Маяковский негодовал:

 

И вот,

Вечекой,

Эмчекою вынянчена,

вчера пресмыкавшаяся тварь еще —

трехэтажным «нэпом» улюлюкает нынче нам:

«Погодите, голубчики!

Попались, товарищи!»

(«Спросили раз меня: „Вы любите ли НЭП?“ — „Люблю, — ответил я, — когда он не нелеп“», 1922)