Второй брак и новые приближенные

Еще более скромен был второй брак государя. Отец невесты – свойственник И.М. Языкова Матвей Васильевич Апраксин – не получил даже младшего думного чина, братья стали по обычаю комнатными стольниками, не более. О выборе супруги Федор Алексеевич объявил 12 февраля 1682 г., 15-го была скромно сыграна свадьба, без обычного чина и при запертом Кремле. Царь был уже очень болен, и лишь 21-го сумел принять придворных, гостей и посадских с подношениями. 23-го царь и царица дали свадебные «столы»[613]. Сильвестр Медведев тепло поздравил новобрачных, уподобляя царя Геркулесу, Александру Великому, Титу, Августу, Соломону, Константину Великому.

Радуйся царю, от Бога избранный,
От него же нам, россиянам данный!»–

     восклицал поэт, уверяя:

«Ничто в мире лучше, яко глава
Крепкого тела, егда умна, здрава[614].

Глава была умна, но не здрава. До сей поры Федор Алексеевич, даже болея в межсезонье, не выпускал из рук государственных дел, хотя временами был на грани смерти. Согласно донесениям нидерландского резидента Иоганна фан Келлера, сильнейшая болезнь свалила царя в январе 1678 г., среди военных приготовлений. Вообще ослабленный зимой, Федор Алексеевич так простудился на Крещенском водосвятии, что доктора отчаялись, Дума, забросив дела, размышляла о престолонаследии. Однако государь пересилил болезнь и 10 мая ослепил великих послов Речи Посполитой роскошью и величием, которое «к удивлению присутствующих, превосходило его возраст». Демонстрируя выздоровление, Федор Алексеевич всенародно отпраздновал именины, а 7 августа самолично произнес перед послами речь по случаю ратификации мирного договора в хоромах, где свод был расписан «небесными созвездиями с зодиаком и течением планет», а стены увешаны французскими шпалерами «с изящными изображениями римских сражений»[615].

Зимой 1682 г. царь также надеялся на выздоровление, но оказался прикованным к постели настолько, что не мог контролировать исполнение своих распоряжений. В феврале, марте и апреле 1682 г. правительство продолжало функционировать, но роль вхожих в комнаты больного ближних людей необычно повысилась – об этом с гневом или одобрением пишут все современники. Их влияние не касалось крупных государственных распоряжений, но в жизни двора стало ощутимо. Сторонник Матвеевых (если не сам граф А.А. Матвеев) уверяет, что благодаря ближним людям было изменено отношение царя к ссыльному временщику. За все прозябавшее в Мезени и заваливавшее первых лиц Москвы жалобами семейство Матвеевых вступилась новая царица и ее братья-стольники, боярин и оружничий Иван Максимович Языков, «глубокий прежде площадных, потом и придворных обхождений проникатель» постельничий Алексей Тимофеевич Лихачев и его брат стряпчий с ключом Михаил (о значении дворцовых синов см. в Приложении). По словам сторонника Матвеевых, они стали «сильным орудием к оправданию совершенной невинности тех оклеветанных»[616].

Братья Лихачевы и Языков выдвинулись по дворцовому ведомству. Языков с 1671 г. служил в Судном дворцовом приказе, при восшествии Федора на престол был пожалован в думные постельничие (хотя в Думе не заседал) и возглавил Царскую мастерскую палату с товарищем своим стряпчим М.Т. Лихачевым. С 16 августа 1680 г., получив чин окольничего, Языков стал руководить Оружейной, Золотой и Серебряной палатами, оставив Царскую мастерскую палату братьям Лихачевым. Федор Алексеевич, и без того любивший «художества», в это время особенно активно интересовался работой своих мастеров, чем и объясняется сближение царя с распорядительными администраторами, на лету ловившими его мысли. Языков был пожалован в бояре – честь, достойная царского оружничего. Но начавшие дворцовую службу еще при Алексее Михайловиче Лихачевы, при царе Федоре занимавшие должности доверенных слуг, так и не получили думных чинов[617].

Поскольку Языков принял должности, принадлежавшие раньше умершему Б.М. Хитрово (но не непосредственно, а после В.Ф. Одоевского), сторонник Матвеевых заключил, что Языков, Лихачевы и Апраксины «положили жестокую бразду» клану Хитрово и И.М. Милославскому. Это преувеличение, как преувеличено и значение «реабилитации» Матвеевых: царь просто освободил их из-под надзора и позволил жить в г. Лух – в Москву они были вызваны лишь после его смерти. Напомню, что в то же время Федор Алексеевич освободил из заточения в Кирилло-Белозерском монастыре глубоко уважаемого им патриарха Никона, разрешив тому жить в Воскресенском Новоиерусалимском монастыре.

Против этого царского желания долго и упорно возражал патриарх Иоаким. Положение Никона при Федоре в первые годы даже ухудшилось. Но смертельно больной царь проявил особую твердость – и это милосердное деяние не приписывается придворным интриганам. В то же время после долгого заточения был сожжен протопоп Аввакум, ужаснувший Федора Алексеевича кровожадным фанатизмом – вплоть до выражения надежды на уничтожение «никонианской» Москвы турками,– и это распоряжение почему-то не приписано Языкову и Лихачевым[618].

Более серьезное обвинение против И.М. Языкова выдвинул близкий к государю Сильвестр Медведев, писавший о начавшихся весной 1682 г. распрях в верхах и недовольстве народа правлением, не контролируемым больным Федором Алексеевичем. От сетований на то, что великие и малые начальники «мздоимательством очи себе ослепили», волнение народа переходило в гнев «от налогов начальнических и неправедных судов». В частности, когда стрельцы одного московского полка пожаловались государю на полковника, вычитавшего у них половину жалованья, и царь приказал провести расследование, именно Языков, «по наговору полковников стрелецких, велел о том розыск учинить неправедный и учинить челобитчикам, лучшим людем, жестокое наказание».

Языков мог исказить смысл устного царского распоряжения или даже скрыть волю больного царя. Но Медведев преувеличивает, называя его «первым государским советником» (это позволяет ему отвести обвинения от В.В. Голицына и других первых лиц Думы). Позднейшие историки усугубляют эту ошибку, говоря о «правительстве во главе с Языковым». Думаю, напрасно одному Языкову приписывается и более трезвая реакция на вторую, общую челобитную стрельцов 23 апреля, когда правительство вынуждено было начать следствие о злоупотреблениях полковников.

Обвинение против Языкова поддерживает датский резидент Бутенант фон Розенбуш: тот будто бы неправильно информировал о просьбе стрельцов … самого главу Стрелецкого приказа Ю.А. Долгорукова, а при наказании стрелецкого ходатая заявил, что это делается по царскому указу. Механизм поступка Языкова в общем понятен, тем более что все повести о начале Московского восстания 1682 г. упоминают о неправедном следствии, проведенном вопреки справедливому царскому указу (только обвиняют не Языкова, а вообще начальство или дьяков Стрелецкого приказа)[619].

Любопытно, что народ, поднявшийся после смерти Федора Алексеевича на открытое восстание, тоже старательно преувеличивал роль «временщиков», отводя даже тень обвинений от государя: высшего защитника всенародной правды. В.И. Буганов и ряд других историков доказали, что восстание посадских людей в Москве во главе со стрельцами и солдатами, распространившееся в 1682 г. и на другие города России и Украины, было обусловлено общим ухудшением их положения, а не только новейшими несправедливостями, ставшими искрой для взрыва недовольства.

Принципиально важно другое: восставшие, в первую очередь стрельцы и солдаты гвардии, отстаивали те же идеи, что декларировал царь Федор Алексеевич: общей правды, государственной функции всех сословий в организме страны, равного правосудия и т. п. Смерть великого государя и полное недоверие к верхам дворянства и церкви, неспособных отстаивать общие интересы, стали спусковым крючком «стрелецкого бунта». Современные источники практически единодушно свидетельствует, что, как только патриарх и бояре посадили на престол 10-летнего Петра вместо 16-летнего (по тем временам взрослого) царевича Ивана, единокровного брата Федора, восстание стало неизбежным.

Если даже при царе Федоре бояре и приказные люди, вопреки его воле, попустительствовали неправде и всякому насилию, «что же ныне при сем государе царе Петре Алексеевиче, который еще млад и на управление Российского царства не способен, те бояре и правители станут в этом царстве творить? – вопрошали восставшие. – Ведаем, что не лучше нам бедным восхотят сотворить, но еще больше постараются во всем на нас величайшее ярмо неволи возложить. Ибо, не имея над собой довольного ради царских юных лет правителя и от их неправды воздержателя, как волки будут нас, бедных овец, по своей воле в свое утешение и насыщение пожирать». [620]

Не случайно, перебив особо ненавистных лиц во дворце, в приказах и армии, стрельцы и солдаты объявили их государственными изменниками, которые и самого царя Федора извели. Не напрасно, получив возмещение всех своих материальных требований, они воздвигли на Красной площади памятник победе над неправдой, взяли у правительства жалованные грамоты для всех служилых по прибору, посадили на престол неправедно обойденного Ивана Алексеевича, назвались «надворной пехотой» (в противовес дворянской коннице) и хотели остаться при троне гарантами общей правды. «Чаяли... государством управлять», «хотели... правительство стяжать»,– с испугом повторял годами позже представитель верхов[621].

Самого Сильвестра Медведева ужасала мысль, что «невегласы мужики» посмели присвоить себе право на идеи «премудрых мужей», а «верхи» перетрусили и разбежались, предоставив спасать себя девице! Конечно, хотя Долгоруковы и Ромодановский пали в первые часы бунта, В.В. Голицын, Одоевские и другие представители высшей знати, Ф.Л. Шакловитый, Е.И. Украинцев и их товарищи-приказные не разбежались из Москвы вслед за большинством дворян и администраторов. И нелюбимый Сильвестром патриарх Иоаким, несмотря на «страхование», помогал царевне Софье неделя за неделей «утишать» народное волнение.

Мирное подавление самого опасного городского восстания XVII в. в России не было импровизацией одной царевны Софьи, как, публицистически заостряя, старается показать Медведев. Но «мужеумная» царевна оказалась действительно необходима для «премудрого» обращения с народом. И без нее в России, скорее всего, не произошло бы революции типа английской (как пугал Медведев) и государство бы не пало. Но самые опытные и храбрые представители господствующего сословия не смогли бы победить, не пролив реки крови. Именно такую ситуацию хорошо известной русским гражданской войны хотел сделать невозможной Федор Алексеевич, когда упорно старался изменить облик дворянства, бюрократии и особенно их высшего слоя.

ДИПЛОМАТЫ И ДИПЛОМАТИЯ

Народ, поднявшийся на «временщиков», почти никогда не называл по именам тех из них, кто возвысился при Федоре. Действительно, и я могу припомнить лишь один явный случай непонятного возвышения в его царствование, когда ничем не выдающийся старый служака Василий Семенович Волынский был пожалован в июне 1676 г. в бояре, а 21 декабря 1680 г.[622] возглавил сугубо ответственный Посольский приказ! Ядовитый автор «Истории о невинном заточении» Матвеевых, высказавшись о посредственном уме, легкомысленной совести и малограмотности сего деятеля – одного из участников интриги против Матвеевых, намекает, кажется, что появление Волынского в Посольском приказе было наградой за его клевету на бывшего канцлера, ведь он «управление таких государственных и политических дел столь остро знал, насколько медведь способен на органах играть»[623].

Но объяснение популярности при дворе и продвижения Волынского всемосковской славой златошвейной мастерской его супруги (которую тот «нашел себе не по разуму своему») и умением его веселиться за столом, хотя и может как-то мотивировать его издавна хорошие личные отношения с царем Федором и боярами, не помогает нам понять, для чего с 21 декабря 1680 г. по 8 мая 1681 г. кроме дьяков в Посольском приказе должен был сидеть этот деятель?!

Разумеется, Волынский не был тупицей. Принадлежа к старинному московскому роду, не имевшему привилегий 17-ти первых родов, он должен был пробиваться в Думу упорным трудом, и уже в 1658 г. стяжал чин окольничего. В 1650–1660-х гг. он успешно управлял Разбойным и Челобитным приказами, при Федоре Алексеевиче был товарищем судьи в приказе Сыскного денежного дела (недолго) и с октября 1676 г. до назначения в Посольский приказ исправно управлял Разбойным приказом (да и после вернулся в Сыскной и появлялся в Большой казне). Но, во-первых, назначение в Посольский приказ было ему не по рангу и не по влиятельности: обычно это было место «первого министра». Во-вторых, на Руси всегда придавали особое значение внешней политике, а положение в ней тогда было сложное, даже критическое.

Внешняя политика России в царствование Федора Алексеевича сводится обычно к основным посольствам и переговорам с Империей Габсбургов, Польшей и Турцией, затрагиваются отношения со Швецией и Данией. Даже С.М. Соловьев, обычно подробно рассматривающий «внешние сношения», в данном случае почти целиком заменил их проблемой Украины. Действительно, Нимвегенский мир 1679 г., прервавший европейское междоусобие, возродил в Москве надежды на организацию антитурецкой коалиции христианских стран, но круг дипломатических забот царя Федора этим далеко не исчерпывается[624]. Не Украина, а проблема османской агрессии в Европе была объединяющим звеном всей работы дипломатии Федора Алексеевича.

Еще до его воцарения московские власти рассматривали международные отношения в восточной части Евразии, от Ирана до Атлантики, как взаимосвязанную систему. Ма­те­ри­а­лы, со­б­ран­ные в 32-м фон­де РГА­ДА (Сно­ше­ния с Ав­ст­ри­ей и Гер­ман­ской им­пе­ри­ей), со­ста­в­ля­ют ядро ­ог­ром­ного ком­п­лекса до­ку­мен­тов о де­я­тель­но­сти рус­ской ди­п­ло­ма­тии поч­ти во всех за­пад­но­ев­ро­пей­ских го­су­дар­ст­вах по­с­ле Ан­д­ру­сов­ско­го пе­ре­ми­рия 1667 г., пря­мо или ко­с­вен­но ка­са­ю­щих­ся объ­е­ди­не­ния сил хри­сти­ан­ских стран про­тив на­сту­п­ле­ния по­лу­ме­ся­ца.

При царе Федоре Империя Габс­бур­гов, Речь Посполитая, Венеция и Бранденбургско-Прусское кня­жество на Западе, Иран на Востоке – рассматривались в качестве реальных военных союзников. Папский престол признавался как возможный центр объединения европейских стран для защиты от османской агрессии. С целью создания и сохранения антитурецкого союза русская дипломатия активно воздействовала на позиции Швеции, Дании, Голландии, Англии, Франции и Испании. Эти усилия, при кажущихся частных успехах, разбились о неспособность европейских держав осознавать общность интересов и, хуже того, о их неспособность соблюдать договоры с Россией.

Хорошо знакомая нашим современникам идея общности геополитических интересов, применительно к Европе воплощенная в лозунге христианского единства, уже в XVII в. оказалась «большой ложью». Ес­ли мусульман­ский фа­к­тор в геополитике был те­о­ре­ти­че­с­ки трудно различим, но пра­к­ти­че­с­ки дей­ст­вен – то по­ня­тие хри­сти­ан­ско­го ми­ра, давно и ак­тив­но ис­поль­зо­вав­ше­е­ся по­ли­ти­ка­ми, неукоснительно под­вер­га­лось дис­кре­ди­та­ции. По­ве­де­ние ко­ро­ля Яна III и всей Ре­чи По­спо­ли­той – как буд­то взяв­ших­ся от­верг­нуть идеи хри­сти­ан­ско­го и сла­вян­ско­го един­ст­ва сво­им клят­во­п­ре­ступ­ным со­ю­зом с ба­сур­ма­на­ми – не про­с­то уг­ро­жа­ло рос­си­я­нам, но ос­корб­ля­ло в луч­ших чув­ст­вах тех, кто в 1673 г. по­шел в бой ра­ди спа­се­ния род­ст­вен­ных по ве­ре и кро­ви со­се­дей, для защиты от об­щей уг­ро­зы ага­рян­ско­го на­ше­ст­вия. Не луч­ше об­сто­я­ло де­ло с иными «хри­сто­и­ме­ни­ты­ми стра­на­ми», ка­за­лось, за­быв­ши­ми о ве­ре в борь­бе за зе­м­ли и сфе­ры вли­я­ния. Принятое в 1672 г. решение о всту­п­ле­нии Рос­сии в вой­ну ока­за­лось тра­ги­че­с­кой ошиб­кой пра­ви­тель­ст­ва А.С. Матвеева, по­сколь­ку в том же году пред­по­ла­га­е­мые хри­сти­ан­ские со­юз­ни­ки бро­си­лись тер­зать друг дру­га. Чи­ги­рин в 1678 г. был ос­та­в­лен до то­го, как Им­­пе­рия, Ис­па­ния, Гол­лан­дия и Прус­сия пре­кра­ти­ли масштабную вой­ну про­тив Фран­ции, Ан­г­лии и Шве­ции.

Сра­зу по за­клю­че­нии Ним­ве­ген­ско­го ми­ра (1679), на вре­мя ос­та­но­вив­ше­го ев­ро­пей­ское меж­до­у­со­бие, Рос­сия вновь пред­при­ня­ла по­пыт­ку ско­ло­тить хри­сти­ан­скую ко­а­ли­цию для со­в­ме­ст­но­го от­ра­же­ния ту­рец­ко-та­тар­ской аг­рес­сии. Не бо­ясь на­сме­шек над «вар­ва­ра­ми-мос­ко­ви­та­ми», не по­ни­ма­ю­щи­ми «ев­ро­пей­ской конъ­юн­к­ту­ры», по­слы ца­ря Фе­до­ра Але­к­се­е­ви­ча в 1678–1681 гг. проводи­ли во всех за­пад­ных сто­ли­цах од­ну ли­нию, твер­дя о не­об­хо­ди­мо­сти от­ло­жить рас­при и мо­би­ли­зо­вать ре­сур­сы, что­бы ос­та­но­вить и «вос­пя­тить» на­сту­п­ле­ние ба­сур­ман. До­бить­ся этой це­ли не уда­ва­лось во­все не от не­до­с­тат­ка способностей рос­сий­ских ди­п­ло­ма­тов, не­до­о­цен­ка ко­их не­ред­ко при­во­ди­ла за­пад­ных по­ли­ти­ков к пе­чаль­ным по­с­лед­ст­ви­ям. За­пад­ная гео­по­ли­ти­че­с­кая мысль Но­во­го вре­ме­ни, отя­го­щен­ная ост­ро­той про­ти­во­ре­чий вну­т­ри не­боль­шо­го ев­ро­пей­ско­го ре­ги­о­на, еще не при­шла к по­ни­ма­нию не­об­хо­ди­мо­сти стра­ти­фи­ци­ро­вать ме­ж­ду­на­род­ные про­­б­ле­мы по сте­пе­ни их жиз­нен­ной ва­ж­но­сти. Рос­сия бы­ла вы­ну­ж­де­на пой­ти на край­ние ме­ры, что­бы ан­ти­ту­рец­кая ко­а­ли­ция воз­ни­к­ла хо­тя бы в ус­ло­ви­ях ре­аль­ной во­ен­ной опа­с­но­сти.

Сла­бость идеи хри­сти­ан­ско­го един­ст­ва про­яви­лись при пер­вых же пе­ре­го­во­рах по­с­ле ги­бе­ли Чи­ги­ри­на. Результаты посольства в Польшу и Империю И.В. Бутурлина с товарищами были плачевными. В ответ на призыв к христианской совести, король Ян Собеский и магнаты нагло потребовали «возвращения» Смоленщины и Украины, а имперский канцлер попросту отказался от со­юз­но­го со­г­ла­ше­ния 1675 г., по ко­торо­му Рос­сия уже про­ве­ла во­ен­ную де­мон­ст­ра­цию на гра­ни­цах Шве­ции[625].

Однако правительству Федора Алексеевича, терпеливыми переговорами с посольствами К.П. Бростовского с товарищами (1678–1679), К. Томицкого и Ю. Доминика (1680) и С. Невестинского (1681), а главное, умелыми речами и действиями наших послов в Польше (И.А. Прончищева и И.А. Желябужского, 1680 г.) удалось удержать реваншистски настроенную шляхту от враждебных действий. И даже (вопреки мнению историка Е.Б. Французовой) добиться некоторого прогресса на пограничных съездах 1679–1682 гг., обеспечив России de facto безопасный западный фланг. Уме­рить воинственность шлях­ты уда­лось це­ной не­ве­ро­ят­но труд­ных переговоров, на которых отсутствие во­п­ро­са о Чи­ги­ри­не и Пра­во­бе­ре­жье (ис­к­лю­чая Ки­ев) сы­г­ра­ло ва­ж­ную роль [626].

Разумеется, царю обидно было узнать об измене имперцев, однако враждебность к Швеции он демонстрировал также по просьбам посла Нидерландов Кунраада фан Кленка и датского посланника фон Габеля. Тесные отношения с Нидерландами поддерживались через московского резидента фан Келлера. К датскому королю Христиану V Федор Алексеевич отправил двух гонцов перед тем, как туда выехал посланник С.Е. Алмазов (посетивший также Бранденбург). Переговоры об антитурецкой коалиции велись с этими странами в более доброжелательном тоне и сопровождались не только взаимными обещаниями, но и реальными торговыми соглашениями. Следует отметить, что вопрос о свободе русской торговли занимал Федора Алексеевича в отношениях со всеми странами (даже вошел в договор о перемирии с Польшей), как и вечная проблема соответствия посольского церемониала рангу государства.

С 1679 г. в Москве утвердился и постоянный датский комиссар Бутенант фон Розенбуш (1679–1685). В 1680 г. Копенгаген посетил гонец М.Алексеев, а вскоре в Россию приехал посланник Гильдебрандт фон Горн, с которым завязались секретные переговоры, увенчавшиеся после кончины Федора Алексеевича не только выгодными соглашениями, но и важными шагами по умиротворению Швеции. Государь плодотворно для его преемников провел также два тура переговоров с бранденбургским посланником Г. Гессе и принял гонца курфюрста[627].

Отказываясь совместно выступить против Турции, все государства охотно противодействовали Швеции. Отношения правительства Федора Алексеевича с королевством Шведским начались летом 1676 г. на пограничном съезде с взаимных угроз,[628] хотя как раз шведы предлагали союз против турок и татар. Мало чем рискуя, надо заметить, ибо о турках они ведали, благодаря положению их страны, в основном по газетам. Выход Швеции из войны в союзе с Францией способствовал установлению более тесных связей северного соседа с Россией.

Переговоры между Россией и Швецией, суверены которых вели в 1676–1678 гг. только переписку, начались прохладно. Русский посланник Ю.П.Лутохин и королевский коммерции-фактор Христофор фон Кох были плохо приняты в соседних столицах (1679–1680). Перед новым шведским посланником Федор Алексеевич в июле 1680 г. демонстративно не снял шапку.[629] Казалось, что вскоре загремят пушки. Однако Карл XI и московский государь, изъявляя друг другу неприязнь, не только не нарушали перемирия, но без шума взаимовыгодно развивали пограничную торговлю[630]. Те­с­ная вза­и­мо­вы­год­ная связь с Ни­дер­лан­да­ми, Да­ни­ей и Прус­си­ей, которые усерд­но вынашивали пла­ны ан­ти­швед­ской ко­а­ли­ции (по­до­г­ре­вав­ши­е­ся Фран­ци­ей, не­дав­ней со­юз­ни­цей Шве­ции), весь­ма спо­соб­ст­во­ва­ла спо­кой­ст­вию се­вер­ных ру­бе­жей Рос­сии. Особенно когда, уже при канцлере В.В. Голицыне, для шведов была организована «утечка» информации об этих планах[631].

Из­ряд­ную сло­ж­ность пред­ста­в­ля­ли от­но­ше­ния с Фран­ци­ей, упор­но ин­т­ри­го­вав­шей про­тив Рос­сии че­рез вто­рые ру­ки. Рос­си­я­не околь­ным пу­тем вы­шли на Рим­ско­го па­пу, да­бы тот ока­зал вли­я­ние на Фран­цию и удержал короля от нанесения вреда планируемой антитурецкой коалиции. Де­мон­ст­ра­тив­но те­п­лый при­ем ве­ли­ко­леп­но­го по­­соль­ст­ва П.И. Потемкина в Ан­г­лии (от­крыв­шей по­сто­ян­ную ре­зи­ден­ту­ру в Мо­с­к­ве) и осо­бен­но в Ис­па­нии дол­жен был еще бо­лее на­сто­ро­жить пра­ви­тель­ст­во Лю­до­ви­ка XIV. Ко­не­ч­но, пред­ло­же­ние По­тем­ки­на объ­е­ди­нить си­лы Фран­ции и ее злей­ше­го вра­га – Свя­щен­ной Рим­ской им­пе­рии гер­ман­ской на­ции, да­ва­ло по­вод по­сме­ять­ся над вар­вар­ст­вом мос­ко­ви­тов. Этот смех был бы бо­лее сдер­жан­ным, знай фран­цуз­ские ди­п­ло­ма­ты, что По­соль­ско­му при­ка­зу бы­ли ве­до­мы их уси­лия под­дер­жать вой­ну Тур­ции про­тив Рос­сии, как и то, что они еще бо­лее за­ин­те­ре­со­ван­но под­тал­ки­ва­ли Бли­ста­тель­ную Пор­ту вы­сту­пить про­тив Габ­с­бур­гов. В сло­жив­ших­ся ус­ло­ви­ях рос­сий­с­кое пра­ви­тель­ст­во способ­ство­ва­ло успеху тай­ных, как ка­за­лось фран­цу­зам, уси­лий ди­п­ло­ма­тов Лю­до­ви­ка XIV. Един­ст­вен­ное, че­го ре­аль­но до­би­ва­лись рус­ские по­слы, бы­ло удер­жать Фран­цию от на­ру­ше­ния ней­т­ра­ли­те­та на Рей­не, ко­г­да ту­рец­ко-та­тар­ские ор­ды во­рвут­ся в вос­став­шую про­тив Им­пе­рии Вен­г­рию и ус­т­ре­мят­ся далее, к Ве­не.

Посольство опытного дипломата П.И. Потемкина,[632] запечатленного на великолепном портрете в музее Прадо и на современной гравюре,[633] произвело большое впечатление на общество Франции, Англии и Испании (1680–1682) и достигло главной цели: хотя бы временно отвратить Людовика XIV от новой европейской войны. Более тесные отношения установились с Англией, посланник которой Иоанн Гебден превратился почти в постоянного резидента в Москве (1676–1678)^[634].

Сложнее обстояло дело с восточными соседями. Среди них калмыки, рассматривавшиеся Федором Алексеевичем как партнеры для переговоров, пошли на заключение мира с посланником князем К.О. Щербатовым (1677). Но калмыцкий хан имел мало влияния, а авторитетный тайша Аюка пошел на нарушение своей шертной грамоты (письменной присяги) и в 1680 г. заключил мир с крымским ханом, послав ему в подкрепление всадников и напав на русские пределы (что он, впрочем, проделывал и ранее)[635].

Аюка поступил несвоевременно: Бахчисарай сам готовился к миру с Москвой. Однако посланники в Бухарском, Хивинском и Ургенчском ханствах В. Даудов и И. Касимов сообщали Федору Алексеевичу об опасности объединения мусульманских владык против уверенно наступавшей в Азии христианской державы (1677–1678). Русский резидент в Персии К. Христофоров (1676–1684), получив новые инструкции через гонца Н. Алексеева (1676–1681), также побывавшего у шаха Сулеймана, не обнадеживал государя относительно возможного вступления Ирана в большую войну с его давним врагом – Турцией[636].

Таким образом, к осени 1680 г., когда русские послы В.И. Тяпкин и Н.М. Зотов отправились на мирные переговоры с Турцией и Крымом, было очевидно, что момент для продолжения войны самый неподходящий. Федор Алексеевич оказался прав, приказав оставить Чигирин и не надеясь на многочисленные обещания союза против турок. Пока Россия связывала султану руки, западные христианские государства могли искать себе прибыли в другом месте, не беспокоясь за тылы, да еще и шантажировать страну, которая одна страдала за всех. Разумеется, государь заранее и разными средствами подготовил миссию Тяпкина.

Тур­ция не случайно не про­яв­ля­ла особой за­ин­те­ре­со­ван­но­сти в объ­е­ди­не­нии му­суль­ман­ских го­су­дар­ст­вен­ных об­ра­зо­ва­ний, гра­ни­чив­ших с Рос­си­ей. В этом ска­зы­вал­ся тра­ги­че­с­кий опыт раз­до­ров с по­доб­ны­ми со­юз­ни­ка­ми, при­вед­ших к поч­ти по­л­ной по­ги­бе­ли ту­рец­ко­го экс­пе­ди­ци­он­но­го кор­пу­са на Волгу в 1569 г. Кла­но­вая ор­га­ни­за­ция ос­ман­ской ар­мии хо­ро­шо хра­ни­ла ис­то­ри­че­с­кую па­мять: осо­бен­но яны­ча­ры, по­стра­дав­шие сто­ле­тие на­зад бо­лее всех. Московский двор хо­ро­шо знал, что яны­ча­ры не яв­ля­лись глав­ной частью мо­гу­че­го и раз­но­об­раз­но­го ту­рец­ко­го во­ин­ст­ва. Они со­ста­в­ля­ли мень­шин­ст­во да­же в пе­хо­те и ис­поль­зо­ва­лись в ре­гу­ляр­ных сражениях только в край­нем слу­чае. За­то как по­ли­ти­че­с­кая си­ла, не­од­но­крат­но ме­няв­шая всю вер­хуш­ку вла­сти в Ос­ман­ской им­пе­рии, яны­ча­ры в XVII в. набирали вес. Мо­с­ков­ским пра­ви­тель­ст­вом это обстоятельство было ис­поль­зо­вано на пра­к­ти­ке. В 1678 г. на Чигиринских высотах мощ­ный удар был на­не­сен имен­но по яны­чар­ско­му кор­пу­су, который в ­вы­год­ней­ших ус­ло­ви­ях обороны на крутой горе не с­мог­ про­ти­во­сто­ять рус­ским «выборным» сол­да­там и стрель­цам. Впечатление. которое получили янычары от этой битвы, силь­но ук­ре­пи­ли пар­тию ми­ра в Стам­бу­ле и даже сре­ди ту­рец­ких са­тел­ли­тов.

Еще в мае 1679 г. валашский представитель Билевич рассказывал в Посольском приказе об огромных (до 30 тысяч) османских потерях в последней кампании и желании турок, при уступке им части спорной Украины, пойти на мировую. Царь отписал тогда валашскому господарю о своем согласии на мир с султаном. К этому времени в Посольском приказе были систематизированы разведывательные материалы и дипломатические справки относительно Турции (за 1677–1678) и подведены итоги миссии в Стамбул стольника А. Поросукова (1677–1679). Почву для заключения мира готовило в Константинополе посольство В. Даудова (1678–1681). Тяпкин выехал на переговоры в Крым лишь тогда, когда из Москвы вместе с ним был отпущен новый ханский гонец Халил-Сеги. Миссию гонца[637] исполнял в 1679–1680 гг. в Бахчисарае дьяк Г. Михайлов. Наконец, посольству Тяпкина, на котором обычно сосредоточено внимание исследователей, предшествовало неудачное посольство в Крым стольника Б. Пазухина[638].

В ходе переговоров В.И. Тяпкину и Н.М. Зотову пришлось отказаться от Запорожья.[639] Однако в целом перемирие на 20 лет было заключено согласно пожеланиям Федора Алексеевича и гетмана И. Самойловича, с которым осенью 1679 г. провел переговоры Е.И. Украинцев. На стороне России оставалась Левобережная Украина и Киев,[640] а Правобережье Днепра до моря и Буга не должно было заселяться. Оно предоставлялось для кочевого скотоводства, рыбной ловли и промыслов казакам и татарам. Русские не должны были располагать там войска, турки же не имели права строить на Днепре крепости.

Бахчисарайский мир был классическим временным компромиссом для обеих договаривающихся сторон. Рос­сия по договору на 20 лет без по­терь вы­хо­ди­ла из вой­ны, от­ка­зав­шись по­мо­гать не­вер­ным хри­сти­ан­ским со­юз­ни­кам так же, как сул­тан и Крым­ский хан пре­зре­ли ин­те­ре­сы во­пи­яв­ших о по­мо­щи «скифов», вро­де тай­ши Аю­ки, чьи ази­ат­ские вла­де­ния по умол­ча­нию остава­лись в сфере геополитических интересов Рос­сии. Мир, ча­с­то кри­ти­ку­е­мый в ис­то­ри­че­с­ких ис­сле­до­ва­ни­ях как по­ра­жен­че­с­кий и убы­то­ч­ный, фактически по­з­во­лял Рос­сии де­лать при­об­ре­те­ния в Ди­ком по­ле по ле­вую сто­ро­ну от Дне­п­ра, все более и более угрожая Крым­ско­му хан­с­т­ву, а на пра­вом бе­ре­гу за­кре­п­лял за ца­рем Ки­ев, ог­ра­ж­ден­ный от поль­ских при­тя­за­ний со­г­ла­ше­ни­ем о ней­т­ра­ли­за­ции ос­таль­но­го Пра­во­бе­ре­жья[641].

Такой мир, по мысли Самойловича, был выгоднее союза с Речью Посполитой, против которого гетман решительно выступал. Московскому правительству он позволял в будущем потребовать от поляков за помощь в их войне с турками вечный мир (по существующей границе): «без вечного мира верить ему (королю.– А.Б.) нельзя, потому что он великому государю не доброхот»[642]. Так и произошло, когда Венеция, Империя (с 1683 г.), а затем и Польша вынуждены были отбиваться от турецко-татарского нашествия.

Ос­ман­ская им­пе­рия также бы­ла не впол­не удо­в­ле­тво­ре­на ус­ло­ви­я­ми до­го­во­ра. Уже при ра­ти­фи­ка­ции тур­ки по­ста­ра­лись из­ме­нить его ре­дак­цию, до­би­ва­ясь все­ми прав­да­ми и не­прав­да­ми сня­тия ог­ра­ни­че­ний на стро­и­тель­ст­во кре­по­стей в ни­зовь­ях Дне­п­ра. Для них строительство таких крепостей, из которых самой известной стал Очаков, было реализацией прочно укоренившейся концепции Черного моря как османского озера. Фа­к­ти­че­с­кие на­ру­ше­ния до­го­во­ра с их сто­ро­ны яс­но по­ка­зы­ва­ли ком­про­мисс­ный ха­ра­к­тер мира, не­об­хо­ди­мо­го лишь для вы­сво­бо­ж­де­ния сил, бро­шен­ных вско­ре на Им­пе­рию и Поль­шу.

Рас­чет Мо­с­к­вы, опи­рав­ший­ся на пред­ста­в­ле­ние о прин­ци­пи­аль­ной аг­рес­сив­но­сти Ос­ман­ско­го го­су­дар­ст­ва, в ко­то­рую не же­ла­ли ве­рить за­пад­но­ев­ро­пей­ские по­ли­ти­ки, ока­зал­ся со­вер­шен­но спра­ве­д­ли­вым. Уже в ию­ле 1683 г. 200-ты­ся­ч­ная ар­мия Ка­ра-Му­с­та­фы ус­т­ре­ми­лась к Вене, и толь­ко по­мощь со сто­ро­ны Яна Со­бе­с­ко­го спа­с­ла сто­ли­цу Им­пе­рии от раз­гро­ма. На Сре­ди­зем­ном мо­ре Ве­не­ция вы­ну­ж­де­на бы­ла сра­жать­ся за свои со­кра­ща­ю­щи­е­ся вла­де­ния с мощным турецким флотом и опытным десантом. Тур­ки са­ми за­ста­ви­ли за­пад­ные го­су­дар­ст­ва объ­е­ди­нять­ся пе­ред ли­цом об­щей опа­с­но­сти и об­ра­зо­вать Свя­щен­ную ли­гу на ус­ло­ви­ях, ко­то­рые ра­нее тщет­но пред­ла­га­ли мо­с­ков­ские ди­п­ло­ма­ты. Со­юз Им­пе­рии, Ре­чи По­спо­ли­той и Ве­не­ци­ан­ской ре­с­пуб­ли­ки под эги­дой Рим­ско­го па­пы Ин­но­кен­тия XI (посредническую роль которого признал еще царь Федор) был ос­но­ван в 1684 г. на от­ка­зе от се­па­рат­ных до­го­во­ров с Пор­той и тре­бо­вал энер­ги­ч­ных уси­лий по рас­ши­ре­нию Ли­ги за счет хри­сти­ан­ских стран, пре­ж­де все­го, как бы­ло пря­мо сфор­му­ли­ро­ва­но в до­го­во­ре, – Рос­сии.

Оправдались и расчеты гетмана Самойловича, принявшего разрушение Чигирина как условие будущего давления на Речь Посполитую. И в этом секретный указ царя Федора 1678 г. был выполнен. Как ни противились поляки заключению Вечного мира с Россией, оттягивая переговоры и ввергая свою страну в ужасное турецкое разорение, им пришлось подписать его в 1686 г. Только тогда Россия смогла разорвать договор с османами и стать важнейшим членом Священной лиги христианских стран[643].

Но до этого было еще далеко. Пока Федору Алексеевичу следовало добиться ратификации мирного договора с султаном, чему тот изрядно противился, не желая ограничивать себя в строительстве крепостей. Посольства в Константинополь И.И. Чирикова, а затем Т. Протопопова склонили султана в марте 1682 г. подписать договор, однако хитрые турки изменили его редакцию[644]. Полностью завершить переговоры Федор Алексеевич не успел. Но он вывел страну из войны и был за это восторженно приветствован современниками.

ГОСУДАРЕВ ДВОР

Двор любого монарха должен быть полон тайн. Это справедливое предположение присутствует в сознании любого читателя исторических книг. Тайны эти невозможно раскрыть путем перечисления, кто куда назначен и кто сколько раз видел «государевы очи», а то и получил от царя устное распоряжение; даже сплетни иностранцев, по отношению ко двору людей внешних, тут мало помогают.[645] События лишь обозначают загадку. Чтобы разгадать ее, следует понять мотивы действий людей. Это возможно не всегда. Например, загадочным остается вопрос о том, зачем в самый ответственный момент переговоров о мире с Турцией и Крымом царю Федору понадобился во главе Посольского приказа боярин В.С. Волынский, скромный служака не великих дарований. Была это дворцовая интрига или попытка государя прикрыться от возможного негодования двора в связи с уступками «агарянам»? Как бы то ни было, Государев двор, первым человеком которого считал себя государь, всегда доставлял ему превеликое беспокойство. Федор Алексеевич одновременно пытался подчеркнуть его значение, выделить среди дворянства, и заставить этот высший слой служилых по отечеству стать истинно служилым, функциональным в меняющемся государстве.

Весь XVII в. московский список знатнейшего дворянства увеличивался. В 1681 г. он насчитывал уже 6 385 мужчин, имевших поместья и вотчины практически по всей территории России (исключая Сибирь)[646]. Этот привилегированный слой должен был поставлять государству высших военных и гражданских чиновников. Но, несмотря на свою многочисленность, не исполнял полностью эту обязанность. Главной службой московского дворянства считалась служба военная. Однако именно в военном отношении сотенная служба этих дворян стала явным архаизмом. Сложность состояла еще и в том, что чиновная система Двора была главной в государстве. Продвижение по служебной лестнице, например, военных нового строя, приходилось увязывать с чинами московского дворянства. А назначения руководителей ведомств, городовых воевод и дипломатов – с представлениями знати о том, кто именно имеет родовое право на должность выше других.