Алексей Черкасов, Полина Москвитина

не можно. Он анчихристов выродок, нечистая сила. Не можно.

Гутя выбежала за мной на крыльцо. Трясется, как лист на осине.

— Не уходи, не уходи! Мне страшно, страшно! Если
уйдешь, я тогда умру. Вот увидишь. Не переживу такую
ночь. Я пойду открою окно, и ты тогда залезешь в горни­
цу. Никто не увидит. Я лампу не буду зажигать, ладно?

Оглядываясь на мокрую тьму в переулке, я лезу в окно.

— Почитай «Цыган». Только негромко, чтоб они не
слышали.

И я читаю ей наизусть вечных «Цыган», хоть у меня почему-то срывается голос и стихи путаются — память отшибло, что ли?

И вдруг в избе Скрипалыциковых истошно заво­пили...

Умерла старуха...

Что нас занесло тогда в часовню? Озорство или гроза? Или постоянные Гутины поиски страшного?

Старообрядцы прибрали часовню. Был какой-то празд­ник... Не помню.

В трех медных подсвечниках мерцали толстые «рубле­вые» восковые свечи.

Икона Богоматери была прибрана двумя рушниками из отбеленного холста. Пол в часовне был застлан какой-то пахучей травою. Богородской, кажется. На аналое тем­нели рукописная Библия и Евангелие в кожаном пере­плете с медными застежками.

Когда мы еще пробирались в часовню, Гутя сказала, что сейчас мы «совершим таинство», а что за таинство, не объяснила. Она вообще любила всякие «таинства», чуде­са, страхи. Чудная девчонка! Я ее частенько не понимал, но доверял ей безоговорочно.

Я еще сказал, что собирается гроза, но Гутя не обрати­ла внимания.

— Идем, идем. Так надо, — твердила она.

Когда мы подошли к часовне, темнеющей на берегу Жулдета, ярко сверкнула молния, и Гутя вскрикнула:

— Спаси меня, Боже! — И перекрестилась. Я первый

436

ЛАСТОЧКА

раз видел, как она крестилась. Если бы увидел мой де­душка, он бы просмеял ее на всю деревню. В ту пору у нас в семье шла постоянная война без перемирия между де­душкой и матерью. Мать заставляла меня молиться и чи­тать какую-то тарабарщину Давида, а дед говорил, что молитвы придуманы для круглых дураков, для тех, у кого вместо мозгов в голове мякина. Я держался стороны деда, потому меня и звали «анчихристовым выродком».

Гутя первая вошла в часовню и огляделась. Я не узнал ее. Она была какая-то особенная, чужая и далекая. Потом она показала на закоптелую икону Богоматери и сказала, что перед этой иконой будем всю ночь радеть и просить Божьей милости.

Ничего подобного я, конечно, не ожидал, но разве можно было спорить с Гутей, когда она так перемени­лась?

— Стань на колени! Стань, стань! — потребовала Гутя,
и голос у нее будто постарел.

Пришлось стать на колени. И сразу же все мое тело налилось холодной тяжестью.

— Молись, молись и повторяй за мной, — шептала
Гутя, осеняя себя крестами. — Богородица пречистая, об­
рати свой взор на меня, грешную. Пусть он будет верую­
щим, как я. И пусть нас никто не разлучит, как солнце с
небом, как звезды с ночью!..

Молитва Гути была длинная-длинная, как сибирские версты. Она просила у Богородицы, чтобы она защитила нас от хвори и лихости, от нужды и злодейства, от лихо­имцев и мздоимцев и от всякой всячины. И я не ведал, что на жизненной дороге так много разных препятствий, которые никак не одолеешь без помощи Богородицы.

Я верил Гуте и повторял за ней ее странную молитву. В молитве Гути было все понятное, земное, необходимое. Гутя просила Богородицу, чтобы я всегда был с нею и ни­когда не хворал. Разве мог я возражать такой молитве? Гутя просила Богородицу, чтобы я хорошо учился и был самым умным на всем свете — и я поспешно осенял себя,, крестом. Кому интересно быть дураком или жить хворым | и немощным? Гутя просила, чтобы Богородица уразумила меня, раба Божьего, сочинять стихи, — и я тоже согласен

437

Алексей Черкасов, Полина Москвитина

был. Стихи так стихи! Хоть я и мечтал строить пароходы, но если Гутя просит стихи — что поделаешь? Надо будет сочинять стихи.

Закончив длинную молитву, Гутя потребовала:

— Поклянись, что ты никого-никого не будешь лю­
бить, кроме меня. Клянись, клянись!

И вдруг из дверей раздалось:

—       Вот они, анчихристы! Паскудники! Иродово семя!
Гутя испуганно отпрянула в угол, а в дверях часовни

старушечьи головы в черных платках и две или три сивые бороды.

— Нету-ка никакой жизни от иродов!..

— Доколе мы будем терпеть такое святотатство!

—       Вертихвостка-то городчанская што удумала, а?
Экая блудница!

Я что-то бормочу в оправдание, но меня не слушают.

—       Изыди, сатана! Изыди, нечистая сила!

Бабка Меланья, согнутая, как коромысло, и черная, как головешка, обмытая дождем, тычет в меня палкой, и я прячусь в угол.

На мгновение вижу глаза Гути. Они распахнулись и не мигают. Ладошки у щек, и вся она показалась мне такой маленькой и беззащитной!..

— Изыди, изыди, изыди! — вопит беззубое старье, на­
двигаясь на нас лавиной. А куда нам деться, если старье
забило единственную дверь?

Кто-то кинул комом грязи и еще чем-то. Гутя истош­но вскрикнула. И тут, ничего не помня, я схватил в руки позолоченный деревянный крест с распятым Спасителем и ринулся на старух и стариков. Кого-то стукнул по башке, кому-то сунул в живот — и началось. Старики потом говорили, что в меня вселился бес — до того я ра­зошелся. Староверы разбежались кто куда. И Гутя убе­жала.

Я выскочил последним из часовни и кинулся объезд­ной дорогой прочь из деревни. Куда? Если бы я знал! Кругом черная муть и дождь, дождь. Молнии белыми кинжалами кроили черное небо. И тогда в ослепительном сиянии выплывали из тьмы притихшие, безглазые избы или березовый лес по обочине дороги.

438

ЛАСТОЧКА

Гремела гроза — гулкая, отрывистая.

Все кругом шумело, грохотало, и мне казалось: еще одно мгновение — и я ухну куда-то. Березы возле дороги мотались причудливыми папахами, точно гнались вслед за мною. За поскотиной, на пригорке, кладбище. В блес­ке молний на миг отпечатались черные кресты и провали­лись в бездну мрака, как в омут Бездонного озера. От кладбища по косогору мчались какие-то белые чудовища. Березы, может, но я принял их за воскресших мертвецов. Толпа мертвецов! Я их явственно вижу. Вот они, совсем близко. Хочу повернуть обратно и не могу. И я лечу, лечу, раздувая ноздри. Круглые мертвецы хватают меня за щеки, за шею своими мокрыми, противно липкими паль­цами. Мертвецы всегда хватают живых. Это они Гутю на­звали вертихвосткой и блудницей! Живые только помеха для них.

Бежать, бежать, бежать!..

Я больно ударился головой обо что-то и упал...

Что было дальше — не помню. Кто-то подобрал меня, привез на телеге в деревню и уложил на материнскую по­стель. Я все время порывался убежать, отбивался от кого-то. Дедушка сидел возле меня и грозился раскатать по бревнышку всю староверческую часовню. Была Гутя — я знаю, что она сидела рядом и клала на мою пылающую голову лед в бычьем пузыре, — но я почему-то всегда терял ее из виду. Видел — и не видел. Появлялась и тут же исчезала.

Покуда я лежал хворый, случилось еще одно проис­шествие. Кто-то — если бы я знал кто! — залез ночью в часовню, изорвал на мелкие частички Библию и Еванге­лие, а иконы, вытащив на песчаный берег Жулдета, изру­бил топором в щепу. В доме у нас трижды побывали по­нятые, следователь из волости, но ничего подозрительно­го не нашли. Не могли же меня подозревать, еле живого! Дедушка? Да нет. Он бы не пошел на такое. Может, кто из моих дружков?..

Гутя подозрительно долго не появлялась, и я просил мать побывать у учительницы и узнать, что с Гутей.

И мать сжалилась, сказала:

— Гутя-то уехала к себе в Минусинск, Скрипалыци-

439

чг

Алексей Черкасов, Полина Москвитина

ковы-то и учительницу выгнали с фатеры. К Устюговым перешла. А племянницу отправила в город.

Я целыми днями сидел на крыльце или разговаривал с Архимандритом. Он понимал мое горе, Архимандрит. Чмокал меня по-прежнему своими толстыми губами и обдувал лицо влажным паром из широких ноздрей.

В эти дни хлопотливый дедушка решил мою участь.

— Вот что, Авдотья, — сказал он матери. — Парня-то загубить можем. Закладывай Архимандрита в телегу и вези ребят за Минусинск, в Курагино. Там есть коммуна «Соха и молот». Добрая слава идет про ту коммуну. Отдай Алексея в коммунары. Потому — линия у него такая.

Мать так и сделала. Погрузила нас троих в короб — меня, сестренку и меньшого братишку — и повезла за тридевять земель, в детский дом коммуны. Можно было плыть до Минусинска на пароходе, но у нас не было денег.

За две недели Архимандрит довез нас до коммуны...

Я и в коммуне искал Гутю. И в Минусинске искал.

Я любил ее, как любят луч солнца, первую ласточку весны, первый лист на дереве.

ТРОЕ И ЧЕТВЕРТЫЙ СО СТОРОНЫ

Субботин говорит:

— А я ее не признал сразу, эту самую Гутю Бурлакову.
Здорово она переменилась! Будто ее прихлопнуло или по­
бывала в аварии. Может, ребенок умер, а? Она же его в
одеялишке везла, да и сама была в пальтишке на «рыбьем
меху». Ситуация! Неспроста она пряталась от меня, а
потом стриганула от машины.

И, мгновение помолчав, дополнил:

— Надо бы мне тот раз рискнуть и газануть вслед за
поездом. Определенно догнал бы. Выгнали бы потом из
автороты. Ну да не в том дело!.. — И примолк, глядя
прямо перед собой в квадрат незамерзшего стекла со спе­
циальной накладкой. И видел, может, не шоссе, идущее
под уклон к Харламовску, а Гутю с ребенком, как она си­
дела рядом с ним в кабине в ту ноябрьскую ночь прошло-

ЛАСТОЧКА

го года и как умоляла его догнать машину Тишкова, на которой удрал Гешка Шошин, и как потом плакала на вокзале и упрашивала, чтобы он повез ее на своей маши­не догонять поезд, а он не рискнул тогда...

Он, конечно, ни в чем не виноват, Субботин. Шутка ли, мчаться на машине вдогонку за пассажирским поез­дом! И что вышло бы из этой погони! Ну, догнали бы поезд. А потом что? Гешку Шошина могли не найти. Ночь, одиннадцать пассажирских вагонов, попробуй найди. И что стало бы с обезумевшей Гутей в пальтишке на «рыбьем меху», если бы Субботин оставил ее где-то на другой станции? Лучше было бы, если бы он догадался задержать ее в Харламовске, раз уж она под тот час «ума решилась» и не соображала, куда ее гонит шальной ветер несчастья.

Субботин косится на меня и ждет, что я скажу. А что я могу сказать? Что я знаю про Гутю-дочь? Про Бурлакова? Про Гешку Шошина?

— Так мы их и не догнали, — сказал Субботин.

— Два с половиной часа лопатили снег!

— Это что! Малина. А вот осенью, когда льют дожди,
сутками буксуем на Харламовском тракте. Из одного го­
рючего, которое сожгли зазря, золотое шоссе можно по­
строить. Вот оно как, браток! — И вспомнив, что я писа­
тель, посоветовал: — Написали бы книгу, как шофера
буксуют на таких вот дорогах. Может, у кого и мозги про­
ветрились бы. Эх, я не писатель!..

Влево от шоссе — Заготзерно со своими огромными зернохранилищами, причудливыми агрегатами сушилок, с автомашинами и тракторами, на которых вывозят хлеб из отдаленных глубинок.

На шоссе — Гутя-мать в беличьей шубке...

— Мать поджидает, а дочери не видно, — буркнул
Субботин и выжал сцепление.

Я распахнул дверцу и моментально выскочил из ка­бины.

Она глядит на меня, Гутя-мать. Наши глаза сцепились и никак не могут разойтись. У нее те же, сине-синие.

— А я вас жду, жду. Целый час, — говорит Августа
Петровна, и щеки ее пылают вишневым румянцем.

 

440

441

n

Алексей Черкасов, Полина Москвитина

Я молча подал ей руку и напомнил двустишие:

Не стая воронов слеталась На груды тлеющих костей...

— Да, да, помню. Все, все помню! — и сжимает мою
руку.

— Газанем дальше? — спрашивает Субботин.
Куда дальше? Зачем дальше?

И я подсказываю:

— Мы тут пешком дойдем, пожалуй.

— Да, да! — как эхо повторяет она.

— Какой интерес пешком? Давайте подброшу до Хар-
ламовска.

Но я лезу в кузов и подаю Августе Петровне ее чемо­дан, сверток, сетку с продуктами и свой саквояж.

Пожелали Субботину всего хорошего и остались вдво­ем на обочине шоссе. Она все смотрит и смотрит мне в лицо.

— Постарел?

— Я таким и видела вас всегда. Ну а вот я старуха. Со­
всем старуха. Бабушка.

Нет, нет! Какая она старуха!

— Но ведь вы же не узнали меня на шоссе?

— Не ожидал, что могу когда-нибудь с вами встре­
титься. А ведь я искал вас. Целую вечность искал. И в
Минусинске, и в Шалаболиной на Тубе. Я там работал
главным агрономом МТС в тридцать пятом году.

— Да что вы? Вот не знала! Я же родом шалаболин-
ская.

— А вас почему-то никто не знает.

— Да ведь я не жила в Шалаболиной. Училась в Ми­
нусинске, а потом в Томске.

— А я искал и в Минусинске.

— Искали? Когда?

— Да в том же году, осенью, когда ехал с матерью в
коммуну «Соха и молот».

— И в коммуне побывали?

— Из коммуны и в жизнь пошел.

— Таким я и представляла вас.
Спрашиваю, где Гутя-дочь.

442

ЛАСТОЧКА

— Она теперь дома. Боюсь, не прихватило ли холодом
ноги. Она же только что из больницы.

— Шофер потом узнал ее, когда вы ушли. Говорит: та
самая, которую он вез в ноябре в своей кабине. И про
Шошина рассказал.

— Да? — И, взглянув на мою сигаретку, вдруг попро­
сила: — Дайте и мне... за компанию.

Я дал.

— Только, пожалуйста, не говорите Гуте, что я курила.
И вообще никому. Ну что же мы стоим на шоссе? Зай­
демте в Заготзерно. Там у меня зять работает. Или,
может, так дойдем? Тут недалеко. Я живу сейчас с зятем,
в доме Заготзерно. Так что прошу вас быть моим гостем.
Столько лет прошло, Боже мой! А все кажется, что я толь­
ко вчера из Потаповой. Из вашей Потаповой. У вас те­
перь семья, дети?

— И жена, и дети.

— Да что вы! Какой вы счастливый, честное слово.
Я и тогда знала, что вы счастливый, везучий. Вы же в ру­
башке родились.

— Кто вам говорил, что я в рубашке родился?

— Да ведь вы же тогда ладанку с «рубашкой» носили
на шее. Помните? Я еще смеялась.

Ладанки не помню, никак не помню. Неужели носил?

— Помните, как мы брели с вами через Жулдет и вы
еще сказали, что никогда не утонете, потому что у вас на
шее есть такая ладанка?

Нет, никакой ладанки не вижу на своей шее. Но я верю ей, моей прежней Гуте.

Идем к Харламовску. Солнце наконец-то освободи­лось от морозной мглы, и сразу потеплело. Я смотрю на Гутю-мать сбоку, и не вижу ни ее морщинок, тоненьких, как паутинки, ни прядок седых волос, выбившихся из-под пухового платка. Как будто мы идем с нею все дальше и дальше за грань сегодняшнего времени, к тем далеким дням.

— Помните, как мы молились в часовне? — спросил я.
И опять тот же долгий-долгий взгляд.

— Помню, — тихо ответила она. — Но ведь это я мо-

443

Алексей Черкасов, Полина Москвитина

лилась своей... Богородице пречистой. Это была моя по­следняя молитва. Больше в жизни не молилась.

Мы идем правой обочиной шоссе, и Гутя идет справа от меня. Между нами ее тяжелый чемодан в парусиновом чехле,я его несу.

Нас разъединяют снега и снега. Бури и метели. Трид­цать лет жизни! Легко сказать! И вот мы рядышком. Я не вижу на ее рдеющей щеке веснушек, может, их и не было? Не вижу золотистых локонов — куда все девалось? Стареем мы, стареем, люди тридцатых годов! Те самые, что шли на любые трудности, без оглядки на пуховое бла­гополучие. Многие из нас не доучились, но наработались вволю. И горького, и соленого хватили по ноздри.

— Гутя очень похожа на вас, — обмолвился я.
Она усмехнулась.

— Говорят: капля в каплю. Потому, может, и несчас­
тливая? Я ведь ее тоже звала Ласточкой. Если бы вы виде­
ли ее, когда она была шестнадцатилетней девочкой! «Как
искорка, горячая и светлая, как звездочка», — говорила
про нее наша старейшая учительница. Ну а я видела в ней
себя. Гляну вот так и сразу вспомню Потапову, Талгат,
Енисей и все, что у меня было светлого и хорошего в
шестнадцать лет. Не думала, что у нее будет такая мучи­
тельная и трудная первая любовь!

Помолчав минуту, подумала вслух:

— Может, я как мать что-то просмотрела, в чем-то
ошиблась — не знаю. Но я почему-то уверена, что не лю­
бовь связала Гутю с Шошиным, а соревнование характе­
ров, что ли. Когда один старается повлиять на другого.
Бывает и так.

Показалась первая окраинная избушка с перекосив­шимися окнами, с палисадником из жердей, за нею — почернелый от времени дом с номерами на бревнах — от­куда-то перевозили, наверное: колодец с журавлем, мыча­щая корова, высунувшая голову через забор, баба с ведра­ми на коромысле. Пахнуло паленой щетиной и горящей соломой — начался Харламовск. Вдали городок подни­мался на гору. Мы свернули в переулок и пошли по косо­гору, где были выстроены крестовые дома Заготзерно,

ЛАСТОЧКА

'одинаково рубленные в лапу, с тесаными бревнами, с те-Есовыми заплотами.

У одного дома, возле ограды, стояла легковая машина с брезентовым верхом, «ГАЗ-69».

Августа Петровна вдруг вскрикнула: — Это же он, он! Бурлаков. Пойдемте скорее. Боже {'■ мой, когда же он оставит нас в покое?

И мы бежим на пригорок. Платок сбился у нее на плечи, и я вижу темно-русые седеющие волосы, совер- -- шенно темные у корней. Откуда у Гути такие волосы?

Высокий дом на каменном фундаменте со множест­вом полукруглых окон, без ставней, еще недавно отстро­енный — кругом валяются строительные щепы и по кар­низу крыш не обпилены неровные тесины. Калитка ворот ^:из рейки в елочку распахнута, и в калитку высунулась единорогая буренка с большущим выменем и с вечной меланхолической жвачкой. Она уставилась на нас равно­душными карими глазами под белыми ресницами и никак не хотела пускать Августу Петровну, пока та не ударила ее ладонью по морде.

— Иди ты! Иди! Фу, ты, Господи!..

Буренка чуть отступила, и мы прошли во двор.

На высоком крыльце Августа Петровна остановилась перевести дух, хотела что-то сказать, но не могла — торо­пилась.

Из холодных глухих сеней — в переднюю комнату. Из холода — в тепло. И сразу, из соседней комнаты, наплыл мужской голос:

— А ты подумала? Спрашиваю! Подумала? Разве я не
предупреждал тебя, спрашиваю!..

Августа Петровна, как вошла в избу, бросила у порога сетку и сверток и кинулась на голос. Я стоял в передней, не зная, оставаться или уйти.

Слышу: кто-то плачет. Сдавленно и глухо. И сразу голос Августы Петровны:

— Я тебя просила оставить нас в покое! — очень уста­
ло произнесла Августа Петровна. — Что тебе еще нужно?

Бурлаков — вероятно, что он! — ответил сдержанно:

445

Алексей Черкасов, Полина Моеквитина

— Если бы не ты, голубушка, она бы не докатилась до
такого позора. Кто она теперь, спрашиваю! Где ее ребе­
нок, спрашиваю! Где ребенок?

— «Спрашиваю, спрашиваю!» Как легко спрашивать,
указывать, наставлять!

Голос Бурлакова насытился гневом.

— Это ты ей потворствовала! Это ты восстановила ее
против меня, отца! Пожалуйста! Но чем это кончилось,
спрашиваю?

— Оставь нас в покое, прошу тебя. Единственное, о
чем я прошу тебя. Хватит, мы натерпелись твоих высоких
милостей, твоего деспотизма! Хватит, Федор! Довольно!
Зачем ты сюда явился?

— Я имею право разговаривать с дочерью и требовать
отчета в ее поступках. Это мое право! И я требую. Спра­
шиваю: где ребенок?

— Умер.

И сразу же, без единого вздоха на паузу:

— Умер? Где умер? Она его заморозила в товарном ва­
гоне!

У меня за плечами холодок: «В товарном вагоне!..»

— Неправда! — протестует Августа Петровна. — Он
умер в больнице. В детской больнице, в Красноярске.

И опять без паузы:

— Как он попал в ту больницу, спрашиваю! Она его
заморозила в товарном вагоне! Это мне совершенно
точно известно. Я был в той детской больнице до твоего
приезда. И мне совершенно определенно сказала леча­
щий врач, что ребенок поступил в больницу с диагно­
зом — переохлаждение организма! Ты понимаешь, что
это означает? Переохлаждение! Да, да, голубушка. Не де­
лай страшных глаз. Надо было действовать раньше, до
того, как ее кругом запутал проходимец Шошин! Этот по­
ганец, этот пьянчужка!..

И вскрик Гути-дочери:

— Мама! Мама!.. Лучше бы я там умерла!.. Зачем ты
меня привезла, мама!..

И еще чей-то тихий голос:

446

ЛАСТОЧКА

—     Ты разве не видишь, отец, в каком она состоянии?
V Она же сама не в себе!..

|   — «Сама не в себе!» — перебил Бурлаков. — Как она ': докатилась до такого состояния, спрашиваю!

— Из-за тебя, из-за твоего деспотизма докатилась до
такого состояния, — слышу я голос Августы Петровны. —
Это ты убил ее ребенка! Это ты заел Шошина!.. Разве
одного Шошина? Ты же вечно терпел только подхалимов
и таких же горлодеров, как сам. Какой ты ей отец? Был
ли ты когда-нибудь отцом? Ты был трусом! Ты вечно за­
пугивал меня всякими страхами и хотел, чтобы и дочь
была у тебя под пяткой! Не выйдет. Только я могла тер-

'V петь тебя столько лет. Из-за малодушия. И я прошу тебя оставить нас в покое! Ни в твоей опеке, ни в твоих милос­тях мы не нуждаемся. Иди же отсюда, иди!

— Я в доме у дочери! У моей дочери! А ты здесь, голу-
; бушка, квартирантка!..

— Папа, папа! Как тебе не стыдно?!

Кто это? Ах, да! Старшая дочь, наверное. В этот момент Августа Петровна, все еще в шубке, с шалью на плечах, выглянула из горницы и попросила:

—     Прошу вас, войдите!

И вот мы встретились. Бурлаков и я.

Он повернулся ко мне — пожилой, крупный, с бурым обветренным лицом, с квадратными челюстями, в мехо­вой дошке, в фетровых сапогах, чем-то похожий на тя­желое орудие. Между бровями глубокая морщина, как рытвина. Такая рытвина залегает у тех, кто постоянно сжимает брови и смотрит исподлобья. На лбу не так за­метна резьба морщин, как не щеках: они иссечены рубца­ми, особенно вокруг тонких губ.Глаза темные, глубоко сидящие, цепкие, как головки осеннего репья.

Все это я увидел объемно, враз.

Августа Петровна показала на Бурлакова:

— Этот человек — Бурлаков. Прошу вас, узнайте у
людей, что это за человек. Поговорите с теми, кому Бур­
лаков поломал жизнь, как вот Геннадию Шошину. Уз­
найте, как он расправлялся со всеми, кто пробовал его
критиковать. В прошлом году его сняли с председателей

447

Алексей Черкасов, Полина Москвитина

ЛАСТОЧКА

 

райисполкома, и он теперь директор совхоза. Но разве человек, который любит только себя и заботится только о своем служебном положении, может быть директором?! Этот человек довел вот до такого состояния собственную дочь! — Августа Петровна кинулась к письменному столу, достала какую-то тетрадку. — Вот тут записано!.. Это крик отчаяния!.. Я, как учительница, как мать, считаю, что таких людей терпеть нельзя! Нельзя!

— Мама! Мама!

А, вот она! Старшая дочь. Кроткое испуганное лицо и карие глаза, отцовские.

— Не перебивай, Мария!

— Тэкс! — вздохнул Бурлаков.

— Он ничему не научился, этот человек. Решительно
ничему!

— Тэкс! — Бурлаков взял шапку со стола, надел и,
круто повернувшись, пошел прочь.

Гутя лежала на плюшевом диване, свернувшись ко­мочком и спрятав лицо в руки. Ее худенькие плечи вздра­гивали. Рядом с нею присела старшая сестра, Мария. Как не похожи они друг на друга, сестры!

— Видите, какое счастье выпало на мою долю, — го­
рестно проговорила Августа Петровна. — Не обижайтесь
на меня, пожалуйста, что я втянула вас в этот разговор.
Если бы вы знали, что я вытерпела за двадцать четыре
года с этим человеком. Двадцать четыре года муки!.. Ну,
все, все!.. Перестань, Гутя. Слезами горю не поможешь.
Что было, то прошло. Надо жить, жить!.. Назло всем...
бурлаковым... жить, жить!.. Ах, да! Извините. Я не позна­
комила вас с дочерью. Мы ведь с ней обе учительницы.
Так уж, видно, у нас на роду было написано быть учи­
тельницами. Мария, это мой друг детства (и назвала
меня). — Помнишь, я рассказывала тебе про часовню.
Вот. Гутя, перестань плакать, возьми себя в руки. Она у
нас вообще-то не слезливая. Сейчас у нее большое горе.

Мы вышли в переднюю раздеться. Августа Петровна поманила меня рукой, мы вышли на улицу. На крыльце шепнула:

— Дайте сигаретку.

Закурили. Два дыма смешивались в единое облачко, и ■ю тут же растекалось в морозном воздухе.

— Что же вы без шапки вышли? Боже, да вы седой!

— Линяю помаленьку.

— Да, да. Линяем.

И тут же вспомнила про дочерей.

—       Какие они разные, видели? Мария — это он, но не
f по характеру. Все годы я чего-то боялась, боялась. Так и
?жила, как божья коровка — ни летать, ни петь... Это все
! надо было пережить.

Да, да. Это все надо было пережить.

— Долго задержитесь в Харламовске?

— Дня три, пожалуй.

— Так мало? Что же вы узнаете за три дня?

Я взглянул на часы. Без семнадцати минут два.

—       За двенадцать часов я успел узнать столько, что хва-
на целую книгу.

— Что же мы стоим! Пойдемте, я вас буду угощать.
Чем богата, тем и рада. И вином угощу. Нет, нет! Не воз­
ражайте. Тут я хозяйка, а не квартирантка. Это моя дочь,
моя. Как я рада, что мы встретились, ей-Богу! Как будто в
гостях у своего девичества побывала. Вот как!

И вино пили, и о книгах говорили, и о положении в Харламовской средней школе, а потом пришел муж Ма­рии Федоровны, Константин Борисович Темин, и мы опять все уселись за стол.

Кроткая Мария все время приглядывалась ко мне, как бы стараясь угадать, что я за человек? Слышу ее глухова-; тый голос, вижу ее смуглое, чернобровое лицо, подстри­женные каштановые волосы, ее бордовое платье, новые валенки, еще не растоптанные, черный полушубок, в ко­тором она управлялась по хозяйству, а потом ходила в ясли за сыном. Помню, о чем она говорила за столом, смущенно краснея, и, как, подняв брови, напряженно слушала. Я невольно подумал: «Очень милая женщина!..»

Гутя так и не вышла к столу, как ее ни уговаривали. Забилась в комнату Теминых и там пряталась.

Я ее понимаю, Гутю! Нелегко похоронить сына, а может, вместе с ним и первую любовь!..

Что же произошло с Гутей? И как произошло?

 

448

449

Алексей Черкасов, Полина Москвитина

...Был окрик отца:

— Ты куда собралась, голубушка?! — И грозный, давя­
щий взгляд человека, который привык повелевать, но не
привык слушать, загнал дочь в угол у двери. — Спраши­
ваю!

Дочь ответила:

— В клуб на репетицию.

— На репетицию? — И брови Бурлакова сплылись,
как два рыжих берега. — Разденься... и садись за домаш­
ние задания.

— Я сделала.

— На тройку?

— У меня никогда не было троек.

— Давай дневник!

В дневнике оказались одни пятерки, но была припис­ка классной руководительницы на страничке за 7 декабря 1955 года:

«На уроке химии была невнимательна, разговарива­ла». Короткий палец Бурлакова уткнулся в страницу дневника:

— Что еще были за разговоры, спрашиваю!

И еще одна заметка на странице от 11 декабря 1955 го­да: «На уроке английского разговаривала».

— Да ты, голубушка, окончательно разболталась! Что
еще за разговоры на уроках, спрашиваю!

Дочь вытянулась в струнку. Стала до того тоненькая, будто ее стянула петля. Она знала, видела, понимала, что отцу нужна просто придирка, чтобы не пустить ее в клуб на репетицию кружка самодеятельности. Но что же мол­чит мама? Она вечно молчит, учительница той же средней школы, где учится Гутя. Всю жизнь молчит перед Бурла-ковым. Вот она сидит сейчас в горнице и даже не подает голоса в защиту дочери.

Бурлаков поднялся из-за стола, одернул гимнастерку под ремнем и двинулся к дочери. Широкий, как Сапун-гора. Волосы русые, жидкие, и лоб срезан вверх, будто кто стесал. Глаза маленькие, пронзительные, и руки тя­желые, увесистые. Гутя видит отца во весь его «председа­тельский» рост и немеет, наливаясь жгучей ненавистью к

ЛАСТОЧКА

этому человеку. Она должна сказать, что ее ждут девчата и ребята в клубе, но язык у нее присох, что ли.

— Раздевайся, говорю. И предупреждаю, если ты еще
хоть раз встретишься с проходимцем Шошиным, пеняй
на себя! Слышишь?

— Шошин... Шошин... не проходимец, — пролепетала
Гутя.

— Што-о-о? Может, ты ему подсказала, как сочинить
грязную клевету на отца? Спрашиваю! Ты знала, что он
готовит тот пасквиль на руководящих и ответственных
работников? Ты это все знала! Вы там спелись с этим
проходимцем! Как же ты смела молчать, спрашиваю! Как
ты смела клеветать на отца, паскудница!

— Я не клеветала, не клеветала!..

— Врешь! Ты все знала! Мне это теперь совершенно
точно известно. Хорошаев говорил. А ты знаешь, какие у
нас взаимоотношения? Тебе известно, что мы с Хорошае,-
вым завоевывали Советскую власть в тяжелые годы граж­
данской войны! Тебе известно, что твой отец в пятнад­
цать лет был уже красным партизаном и дрался с белыми!
Во имя чего мы дрались с белыми, спрашиваю?! Чтобы
какой-то сопляк, проходимец Шошин оплевал руководя­
щих работников? Не выйдет! Вырвем с корнем и выбро­
сим ко всем чертям всех шошиных! Ясно?

И тут дочь не стерпела, кинула в лицо отцу:

— Шошин... Шошин — не проходимец! Он... он — на­
стоящий!.. А этот Хорошаев, который в потребсоюзе, —
взяточник и пьяница, вот. Хоть он партизан был, а — взя­
точник, взяточник. И ты его покрываешь. Это все, все
знают!

Бурлаков схватил дочь за воротник пальто, когда она кинулась к двери, и одним взмахом швырнул ее на пол. Из горницы выскочила Августа Петровна.

— Не смей! Не смей! — крикнула она.
Бурлаков круто повернулся к жене.

— И ты тут? Может, это вы вместе с дочерью помогли
Шошину сочинять пасквиль? Спрашиваю!

Улучив момент, дочь бросилась к двери. Бурлаков не успел ее схватить и выбежал на крыльцо, но дочь была уже за калиткой.

 

450

451

Ill

Алексей Черкасов, Полина Москвитина

— Ты-ты, я с тобой еще поговорю! — грозился Бурла­
ков с высокого крыльца.

Дочь ответила через калитку:

— Ты боишься Шошина, потому что он видит, какой
ты председатель райисполкома! Все видят, какой ты есть!
Как будет сессия, тебя снимут, снимут! И ты не будешь
издеваться! Укоротят руки! Вот узнаешь потом!..

— Вон! Ко всем чертям! И чтоб ноги твоей не было в
доме!

— И не вернусь, не вернусь, не беспокойся! Я тебя не­
навижу, ненавижу! И ты мне больше не отец! Никогда не
отец! Никогда! — И убежала.

Бурлаков постоял еще на крыльце, держась рукой за столбик и жадно хватая ледяной воздух. Ушла, паскудина! И пусть катится на все четыре стороны!

...И еще одна ночь. Та, морозная, в ноябре прошлого года.

Как он мог бросить ее, Гутю, Геннадий Шошин?

Она все еще не верила, что он ее бросил с ребенком на руках. «Нет, нет! Он погорячился. Я должна сказать ему, что мы победим! Только он должен поверить в свои силы». И гналась, гналась за Гешей сквозь ночь, мороз и мглу. Если бы не тот сугроб в Мамушкиной кривулине, где шофер прокопался часа три! Если бы не тот сугроб!..

...Субботин оставил ее на вокзале. Но разве она могла сидеть и ждать следующего поезда? А гудки звали, звали! Паровозные гудки.

«Я должна, должна, должна!» — шептали ее пересох­шие губы, и глаза ее казались дикими, отпугивающими. Ее сторонились пассажиры, а какая-то женщина обмол­вилась: «Как вроде ненормальная», — и эта случайно за­стрявшая в мозгу фраза толкнула Гутю прочь из вокзала, на перрон. «Я с ума сойду. С ума сойду, если не догоню Гешу!»

Она не помнит, как кутала в одеялишко маленького Сашу, прямо на ветру, на перроне, она не помнит, как спрашивала у какого-то мужчины про какие-то станции на пути к Красноярску (зачем они ей понадобились?!), не

452

ЛАСТОЧКА

помнит, как зашибла коленку о подножку товарного ва­гона, когда лезла в ледяную пустоту и во мрак.

Но ведь кто-то сказал ей, что порожняк пойдет имен­но в Красноярск? Она же могла уехать в противополож­ную сторону! Значит, с кем-то разговаривала? Кого-то спрашивала?

Августа Петровна так и не узнала всех подробностей.

Три месяца и четыре дня от Гути не было ни слуху, ни духу! Девяносто шесть дней. И каждый из этих дней в сердце матери вырубил свою памятку. И вдруг Августа Петровна получила в толстом конверте тетрадку дочери. Ту самую тетрадку, которой она потрясала перед носом оторопевшего Бурлакова.

Позже я прочитал тетрадку Гути.

Когда-то давно, еще в детстве, в той же деревушке Потаповой, я шел возле Енисея под яром, испещренным дырками — гнездами ласточек. И вдруг вижу: в песке ба­рахтается комочек. Это была ласточка с подбитым кры­лом. Дробиной перебило, наверно. Я держал ласточку в ладонях, и мне было жаль птаху. Я отнес ее в деревню и отдал одной девчушке. И забыл, конечно. Прошло с месяц, что ли, девчушка прибежала ко мне и говорит:

— А ласточка-то улетела!

— Какая ласточка? — спрашиваю.

— Да которую ты мне дал.

— Как же она улетела, говорю, если у нее было пере­
бито крыло?

— Вот еще! Я же с дедушкой перевязала крылышко.
Дедка сделал такой желобок и привязал к крылышку. Так
и жила ласточка. Я ее кормила червяками и букашками.
Потом дедка снял желобок, поглядел и говорит: крылыш­
ко срослось. Летать будет. Сегодня взяла и улетела. Так
жалко! Я к ней привыкла, а она взяла и улетела.

Вспомнив этот случай, я подумал: и у этой «ласточки» заживут ушибы, зарубцуются раны...

ТЕТРАДКА ГУТИ

«Мамочка! Милая! Я живая. Живая. Не волнуйся, по­жалуйста.

453

Алексей Черкасов, Полина Москвитина

Я сейчас лежу в поликлинике завода Сибтяжмаш в Красноярске. Скоро, может, поправлюсь. Я не могла пи­сать — руки были отморожены. И сейчас еще бинты. Но это ничего — заживут руки. И ноги тоже. Я ведь живучая, правда?

Медсестра достала мне тетрадку, и я пишу тебе. Хочу про все написать, чтобы ты поняла меня. Не думай, пожа­луйста, что я теперь погибшая из-за Геши Шошина.

Если случилась такая беда, что вся моя жизнь полете­ла кувырком, так в этом не один Геша виноват.

Может, я глупая, не знаю. Но другой быть не сумею. Вот. И не хочу быть другой.

Отец, наверное, говорит теперь: «Вот до чего ее довел проходимец Шошин!» Если бы он понимал что-нибудь!

Я люблю, люблю Гешу. Все равно люблю. Пока жи­вая — буду любить.

Ох, как трудно писать. Кровать узкая, а подниматься с подушек нельзя — ноги у меня в бинтах. Это ничего, за­живут. Не волнуйся, пожалуйста.

Мамочка! Если бы я успела к поезду, Геша никуда бы не уехал. Или мы вместе уехали бы. Не успела. Когда при­ехали на станцию, поезд ушел. Я бы пешком побежала по шпалам, да куда побежишь с маленьким Сашей. И мороз. А я не могла, не могла не ехать. Я бы его нашла в Красно­ярске, нашла бы!

Ты ведь не знаешь, что потом случилось. Я с товарня­ком уехала. Залезла в пустой вагон и поехала. А как залез­ла — не помню. А в вагоне — холодище и темно-темно. Хоть глаз выколи. Все казалось, будто кто-то шебаршит в вагоне и ходит. Ноги в туфлях совсем перестали чувство­вать. Саша сперва плакал, а потом притих, и я подумала, что он замерз. А вагон так трясет, дергает — на ногах не устоишь. Тогда я стала бегать возле стенок вагона, чтоб согреться. Потом укутала Сашу в свое пальто, а сама оста­лась в твоей коричневой кофте, которую ты мне дала, когда я приехала с Гешей с прииска.

Я ничего не помню дальше. Измучилась совсем. Же­лезнодорожники вытащили меня из вагона на станции Злобиной, а потом отвезли в больницу. И Саша со мной. Я вся перемерзла. И щеки приморозила, и руки, и ноги.

454

ЛАСТОЧКА

Еще воспаление легких потом. Врач спрашивал у меня адрес и про родных. Я сказала, что с Мины. Не хотела, чтоб отец узнал.

Будут делать перевязку. Аж мороз по коже. Но ничего, потерплю. Мне делали пересадку кожи. Мне чуть не от­няли ступни ног. Вот было бы страшно. Куда я без ног!