Системный кризис или кризис управления?

Системный кризис, ведущий к коллапсу государства и его политической системы, -это явление, предполагающее такое (достаточно редкое в истории) сочетание рассмотренных выше пяти факторов дестабилизации, при котором один фактор неизбежно влечет включение в действие всех других. В случае СССР это продемонстрировано наглядно: утрата веры в коммунизм вела к потере государством его мировой миссии – разрушению легитимирующей формулы; это привело к расколу элиты на сторонников и противников реформ; выход внутриэлитного конфликта в публичную сферу привел к его идеологизации; следствием стала утрата легитимности режима однопартийной диктатуры; возникший вакуум власти привел к дестабилизации Союзного центра и национальных республик – конфликту, который не мог быть разрешен в рамках номинального советского конституционализма; результат – потеря власти союзной элитой и распад государства.

Имеет значение вопрос о фатальности процесса, который не получил однозначного разрешения. При обсуждении этого вопроса в интернациональной литературе до последнего времени доминировали представления эпохи «демократического транзита» 1990-х гг. ХХ в., связывавшие кризис режима и его разрешение с выбором оптимальной формы правления – парламентской, президентской или смешанной, а также препятствиями на этом пути. С этих позиций обобщался опыт кризисов очень различных политических режимов – от однопартийных режимов Восточной Европы до военных диктатур Южной Европы и Латинской Америки вплоть до архаичных режимов Юго-Восточной Азии, едва ли не единственной общей характеристикой которых являлась их принадлежность к стану авторитаризма^ix. Соответственно, выход из кризиса усматривался в консолидации демократии — формировании парламентаризма и демократических выборах (переход к демократии ассоциировался со сменой двух электоральных циклов). В целом доминировали подходы сравнительной конституционной инженерии, суть которых усматривалась в оптимальной комбинации институциональных параметров новой политической системы с опорой на классические западные модели^x. На практике, постулировалась возможность ускорить эти процессы с использованием технологий бескровных «цветных революций», которые стали рассматриваться как приемлемый выход из кризиса постсоветских авторитарных режимов, наследовавших однопартийным диктатурам. В дальнейшем выяснилось, что этот взгляд оказался излишне оптимистичным, если вообще соответствовал действительности. Так называемый «демократический транзит» даже в наиболее продвинутых странах Восточной Европы, где он получал полную поддержку ЕС, обернулся «сползанием демократии» в популизм и авторитаризм^xi, а «цветные революции» в странах постсоветского региона привели к появлению олигархических или авторитарных режимов, опирающихся на национализм как единственную скрепляющую идеологию^xii. Где здесь кризис режима с последующей демократической консолидацией?

Все это подтверждает глубокое наблюдение Б.Н.Чичерина, сделанное больше столетия назад, непосредственно после отмены крепостного права в России: нельзя освободить человека извне больше, чем он свободен внутри. Это значит, что фактор культуры и традиции, как бы к этому не относиться, в конечном счете превышает фактор институциональных предпочтений. Принятие демократических институтов парламентской демократии оказывается пирровой победой там, где им противостоят мощные культурные стереотипы, деформирующие эти институты или даже позволяющие использовать их для достижения обратных целей^xiii. Данный вывод вполне подтверждается эволюцией российского политического режима после конституционной революции 1993 г.: сворачивание конституционализма шло по линии ограничения правовой неопределенности – в виде простой «оптимизации» управления и в соответствии с доминирующими культурными стереотипами советской и монархической традиции. Анализ уроков российского постсоветского развития был сделан китайскими коммунистами, которые, при сходных системных вызовах, предпочли сохранить единство элиты, запустить процесс плавной трансформации идеологии (объяснив, в сущности, что настоящий коммунизм — это эффективный капитализм), начать модернизацию системы с низовых элементов социальной пирамиды, а не ее вершины, сохранить легитимность однопартийного режима, подавив оппозицию силой, и добиться выхода из кризиса глобализации (по крайней мере, на данном этапе).

Эти технологии «миролюбивого ограничения плюрализма» обращением к культурной идентичности и «эффективному управлению» оказались востребованы в современной России при выстраивании отношений власти и общества. Их применение достигло пика формы в настоящее время. Обращение к избирательным кампаниям в Государственную Думу новейшего времени (особенно 2016 и 2021 гг.) позволяет проследить ряд устойчивых тенденций:

1) Сворачивание пространства публичной политики – это пространство создается с использованием инструментов информационной монополии государственной власти (формирующей общую политическую повестку); четко очерчено системой запретов и разрешительных норм; регистрация партий позволяет проводить их селекцию, отстраняя неудобные партийные проекты и инициативы (или снимая отдельных кандидатов) как антиправовые, экстремистские или представляющие иностранные интересы, либо, просто не справившиеся с техническими требованиями допуска к выборам.

2) Прагматизация политики — многие острые вопросы в информационном пространстве «выводятся» из категории политических, путем придания им менее высокого общественного статуса и рассмотрения, скорее, как «технических» (соответственно, сбои в их осуществлении не влияют на общую оценку курса внешней или внутренней политики правительства). Этот феномен отражен и в падении внимания к партийным программам, многие из которых ограничиваются общими декларациями или, скорее, перечислением отдельных популистских инициатив.

3) При общем падении интереса к выборам, растет «дисциплина» голосования – увеличивается поддержка правящей партии той частью электората, которая голосует за нее, что является косвенным проявлением социальной и территориальной поляризации общества (поскольку наибольший процент поддержки представлен не в столичных городах, а в более традиционалистских регионах).

4) Последовательное воспроизведение, от выборов к выборам, структуры формируемых политических предпочтений – на первом месте стоит Единая Россия (получающая квалифицированное большинство в Думе и региональных законодательных собраниях, позволяющее сохранить монополию на принятие законодательных решений), за которой, с большим отрывом, следуют партии официальной оппозиции — КПРФ, ЛДПР и СР, не считая периодически возникающих новых партий, появление которых связано с попытками более гибкого «освоения» колеблющейся части электората (на последних выборах – «Новые люди»). Это делает чрезвычайно трудным преодоление монополии правящей партии, заставляя оппозицию прибегать к нестандартным оппортунистическим технологиям (напр., в виде так называемого «умного голосования» — тактической поддержке наиболее сильных оппозиционных кандидатов, безотносительно к их идейным и программным установкам).

5) Вся конструкция партийного представительства имеет регулируемый характер: при общей искусственности формирования (российские партии изначально формировались и выращивались «сверху», а не «снизу») она предполагает жесткий порядок их регистрации – фактического одобрения властью. Данная конструкция, независимо от количества партий, участвующих в выборах (на 2021 г. – 14), институционализирует и выстраивает баланс интересов в системе плебисцитарного авторитаризма, выражая предпочтения таких исторически устойчивых групп населения как легитимисты, левые, националисты и популисты разных оттенков. Этим достигается главная цель – преобладание правого центра как опоры стабильности режима — консервативных лоялистов (в разное время к ним относились монархисты, бонапартисты, сторонники любой «сильной руки») с вариативными комбинациями других предпочтений, которые, впрочем, никак не меняли общей картины. Эта конструкция партийной системы предлагает обществу определенный «рациональный выбор» — сильная власть как гарант стабильности против возможных деструктивных левых и правых экспериментов.

6) Последовательное расширение традиционных и новых технологий формирования социальной поддержки политической системы – в новейшее время ими стали «единый день голосования» (позволяющий объединить различные избирательные кампании воедино); внепартийная мобилизация сторонников действующей власти поверх и за пределами ее официальных структур; отмена пункта о протестном голосовании и порога явки избирателей (что допускает принятие решений их меньшинством); продвижение официальных кандидатов от разных партий (феномен «скрытых единороссов»); растягивание голосования во времени (технология, апробированная для голосования по конституционным поправкам 2020 г.); широкое и поощряемое использование электронной формы волеизъявления (пока в виде эксперимента в 7 регионах на выборах 2021). Две последние инициативы, принятые формально для преодоления трудностей карантина, вызывают у критиков сомнения с точки зрения осуществления контроля за ходом выборов и прозрачности подведения их результатов.

7) Как и в интерпретации конституционного права, в электоральных кампаниях политическая система демонстрирует известный парадокс: чем менее спонтанным становится общественное волеизъявление (все более регулируемое системой запретов и разрешительных норм), тем более решительно постулируется следование букве закона и демонстрируется неуклонность его соблюдения. Это, однако, не исключает использование широкого инструментария программирования электоральных предпочтений. Авторитарный легализм в избирательном процессе – мобилизационный ресурс в сочетании с тактической корректировкой избирательного законодательства в заданных целях, — придает системе правовую легитимность, делая менее востребованными фактические фальсификации (наподобие каруселей, кандидатов-двойников и прямой подмены бюллетеней, что имело место ранее), которые имеют смысл только в случае явных системных сбоев.

Вся система организации избирательного процесса – координируемого, централизованного и направляемого извне, — вполне соответствует логике политических режимов «управляемой демократии». Ее легитимность все меньше зависит от внешнего одобрения (напр., негативной резолюции Европарламента) и все больше – от внутренних факторов поддержки. Спокойные и даже скучные выборы – вполне обеспечивают ее. Эта система создает эшелонированную защиту своих интересов от «неконтролируемого» вмешательства общества и исключает несанкционированное проявление общественной инициативы на уровне публичной политики. Высший уровень защиты – конституционная слабость самого парламента, невозможность (при любом исходе выборов) формирования ответственного правительства парламентского большинства в силу полной зависимости судьбы правительства от президента.

Эти размышления, на мой взгляд, создают теоретическую рамку обсуждения гипотетически возможного кризиса политического режима в современной России. В отношении современного российского режима справедлив вывод о дисфункции сверх-централизованной системы управления, которая констатируется в растущем числе сфер экономики и социальной политики – но это, очевидно, не системный кризис политического режима. Последний, как отмечалось, предполагает не просто расхождение позиций внутри элиты, а выход разногласий в публичную сферу, когда в обществе возникает отчетливый когнитивный диссонанс с поляризацией идеологических позиций и мобилизацией противоположных социальных движений. Хотя элементы этой поляризации присутствуют в стадии зарождения, они едва ли стали определяющими для массового общественного сознания (что вновь подтвердили парламентские выборы 2021). Об этом свидетельствует и уровень применения репрессивных практик, который сохраняет селективный характер. Вопрос в том, удастся ли режиму не допустить перехода этой границы, т.е. продемонстрировать способности к осуществлению эффективного кризисного менеджмента для преодоления дисфункций системы – остается открыт.