Акты. Значение данного слова.

 

Здесь разговор не о памяти в смысле Мнемона, а о написанном сердцем. И что такое сердце? В «Что значит мыслить» (1954) Хайдеггер рассуждает о таинственной сопринадлежности, в пределах которой мыслимая (Gedachtes) мысль (Gedanke), память (Geachtnis), посвященная благодарность (Dank), и сердце (Herz) чередуются. Он настаивает на важности воспоминания или сбора (Versammlung) - совершенно отличного от дизъюнкции - которая справедливо соединяет все эти слова. И загадка этого сбора или этой дизъюнкции, загадка тонкого и секретного раздела Auseinandersetzung между Хайдеггером и Полем де Маном в центре анализа. Вслед за Хайдеггером Деррида отмечает, что мысль (Gedachtes) постоянно находится в потребности памяти (Gedаchtnis), благодаря (Dank) принадлежности мысли и мыслям, к «Gedanc». Но возможно эти созвучия слова, «мыслить» (Denken) /мышление/ в «памяти» и «благодарности» поверхностно и искусственно придуманы. Ибо они никоим образом не делают очевидным, что именовано словом «мыслить».

 

Мыслить мысль? Что здесь означает мыслить? Является ли память не больше, чем контейнером для мыслей о размышлении или само размышление отдыхает в памяти? Как благодарность и память связаны? Этот вопрос адресуется к истории слов. Подсказка в «Gedanc», которое не означает, когда все упомянуто и выполнено, что мы в настоящее время означаем, когда мы сегодня используем слово, «мысль (Gedanke). Мысль обычно означает: идея, представление, мнение, вдох. Первоначальное слово «Gedanc» говорит: накапливающееся (gesammelte), все – накапливающее воспоминание (alles versammelnde Gedenken). Это почти что «душа «(das Gemüt), «дух» (der Muot), «сердце» (das Herz). Gedanc, основа сердца, является сбором вместе (Versammlung) всего, что касается нас, все, что прибывает в нас. Деррида, не анализируя текст Хайдеггера, подчеркивает мотив «собрания» (мыслей) (Versammlung)   или воспоминания. Чтобы говорить о памяти, необходимо также говорить о будущем мысли, того, что Поль де Ман завещал нам.

 

Тексты де Мана по теме обещания (особенно через тексты Руссо), напоминает Деррида, демонстрируют структуру перформативного текста вообще как обещания, включая обещание демонстративного текста. Эта структура никогда не существует без вызывающего нарушения равновесия  Обещание всегда излишне. Эти акты будут иметь констативную структуру, а не перформативную. Обещание не в содержании, а внутри самой структуры акта обещания, который этот избыток вписывает нарушением равновесия или перверсией (ложным толкованием). Перверсия нарушает порядок языка обещания перформатива как обещания; но она также представляет ее возможной и неразрушимой. Откуда невероятный и комический аспект самого обещания, и эта страстная попытка придти к терминам закона, контракта, клятвы, декларированного утверждения верности.

 

Деррида цитирует Аллегории чтения, выделяя - Общественный договор – подразумеваемое обещание. И все дело в риторической модели. «Эта модель - факт наличия языка, неподвластного Руссо… сам язык отделяет познание от действия. Die Sprache verspricht (sich): Насколько же, насколько он неизбежно заводит в тупик, язык обещает свою собственную истину. Вот почему еще текстуальные аллегории такого уровня риторической сложности порождают историю».[327] Деррида акцентирует на словах факт и действие. Действие языка - перформативное обещание, чья извращенная неоднозначность не может быть господствующей или очищенной, но чье действие не могло быть аннулировано. Гельдерлин, Хайдеггер и Ман  возникли между обещанием и памятью, благодарностью и верностью, мыслью и обещанием ее собственной истины что, вероятно, не так далеко от сердца, и от сердца сердца. Хайдеггер не смеется в тексте, он, вероятно, обдумывает иронию как позу субъективного мастерства и никогда не признал бы «чувства, вдохновленного устойчивым обещанием». Поль де Ман осмеивает Хайдеггера, замещая или искажая цитату Die Sprache spricht. Многие (не только Поль де Ман) читают эту фразу с презрительной усмешкой, как если бы она была пустой тавтологией. Но язык - не управляемый инструмент говорящего и его сущность появляется только через сам языка, который именует, говорит, дает, чтобы думать. Все ценности языка (существование, делание, действование) несущественны для конструкции метаязыка о предмете языка. (р.97). Язык говорит о и посредством себя, которое совершенно отлично от спекулятивной тавтологии. Поль замещает spricht на verspricht. Это - другой способ высказывания, что сущность речи является обещанием, что нет никакого разговора, который не обещает, который в то же самое время означает обязательство будущему, и то, что мы слишком торопливо называем «речевым актом»- обязательство хранить память об упомянутом действии, хранить акты этого акта.

 

Текст Общественного договора демонстрирует, что апоретическая структура, которую де Ман называет «аллегорией неудобочитаемости», в которой перформатив может быть ни завершенным, ни отличным от констатива, все целое остается несводимым. Обещание невозможно, но неизбежно: даже если обещание могло быть сдержано, оно не будет иметь большого значения. Де Ман настаивает на текстуальном характере этой аллегории неудобочитаемости, но «текстуальная аллегория на этом уровне риторической сложности генерирует историю». Аллегория чтения и акт чтения, читаемости и аллегории неудобочитаемости в акте не противоречивы. Это очевидное противоречие - versprechen, обещание в начале истории. Можно сыграть на слове чтение лекции (lecture): это аллегория чтения лекции скорее, чем аллегория чтения (reading). Почему Поль говорит о чтении скорее, чем о writing (письме). Возможно потому, что аллегория чтения есть письмо – или наоборот, но, возможно, что каждое чтение именно и есть обещание сказать истину. Обещанием, которое будет иметь место с самым первым словом. Внутри сцены подписи, которая есть сцена письма (с.97-99). Аллегория неудобочитаемости у де Мана - фигуральная метафигуральность, фигура деконструкции, расширение текстуальности одновременно.

 

Раздельная линия множественности употребления памяти через оппозицию внутренной памяти (графика, пространственная, техническая) и внешней памяти или воспоминанием (архивы, документы, акты) ведет к воскрешению проблемы Gedachtnis и Erinnerung.  Истоки провокационной силы манианской интерпретации в порядке различенияGedachtnis от Erinnerung (относительно имени Гегеля или «краеугольного камня» его системы). Ман отмечает несводимость мысли как памяти и технического измерения запоминания, искусства письма, материальной подписи, т.е. всего, что после Платона мы называем гипомнезической, внешней стороной Мнемона. В воскрешении этого единства между мыслью и технологией (т.е. сказать также между мыслью и внешностью графической надписи – Де Ман говорит об «искусстве письма» – между мыслью и техно -наукой) через память, он выходит на двойное решение. Так, искусственная память и современная архивация не имеют общей меры с этим прошлым, всей суммой наших отношений к миру: местом обитания, языками письмом, культурой, искусством (за картинными галереями, библиотеками фильмов, видео, граммзаписей), литературой (за библиотеками), информацией (за «памятью» информационных банков), техно-наукой, философией (за университетскими структурами), которые затрагивают все отношения к будущему. Эта чудовищная мутация не только повышает рост, количественную экономию так называемой искусственной памяти, но также качественную структуру – и она обязывает нас продумать, что устанавливает отношения этой искусственной памяти к человеку так называемая физическая и внутренняя память, к истине, к подобию и притворству истины и т.д.(106-108)

 

При анализе туманности, названной «Деконструкция в Америке», необходимо взять все ее аспекты согласно этой проблематики в процессе. Нет деконструкции, которая не начинается закреплением проблематики или подготовкой самой к закреплению проблематики, и которая не начинается снова проведением в действие вопроса разъединения между мыслью и технологией, особенно, когда она имеет иерархическую склонность как бы ни было это секретным, искусным, величественным, или отрицательным. Однако, связь между Gedachtnis и гипомнезическим письмом не ведет больше к сентенции Хайдеггера и всему, что он утверждает: «наука не мыслит». Эта фраза написанная и часто пересматриваемая, обдумываемая и благоразумно объясненная Хайдеггером в части текста, «Что значит мыслить» о Gedachtnis и Gedanc. Хайдеггер обозначает строгую необходимость существенной экстериорности и имплицитную иерархию между мыслью как памятью Denken, Gedachtnis, Gedanc и наукой, но также технологией, письмом и дажелитературой. Можно обнаружитьмногочисленные указания этого в «Что значит мыслить?». Без сомнения Хайдеггер отстаивает свою анти-сциентистскую, анти-техническую точку зрения, что ведет к подчинению или преуменьшению всего того, что не является «мыслящей мыслью». Хайдеггерианский аргумент «Сущность технологии – ничего кроме технологического». Мысли об этой сущности никоим образом не технологические или техницистские; это свобода от всей техничности, потому что это обдумывание техничности не научно, потому что это обдумывание научности о науке. Хайдеггер говорил бы то же самое относительно всех определенных наук, например, лингвистики, риторики, и т.д. Размышление о риторичности риторики (внутри истории философии, вторичное и запоздалое технологическое знание) не является никоим образом риторикой.

 

Сомневаясь в возможности определить вехи Манианской интерпретации, Деррида утверждает, что его жест совершенно отличен от жеста Хайдеггера воскрешением такого отношения Gedachtnis к технике, изобретениям, письму, знаку и т.д., которое не могло быть одной приверженностью к внешнему или разнородности. Это равно высказыванию, что внешняя сторона или отделение, дизъюнкция, есть отношение, существенное сращивание между размышлением памяти и так называемой технонаукой, (литература, литературное письмо для Хайдеггера, как технонаука относительно мысли или поэзии). Деррида ограничивается деконструкцией и ее Манианской формой, определенной целостностью (внутри дизьюнктивной структуры) между мыслящей памятью и технонаучной памятью, что не исключает, но напротив, позволяет мышление сущности технологии, мышление которое не находится внутри логики деконструкции. Его деконструкция ни техницистская, ни технологическая, даже когда она предъявляет вопросы иерархического разделения между мыслью и технологией. Стиль деконструкции де Мана обозначен наиболее подчеркнуто в Aллегориях чтения. Хорошо манифестирует этот факт критическая переработка теорем Остина и теории речевого акта. Изменение стиля или тона по отношению к Хайдеггерианской медитации по проводу Gedachtnis или Gedanc в тексте работы, в текстуальных фигурах (текстуальных аллегориях, например) и не только в оригинальности Sprache до любого Versprechen; здесь интерес в текстуализации или контекстуализации, скорее, чем оригинальном значении имени.

 

Ни Хайдеггер, ни Остин не верили, что значения слов заложены в словарях. Но причины у них различные. Хайдеггер считает, что необходимо мыслить значения слов, для того чтобы быть способным читать и проверять словарь. Остин говорит, что слова не имеют значения, и что абсурдно видеть в словаре нечто подобное данному значению слова.[328] Только предложение имеет значение, а словарь может только помочь информировать нас относительно предложений, там где соглашения уполномочили исполнение этих слов. Это фактически то, что Витгенштейн говорит в первых словах Голубой книги. Кажется, де Ман никогда не обращался к тексту Остина «Значение слова». Акт этой лекции - акт памяти, напоминание. Деррида подчеркивает два странных примера, которыми Остин иллюстрирует его цель: с одной стороны, смерть и суицид, а с другой - письмо и необходимость новой идиомы.[329] «Значение слова» демонстрирует и напоминает несводимость структуры обещания в каждом языке, даже в языке который хотел бы говорить истины обещания или частные речевые акты, которые являются явными обещаниями. Это пра-обещение, которое обещает истину и значение, в итоге ни истинно, ни многозначно в собственном и первоначальном моменте: моменте имени или единственного слова, заглавия, которое обещает и связывает обещанием незначительности или ограниченного значения. И каждая теорема акта говорения, например, любая теорема о дистинкции между перформативом и констативом, и в частности об обещании, уже продолжается как обещание, обещание истины, со всеми парадоксами и априориями, которые могут сопровождать такой подход. Это и возможность политического, этического, юридического, исторического языка.

 

Идиомы де Мана, его «деконструктивный» стиль, ни Хайдеггерианский, ни Остина, даже если он мобилизует и вытесняет, перечеркивает и децентрирует обе традиции. Некоторые хотят минимизировать новизну этой сцены говоря, что он переводит две традиции в другую, так что обе имеют наследство и институты в Америке. Работа Поля и смелая, и полезная. Его перевод намного больше чем перевод, он опрокидывает прежнюю аксиоматику Хайдеггера и Остина (их комментарии являются сами по себе обещаниями), мобилизует другие, не становится другим, пишет новый текст, который поэтому сначала показывается нечитаемым или неприемлемым с обоих сторон. Поль де Ман делает другой род обещания по поводу обещания, даже через теорию актов речи Остина. Он признал и присвоил мотив и слово деконструкция во многих смыслах, как и оппозицию Остину между перформативом и констативом; оппозицию подтверждаемую, развиваемую, внедряемую, совсем за пределами ее оригинального поля - и тогда немедленно разрушаемого и делаемого стерильным в его самых принципах. Этот спор первоначально деконструкции, не только текста Остина, но аксиоматики и теорем теории речевых актов, что не означает их отвержения. Отмечается апоретическая или аллегорическая структура акта в речевом акте. Вопрос неотделим от вопроса «Деконструкции в Америке» как и от де Мана. Деконструкция развивается и в Европе, и в Америке, а Деррида и де Ман провоцировали сильные и многочисленные реакции. (120-122).

 

Работы де Мана можно подразделить на те, где он не говорит о деконструкции, когда он говорит о ней, оперируя текстами, и те, где он представляет собственную работу как деконструкци ю. И делает это он в «Аллегории чтения» (во введении) и в предисловии ко второму изданию «Слепота и проницательность». Эти два текста автоинтерпретации можно читать как воспоминания или как теоретическую автобиографию, с фиктивным, ироническим или аллегорическим измерением, ибо на всех его текстах - подпись Мана. Во втором тексте Поль декларирует амнезию, снова возвращаясь к духу как тексту, или к тексту как духу. Автор представляет себя как некую персону, чье обучение было более или менее случайно разделено между США и Европой. В Аллегории его периодизация термина деконструкции многозначна (ярлык, цель, мишень, скелет содержания и термин скорее в техническом, чем в полемическом смысле –нейтральным или идиологически невинным).

 

Де Ман говорит, что, «нет необходимости деконструировать Руссо, ибо последний уже это сделал сам. Деконструкция не технический документ современности. Текст деконструируется самим собой особенно в литературных работах, т.е. и в работах Поля де Мана. Руссо – это не собственное имя среди других в деконструкции де Мана, а первый момент раздела со словом и мотив деконструктивных препятствий чтения де Маном Руссо. Оно озаглавлено «Риторика слепоты» и предлагает оригинальное чтение Руссо (слепота которого вызывает восхищение), организуя всю работу в книге, развертывает деконструктивную постановку речевых актов. Об этой теме говорят Ж.Деррида, Р.Гаше, С.Герхард, Р.Клейн, Д.Кэролл. Деррида считает, что вся история Манианской деконструкции проходит через Руссо, хотя помогла и манера Ницше. Странно, но Руссо – и – Ницше часто были в сфере внимания Дерриды. Будучи подростком, он читал их и поверял им свою безысходность, пытаясь урегулировать эти два восторга и две идентификации. Для де Мана Руссо и Ницше, все во всем, два тела или две части Аллегории чтения. Третья фигура идентификации – Гельдерлин. Абстрактное знакомство Деррида с Гельдерлином прошло через работы Хайдеггера и де Мана. Деррида увидел, что Руссо – Гельдердлин - Ницше образуют триаду – «три безумца западной современности», «три измерителя неизмеримого, в терминах которых измеряется западная современность». Деррида полагает на этом основании, что де Ман намеревался прожить по закону и по судьбе Запада (логоса, риторики, обещания, литературы, политики) в компании этих трех сумасшедших (этих экстраординарных случаев, как бы сказал Остин) и выслушивать их безумства в некой Американской ссылке, как «Гельдердлин в Америке». Деррида немного грезил этой темой безумства – фигурой Манианского размышления как мыслителя безумства, мыслителя памяти или истории Запада и современного безумства, безумства Америки, которая обдумывалась как безумство ясновидения в свете сомнамбулизма.

 

Деррида говорит о мысли Поля и деконструкции в Америке с точек зрения истории, литературы и политики. Чтобы ответить на эти вопросы он использует Руссо, интерпретированного Полем. То, что де Ман называет «текстуальной аллегорией» ярко проявляет «буквальность» или «фикционность» политического дискурса или скорее обещание написанного о «политичности» политического. И эта структура текстуальных аллегорий, которая «генерирует историю», представляется в точном смысле термина как «аллегория нечитаемости», т.е. как апоретическая структура: безумие обещания и безумие памяти, апоретика и безумие. В последнем тексте де Мана фигуры рациональности профилируются и очерчиваются в безумии апоретики. Апоретика всегда сковывает нас как непроходимая и не удовлетворяющая система оппозиции, как негативная контрадикция диалектики, которая не обнаруживает свой пути или свои методы. Поль использует парные примеры, чтобы описать ее несводимость: аллегория и ирония, перформатив и констатив. Апория в отношении к прошлому провоцирует скачек памяти и смещение размышления, которое ведет нас обратно не только к предшествующему единству, но также к новому размышлению дистинкции Деррида увидел этот намек через аллегорию / иронию в отношении Риторики Темпоральности. В раннем тексте это видно яснее в терминах перформатив/ констатив. И апоретично обещает через ее запрещение другое размышление, другой текст, будущее другого обещания. Строгая демонстрация Риторики убеждения (Ницше) без сомнения оканчивается в апории, точнее в двойных терминах констатив / перформатив, но эта апория вызывает в то же самое через акт памяти, который призывает нас вернуться ко времени и месту «до» оппозиций (до оппозиции перформатива / констатива, но также до оппозиции литературы и философии, и многих других). Так обеспечивается более надежная (случайная) точка референции, угрожающая тем, что придает всем «обещаниям» необходимость и безумие. Этот акт памяти обещания есть мышление акта, о котором теоретики речевого акта никогда не думали, даже не подозревали, когда определяли перформатив как действующее слово.

 

Констативный язык- это на самом деле перформативный язык, а возможность языка исполнять что-либо так же вымышлена, как возможность языка утверждать. Проводя анализ деконструктивной процедуры Ницше де Ман делает вывод, что в творчестве Ницше критику метафизики следует описывать как деконструкцию иллюзии возможности заменить язык истины (episteme) языком убеждения (doxa). Утверждение приоритета setzen над erkennen, языка как действия над языком как истиной, обнаруживает замещение. Слава эпистемы пошатнулась, но не уничтожена (с. 156). Различение перформативного и констативного языка (которое предвосхищает Ницше) – неразрешимая проблема; деконструкция, приводящая от одной модели к другой, необратима, но всегда незавешенна, как бы часто она ни повторялась».[330] Такая неразрешимость - условие всей деконструкции: в смысле условия возможности, эффективности, и в то же самое время в смысле местоположения или судьбы. Деконструкция существует, на этом условии и в этом условии. В этом сила (возможность) и граница, которые обязывают деконструкцию писать, показывать путь соединения ее акта, всегда акта памяти, к обещанному будущему текста. Она мыслится только на уровне невозможного и которое еще вызвано как немыслимое. 

 

Поль де Ман только подошел к дефиниции риторики. «Когда риторику считают убеждением, она оказывается исполнением (performance), но когда ее рассматривают как систему тропов, она деконструирует собственное реальное исполнение. Риторика - это текст, поскольку она учитывает две взаимно несовместимые саморазрушительные точки зрения, и поэтому помещает непреодолимое препятствие на пути всякого прочтения или понимания. Апория перформативного и констативного языка - просто версия апорий тропа и убеждения, которая как порождает, так и парализует риторику и таким образом придает ей видимость истории».[331] Таким образом, необходимо думать о риторике и истории как тексте, в терминах апории, который потому что он парализует, он также порождает, стимулирует, пишет, провоцирует мысль, и смешивает границы между царствами текста.(р.136)           

 

Можно демонстрировать целостность и дискретность проекта Мана, после Слепоты и Прозрения, особенно в условиях отношения между деконструкцией, риторикой, литературой и историей. В любом случае, говорит Деррида, необходимость трансформации понятия текста делает неминуемым прохождение через текстуальные события, типа тех, чьи память и историю, мы собираем, например, те, что накопили под именем Руссо или Ницше. Они принадлежат истории или части такой исключительной апории, названной «деконструкция».

 

База (mise) обещания - совершенное постулирование (position). Мы могли сказать нечто то же самое для слов подобно «деконструкции» или «памяти »: память без предшествования, память о прошлом, которая никогда не была представлена, память без начала, память о будущем, это – все что мы обычно вызываем «память». Мы будем хранить это имя, которое может при известных условиях письма и допускать нечто не являющееся мыслью. Отсюда несводимость аллегории, риторики и той «неудобочитаемости» текста, того перемещения, посредством чего деконструктивная схема текста инфицируется деконструктами. Де Ман называет эту структуру «аллегория неудобочитаемости»,[332] она метафигуральная и оставляет фигуру фигуры. [333]Риторика больше не обозначает только конституированную дисциплину, систему методов или дискурсивных законов; она всегда в то же самое время пишет, дает торжественное обещание и отклоняет обещание, подпись, текст: «Риторика - есть текст».          

 

Деррида располагает три точки относительно Auseinandersetzung между деконструкцией и постоянным голосом хайдеггеровского текста, который часто доминирует.      1) Хайдеггер говорит в пределах той же самой «логики» «наука не мыслит: риторика (лингвистика или семиотика) - только устарелая технологическая дисциплина, касающаяся только модальности речи; размышляющая речь, мысль о своей риторичности - не является риторической. В этом деконструкция больше не является «хайдеггерианской»: наука может мыслить и мысль о риторичности не чужда риторике. В дальнейшем, каждое деконструктивное размышление составляет текст, который переносит риторическую особенность, символ подписи, пафоса, прибора, стиль обещания, и т.д. Текст Хайдеггера - также риторика — текстовая риторика. Никакой «деконструкции в Америке»  нет без этого отношения к Хайдеггеру. Можно быть более разнородным (это не означает оппозиционным) - нет никакого промежутка или пропасти между мышлением мысли или мышлением памяти (Gedаchtnis) и науки, технологии, письма (мнемоники). 2) Деррида не считает, что память может стать хайдеггерианской темой без предшествования, без начала. Невозможно уничтожить из хайдеггерианского текста необходимую ссылку на первоначальность, даже если мы не предоставляем последней никакой этимологический статус. Есть многочисленные примеры этого, так как это касается памяти: «Первоначальное слово (das anfangliche Wort) 'Gedanc' означает: собранное, все-собирающее воспоминание (das gesammelte, alles versammelnde Gedenken). 'Gedanc' говорит почти то же самое как 'душа' (das Gemüt), 'дух' (der Muot), 'сердце' (das Herz). Мыслить, в смысле этого первоначально выразительного слова (im Sinne des anfänglich sagenden Wortes) 'Gedanc', является фактически более оригинальным (ursprunglicher) чем мыслящее сердце. «Первоначальное бытие памяти властвует (waltet das ursprungliche Wesen des Gedаchtnisses) в первоначальном слове 'Gedanc' (im anfanglichen Wort der 'Gedanc')». Производя авто – деконструкцию Гегелевского «краеугольного камня», де Ман полагает, что первоначальность, располагающая мыслящую память вне и скрытой от технологии, науки и письма, в терминах аллегории и иронии, перформатива и констатива, и т.д., не вскрывает больше секретного начала. Она продолжает писать и обещает риторику другого текста.

       3) Память не осмысляет себя как сбор; она никогда не приводит дизъюнктивное различие. Мы настояли достаточно на манианском мотиве дизъюнкции, для Хайдеггера сущность памяти находится, прежде всего, в сборе (Versammlung), даже если мы отличаем это от любого синтеза, синтаксиса, или композиции. Первоначально (anfanglich), 'память' (Gedаchtnis) нисколько не означала власть воспоминания (Erinnerungsvermogen). Слово обозначает всю душу в смысле постоянного, внутреннего сбора (innigen Versammlung). Память как собрание любящего размышления (Versammlung des Аndenkens). Деградация этого значения оригинала, его «умирание», его «сокращение» и «оскудение» приписано схоластической философии, также как к «техно-научным» определениям. По Деррида, эта интерпретация и риторика детерминированы политикой: не только в отношении истории, технологии и науки, но также в отношении к риторике и политике, письму и литературному письму. Манианская деконструкцяи не может быть расшифрована, кроме как в терминах родства и дивергенции.

 

Поль де Ман публично участвовал в политико-институциональных спорах окружающих деконструкцию. Положения, которые он принимал, не имеют кодированной простоты известных противоположений, предсказуемых и непростительно утомительных утверждений. «Политика» Поля де Мана не может быть отделена, ни в ее актах, ни в расшифровках, от того размышления о политическом и о законах, которые обсуждают все его работы. Здесь красная нить чтение Руссо, не менее чем чтение Ницше. Слово «политический» также аллегорическое. «Политическая аллегория» была первым названием «Обещаний» и это эссе начинается демонстрацией невозможности спасения «референциального статуса» от терминов подобно «политический», «религиозный», «этический», «теоретический» и т.д. Каждая из этих «тематических категорий» «разорвана на части апорией, которая составляет ее». Нет никакой «политики» без этого текста. Поль де Ман пишет: «Структура сущего, с которым мы связаны (будь то собственность, национальное Государство или другие политические учреждения), яснее всегда обнаруживается, когда оно рассматривается как общая форма, учитывающая все эти версии, т.е. как текст закона ». [334] С этой точки зрения нет противоречия между «революцией и законностью» - текст «определен» в терминах нового «определения» текста, и это отклоняется от доминирующего философского, то есть телеологического, понятия истории, которое преобладает в политических дискурсах модерна. «Не может быть текста вне грамматики: логика грамматики производит тексты только в присутствие референциального значения, но каждый текст производит референт, извращающий грамматический принцип, которому он обязан своей конституцией. При повседневном использовании языка фундаментальная несопоставимость грамматики и значения скрыта, но она становится явной, когда, как в данном случае, лингвистические структуры сформулированы в политических терминах». [335]

 

Деррида подчеркивает слова де Мана «текстуальные аллегории порождают историю», что нет никакой политики без «действия» или без «активного» текста. Это - снова определение текста, который говорит, что это действие вне действия. У де Мана: «Текст определен необходимостью рассматривать высказывание одновременно как констативное и как перформативное, а логическое напряжение, возникающее в отношениях между фигурой и грамматикой, вызывается также невозможностью отличить друг от друга вовсе не обязательно сопоставимые лингвистические функции».[336] Имеется только обещание и память, память как обещание, без любого сбора, возможного в форме представленного. Эта дизъюнкция - закон, текст закона и закона текста. Обещание запрещает сбор бытия в присутствии, являющимся даже его условием. Условие возможности и невозможности эсхатологии, ироническая аллегория мессианизма.

 

В спорах, окружающих Гельдерлина, де Ман говорит, что для Хайдеггера мышление не просто мышление сбора (Versammlung), но и хоризма хоры, тематическое различие (Verschiendenheit der Ortung) между бытием (присутствием) и Бытием, Zwiefalt, Unterschied, и т.д. Для Хайдеггера, также, память, подобно обещанию, и у Поля де Мана, память также собирает то, что «может прибывать», имеет тенденцию к «будущему «. Хайдеггер в размышлении по проблеме дара, дара бытия и дара времени, развертывает вопрос бытия и зова бытия как вопрос дара. Бытие вызывает обещание, оно называет себя обещанием, обязательством, приглашением. Никакой путь невозможен без апории дара, который не встречается без апории обещания. Деррида говорит, что нет никакого дара кроме как на апоретическом условии. Дар - только обещание и обещанная память, здесь будущее Мнемосины Хайдеггера, Поля де Мана в Америке. «Более всего требующее осмысления, проявляет себя в наше требующее осмысления время в том, что мы все еще не мыслим».[337] Хайдеггер акцентирует на то, что «человек есть знак», который «указывает на то, что уклоняется, поэтому этот указатель не может непосредственно обозначать то, что отсюда удаляется. Так знак остается без толкования». В «Mnemosyne» (Gedаchtnis) Гельдерлин говорит: «Знак бессмысленный мы, Мы не чувствуем боли и почти Потеряли язык на чужбине». Деррида подчеркивает – «терять язык на чужбине», не судьба, сохраненная для деконструкции в Америке, ни цель, сохраненная только для Гельдерлина, Хайдеггера, или Поля де Мана за исключением их врожденных языков. Этот опыт, риск сказать против усилия Хайдеггера, - ужасная возможность обещания, данного слова в sich versprechen of the Sprache.

 

Деррида говорит, что не знает то, что он обещал, ни кому, пребывая здесь, на далеком Западе Америки, чтобы говорить о памяти в памяти, в этой памяти о Поле де Мане. По его мнению, всегда необходимо извиняться за присвоение себе этой работы траура, за дарованное, за дар, который никогда не должен казаться в присутствии, дарованным риском его бытия аннулируемого в благодарности, в символическом, в обмене или экономике. Необходимо быть прощенным за появление, чтобы дать. Но если нет никакого дара, только обещание, также всегда необходимо извиниться за обещание, которое не является ни возможным, ни надежным. Деррида отправляет всех за ответом к «Оправданиям (Исповеди)» де Мана в Аллегории. Что является любовью, дружбой, памятью, с того момента, как два невозможных обещания вовлечены, возвышенно, без любого возможного обмена, в несоизмеримом? Каковы мы, кто - мы, к чему и к кому являемся мы, и к чему, что и к кому мы предназначены в опыте этого невозможного обещания? Что будем мы думать о всем этом? Эти вопросы могут быть расположены только после смерти друга, и они не ограничены вопросом траура. Обещание имеет значение и важность только при условии смерти, когда живущее лицо в полном одиночестве с его обещанием. Когда друг больше не здесь, обещание все еще не надежно, оно не будет сделано, но как проекция будущего, оно может быть все еще возобновлено (повторено, продолжено). Можно называть это актом памяти или данного слова, даже актом веры; Деррида предпочитает называть это «актом, только актом, совершенно просто актом». Невозможный акт, следовательно, чтобы быть достойным названия, должен быть достоин имени другого, совершен от имени другого. Переводить его в синтаксических двусмысленностях, синтагм возможно, но «кто знает то, что мы совершаем, когда мы donnons au nom de l’autre?»