Из брошюры: письма о тактике

ПИСЬМО I

ОЦЕНКА МОМЕНТА

Марксизм требует от нас самого точного, объективно про- веримого учета соотношения классов и конкретных особен­ностей каждого исторического момента. Мы, большевики, всегда старались быть верными этому требованию, безуслов­но обязательному с точки зрения всякого научного обоснова­ния политики.

«Наше учение не догма, а руководство для действия», — так говорили всегда Маркс и Энгельс, справедливо издевав­шиеся над заучиванием и простым повторением «формул», способных в лучшем случае лишь намечать общие задачи, необходимо видоизменяемые конкретной экономической и политической обстановкой каждой особой полосы истори­ческого процесса.

Какими же точно установленными, объективными фак­тами должна партия революционного пролетариата руково­диться теперь для определения задач и форм своего действия?

И в своем первом «Письме из далека» («Первый этап пер­вой революции»), напечатанном в «Правде», №№14 и 15 от 21 и 22 марта 1917 г., и в своих тезисах я определяю «свое­образие текущего момента в России», как полосы перехода от первого этапа революции ко второму. И поэтому основным лозунгом, «задачей дня» в этот момент я считал: «рабо­чие, вы проявили чудеса пролетарского, народного героизма

в гражданской войне против царизма, вы должны проявить чудеса пролетарской и общенародной организации, что­бы подготовить свою победу во втором этапе революции» («Правда» № 15).

В чем же состоит первый этап?

В переходе государственной власти к буржуазии.

До февральско-мартовской революции 1917 года государ­ственная власть в России была в руках одного старого класса, именно: крепостнически-дворянски-помещичьего, возглав­ляемого Николаем Романовым.

После этой революции власть в руках другого, нового, класса, именно: буржуазии.

Переход государственной власти из рук одного в руки другого класса есть первый, главный, основной при­знак революции как в строго-научном, так и в практически- политическом значении этого понятия.

Постольку буржуазная или буржуазно-демократическая революция в России закончена.

Здесь мы слышим шум возражателей, охотно называющих себя «старыми большевиками»: разве не говорили мы все­гда, что буржуазно-демократическую революцию заканчивает лишь «революционно-демократическая диктатура пролета­риата и крестьянства»? разве аграрная революция, тоже бур­жуазно-демократическая, кончилась? разве не факт, наоборот, что она еще не началась?

Отвечаю: большевистские лозунги и идеи в общем впол­не подтверждены историей, но конкретно дела сложились иначе, чем мог (и кто бы то ни был) ожидать, оригинальнее, своеобразнее, пестрее.

Игнорировать, забывать этот факт значило бы уподоб­ляться тем «старым большевикам», которые не раз уже играли печальную роль в истории нашей партии, повто­ряя бессмысленно заученную формулу вместо изучения своеобразия новой, живой действительности.

«Революционно-демократическая диктатура пролетариа­та и крестьянства» уже осуществилась ^[LXXIV] в русской революции, ибо эта «формула» предвидит лишь соотношение классов, а не конкретное политическое учреждение, реализующее это соотношение, это сотрудничество. «Совет Раб. и Солд. Депутатов» — вот вам уже осуществленная жизнью «револю­ционно-демократическая диктатура пролетариата и крестьян­ства».

Эта формула уже устарела. Жизнь ввела ее из царства формул в царство действительности, облекла ее плотью и кровью, конкретизировала и тем самым видоизменила.

На очереди дня уже иная, новая задача: раскол про­летарских (анти-оборонческих, интернационалистских, «коммунистских», стоящих за переход к коммуне) элемен­тов внутри этой диктатуры и элементов мелкохозяйских или мелкобуржуазных (Чхеидзе, Церетели, Стеклов, с.-р-ы и пр. и пр. революционные оборонцы, противники движе­ния по пути к коммуне, сторонники «поддержки» буржуа­зии и буржуазного правительства).

Кто говорит теперь только о «револ.-демокр. диктату­ре пролетариата и крестьянства», тот отстал от жизни, тот в силу этого перешел на деле к мелкой буржуазии против пролетарской классовой борьбы, того надо сдать в архив «большевистских» дореволюционных редкостей (можно назвать: архив «старых большевиков»).

Революционно-демократическая диктатура пролетариата и крестьянства уже осуществилась, но чрезвычайно ориги­нально, с рядом в высшей степени важных видоизменений. О них я буду говорить особо, в одном из дальнейших писем. Теперь необходимо усвоить себе ту бесспорную истину, что марксист должен учитывать живую жизнь, точные фак­ты действительности, а не продолжать цепляться за тео­рию вчерашнего дня, которая, как всякая теория, в лучшем случае лишь намечает основное, общее, лишь приближает­ся к охватыванию сложности жизни.

«Теория, друг мои, сера, но зелено вечное дерево жизни».

Кто ставит вопрос о «законченности» буржуазной рево­люции по-старому, тот приносит в жертву живой мар­ксизм мертвой букве.

По-старому выходит: за господством буржуазии может и должно последовать господство пролетариата и крестьян­ства, их диктатура.

А в живой жизни уже вышло иначе: получилось чрезвы­чайно оригинальное, новое, невиданное, переплетение того и другого. Существует рядом, вместе, в одно и то же время и господство буржуазии (правительство Львова и Гучкова), и революционно-демократическая диктатура пролетариата и крестьянства, добровольно отдающая власть буржуа­зии, добровольно превращающаяся в придаток ее.

Ибо нельзя забывать, что фактически в Питере власть в руках рабочих и солдат; насилия над ними новое прави­тельство не производит и не может произвести, ибо ни поли­ции, ни особой от народа армии, ни стоящего всесильно над народом чиновничества нет. Это факт. Это именно такой факт, который характерен для государства типа Париж­ской Коммуны. Этот факт не укладывается в старые схемы. Надо уметь приспособить схемы к жизни, а не повторять ставшие бессмысленными слова о «диктатуре пролетариата и крестьянства» вообще.

Подойдем к вопросу с другой стороны, чтобы лучше осве­тить его.

Марксист должен не сходить с точной почвы анализа классовых отношений. У власти буржуазия. А масса крестьян разве не составляет тоже буржуазии иного слоя, иного рода, иного характера? Откуда следует, что этот слой не может придти к власти, «завершая» буржуазно-демократическую революцию? Почему это невозможно?

Так рассуждают часто старые большевики.

Отвечаю — это вполне возможно. Но марксист в уче­те момента должен исходить не из возможного, а из дей­ствительного.

Действительность же показывает нам факт, что свобод­но избранные солдатские и крестьянские депутаты свободно входят во второе, побочное правительство, свободно допол­няют, развивают, доделывают его. И столь же свободно они отдают власть буржуазии — явление, ничуть не «нарушаю­щее» теории марксизма, ибо мы всегда знали и многократ­но указывали, что буржуазия держится не только насилием, а также несознательностью, рутиной, забитостью, неоргани­зованностью масс.

И вот перед лицом этой действительности сегодняшне­го дня прямо-таки смешно отворачиваться от факта и гово­рить о «возможностях».

Возможно, что крестьянство возьмет всю землю и всю власть. Я не только не забываю этой возможности, не огра­ничиваю своего кругозора одним сегодняшним днем, а пря­мо и точно формулирую аграрную программу с учетом ново­го явления: более глубокого раскола батраков и беднейших крестьян с крестьянами-хозяевами.

Но возможно и иное: возможно, что крестьяне послу­шают советов мелкобуржуазной партии с.-р., поддавшей­ся влиянию буржуа, перешедшей к оборончеству, советую­щей ждать до Учредительного собрания, хотя до сих пор даже срок его созыва не назначен ^х!

Возможно, что крестьяне сохранят, продолжат свою сделку с буржуазией, сделку, заключенную ими сейчас чрез посредство Советов Р. и С. Депутатов не только формально, но и фактически.

Возможно разное. Было бы глубочайшей ошибкой забывать об аграрном движении и аграрной программе. Но такой же ошибкой было бы забывать действительность, которая показывает нам факт соглашения — или, употреб­ляя более точное, менее юридическое, более экономиче- ски-классовое выражение, — факт классового сотрудниче­ства буржуазии и крестьянства.

Когда этот факт перестанет быть фактом, когда кре­стьянство отделится от буржуазии, возьмет землю против нее, возьмет власть против нее, — тогда это будет новый этап буржуазно-демократической революции, и о нем будет идти речь особо.

¹ Чтобы моих слов не перетолковали, скажу тотчас, забегая вперед: я безусловно за то, чтобы батрацкие и крестьянские Советы тот­час брали всю землю, но строжайше соблюдали сами порядок и дисциплину, не допускали ни малейшей порчи машин, построек, скота, ни в каком случае не расстраивали хозяйства и производства хлеба, a усиливали его, ибо солдатам нужно вдвое больше хлеба, и народ не должен голодать.

Марксист, который, по случаю возможности такого буду­щего этапа, забывает свои обязанности теперь, когда кресть­янство соглашается с буржуазией, превратился бы в мелко­го буржуа. Ибо он на деле проповедовал бы пролетариату доверие к мелкой буржуазии («она, эта мелкая буржуазия, это крестьянство должно отделиться от буржуазии еще в преде­лах буржуазно-демократической революции»). Он по слу­чаю «возможности» приятного и сладкого будущего, когда крестьянство не будет хвостом буржуазии, с.-р-ы, Чхеидзе, Церетели, Стекловы не будут придатком буржуазного пра­вительства, — он по случаю «возможности» приятного буду­щего забыл бы о неприятном настоящем, когда кре­стьянство пока еще остается хвостом буржуазии, когда с.-р-ы и с.-д. пока еще не выходят из роли придатка буржуазного правительства, оппозиции «его величества» Львова.

Предположительно взятый нами человек похо­дил бы на сладенького Луи Блана, на слащавого каутскианца, но никак не на революционного марксиста.

Но не грозит ли нам опасность впасть в субъективизм, в желание «перепрыгнуть» через незавершенную — неизжив­шую еще крестьянского движения — революцию буржуазно­демократического характера к революции социалистической?

Если бы я сказал: «без царя, а правительство рабо­чее», — эта опасность мне бы грозила. Но я сказал не это, я сказал иное. Я сказал, что другого правительства в Рос­сии (не считая буржуазного) не может быть помимо Сове­тов Рабочих, Батрацких, Солдатских и Крестьянских Депу­татов. Я сказал, что власть может перейти в России теперь от Гучкова и Львова только к этим Советам, а в них как раз преобладает крестьянство, преобладают солдаты, преобла­дает мелкая буржуазия, выражаясь научным, марксистским, термином, употребляя не житейскую, не обывательскую, не профессиональную, а классовую характеристику.

Я абсолютно застраховал себя в своих тезисах от всякого перепрыгивания через неизжившее себя кре­стьянское или вообще мелкобуржуазное движение, от всякой игры в «захват власти» рабочим правитель­ством, от какой бы то ни было бланкистской авантюры, ибо я прямо указал на опыт Парижской Коммуны. А этот опыт, как известно и как подробно показал Маркс в 1871 г. и Энгельс в 1891 г., совершенно исключил бланкизм, совер­шенно обеспечил прямое, непосредственное, безуслов­ное господство большинства и активность масс лишь в мере сознательного выступления самого большинства.

Я свел дело в тезисах с полнейшей определенностью к борьбе за влияние внутри Советов Рабочих, Батрацких, Крестьянских и Солдатских Депутатов. Чтобы не допустить ни тени сомнений на этот счет, я дважды подчеркнул в тези­сах необходимость терпеливой, настойчивой, «приспособ­ляющейся к практическим потребностям масс» работы «разъяснения».

Невежественные люди или ренегаты марксизма, вро­де г. Плеханова и т. п., могут кричать об анархизме, блан­кизме и т. п. Кто желает думать и учиться, тот не может не понять, что бланкизм есть захват власти меньшинством, а Советы рабочих и т. д. депутатов заведомо есть прямая и непосредственная организация большинства народа. Рабо­та, сведенная к борьбе за влияние внутри таких Советов, не может, прямо-таки не может сбиться в болото бланкизма. И она не может сбиться в болото анархизма, ибо анархизм есть отрицание н еобходимости государства и государствен­ной власти для эпохи перехода от господства буржуа­зии к господству пролетариата. А я, с исключающей всякую возможность недоразумений ясностью, отстаиваю необхо­димость государства для этой эпохи, но, согласно Марксу и опыту Парижской Коммуны, не обычного парламентар­но-буржуазного государства, а государства без постоянной армии, без противостоящей народу полиции, без поставлен­ного над народом чиновничества.

Если г. Плеханов кричит изо всех сил в своем «Единстве» об анархизме, то этим лишний раз только доказан его раз­рыв с марксизмом. На мой вызов в «Правде» (№ 26) рас­сказать, чему учили Маркс и Энгельс о государстве в 1871, 1872, 1875 г.г., г-ну Плеханову приходится и придется отве­чать молчанием по существу вопроса и выкриками в духе озлобленной буржуазии.

Учения марксизма о государстве бывший марксист г. Пле­ханов совершенно не понял. Между прочим, зародыши этого непонимания заметны и в его немецкой брошюре об анархиз­ме.

Апрель 1917 г.

Соч., 3 изд., т. XX, стр. 100—105.

ИЗ КНИГИ:
ГОСУДАРСТВО И РЕВОЛЮЦИЯ

УЧЕНИЕ МАРКСИЗМА О ГОСУДАРСТВЕ И ЗАДАЧИ ПРОЛЕТАРИАТА
В РЕВОЛЮЦИИ

ГЛАВА II
ГОСУДАРСТВО И РЕВОЛЮЦИЯ. ОПЫТ 1848—1851 ГОДОВ

3. ПОСТАНОВКА ВОПРОСА МАРКСОМ В 1852 ГОДУ

В 1907 году Меринг опубликовал в журнале «Neue Zeit» (XXV, 2, 164) выдержки из письма Маркса к Вейдемейеру от 5 марта 1852 г. В этом письме содержится, между прочим, следующее замечательное рассуждение:

«Что касается меня, то мне не принадлежит ни та заслуга, что я открыл существование классов в современном обществе, ни та, что я открыл их борьбу между собою. Буржуазные историки задол­го до меня изложили историческое развитие этой борьбы классов, а буржуазные экономисты — экономическую анатомию классов. То, что я сделал нового, состояло в доказательстве следующего: 1) что существование классов связано лишь с определенными исторически­ми фазами развития производства (historische Entwicklungskampfe der Produktion), 2) что классовая борьба необходимо ведет к диктату­ре пролетариата, 3) что эта диктатура сама составляет лишь переход к уничтожению всяких классов и к обществу без классов»...

В этих словах Марксу удалось выразить с поразитель­ной рельефностью, во-первых, главное и коренное отличие его учения от учения передовых и наиболее глубоких мысли­телей буржуазии, а во-вторых, суть его учения о государстве.

Главное в учении Маркса есть классовая борьба. Так гово­рят и пишут очень часто. Но это неверно. И из этой невер­ности сплошь да рядом получается оппортунистическое искажение марксизма, подделка его в духе приемлемости для буржуазии. Ибо учение о классовой борьбе не Марксом, а буржуазией до Маркса создано и для буржуазии, вооб­ще говоря, приемлемо. Кто признает только борьбу классов, тот еще не марксист, тот может оказаться еще невыходящим из рамок буржуазного мышления и буржуазной политики. Ограничивать марксизм учением о борьбе классов — значит урезывать марксизм, искажать его, сводить его к тому, что приемлемо для буржуазии. Марксист лишь тот, кто распро­страняет признание борьбы классов до признания дикта­туры пролетариата. В этом самое глубокое отличие маркси­ста от дюжинного мелкого (да и крупного) буржуа. На этом оселке надо испытывать действительное понимание и при­знание марксизма. И неудивительно, что когда история Евро­пы подвела рабочий класс практически к данному вопросу, то не только все оппортунисты и реформисты, но и все «каут­скианцы» (колеблющиеся между реформизмом и марксизмом люди) оказались жалкими филистерами и мелкобуржуазными демократами, отрицающими диктатуру пролетариата. Брошю­ра Каутского «Диктатура пролетариата», вышедшая в авгу­сте 1918 г., т. е. много спустя после первого издания настоя­щей книжки, есть образец мещанского искажения марксизма и подлого отречения от него на деле, при лицемерном призна­нии его на словах (см. мою брошюру: «Пролетарская револю­ция и ренегат Каутский», Петроград и Москва, 1918 г.).

Современный оппортунизм в лице его главного предста­вителя, бывшего марксиста К. Каутского, подпадает цели­ком под приведенную характеристику буржуазной позиции у Маркса, ибо этот оппортунизм ограничивает область при­знания классовой борьбы областью буржуазных отноше­ний. (А внутри этой области, в рамках ее ни один образо­ванный либерал не откажется «принципиально» признать классовую борьбу!) Оппортунизм не доводит признания классовой борьбы как раз до самого главного, до перио­да перехода от капитализма к коммунизму, до периода свержения буржуазии и полного уничтожения ее. В дей­ствительности этот период неминуемо является периодом невиданно ожесточенной классовой борьбы, невиданно ост­рых форм ее, а следовательно, и государство этого периода неизбежно должно быть государством по-новому демокра­тическим (для пролетариев и неимущих вообще) и по-ново­му диктаторским (против буржуазии).

Далее. Сущность учения Маркса о государстве усвое­на только тем, кто понял, что диктатура одного класса явля­ется необходимой не только для всякого классового общества вообще, не только для пролетариата, свергнувшего буржуа­зию, но и для целого исторического периода, отделяюще­го капитализм от «общества без классов», от коммунизма. Формы буржуазных государств чрезвычайно разнообразны, но суть их одна: все эти государства являются так или ина­че, но в последнем счете обязательно диктатурой буржуазии. Переход от капитализма к коммунизму, конечно, не может не дать громадного обилия и разнообразия политических форм, но сущность будет при этом неизбежно одна: диктату­ра пролетариата.

Избранные произведения в двух томах, т. II, 1943, стр. 140-141.

ГЛАВАV

ЭКОНОМИЧЕСКИЕ ОСНОВЫ ОТМИРАНИЯ ГОСУДАРСТВА

Самое обстоятельное разъяснение этого вопроса дано Марксом в его «Критике Готской программы» (письмо к Браккэ от 5 мая 1875 года, напечатанное только в 1891 году в «Neue Zeit», IX, 1 и вышедшее по-русски отдельным изда­нием). Полемическая часть этого замечательного произве­дения, состоящая в критике лассальянства, затенила, так сказать, его положительную часть, именно: анализ свя­зи между развитием коммунизма и отмиранием государства.

1. ПОСТАНОВКА ВОПРОСА МАРКСОМ

При поверхностном сравнении письма Маркса к Браккэ от 5 мая 1875 года и рассмотренного выше письма Энгель­са к Бебелю от 28 марта 1875 года может показаться, что Маркс гораздо более «государственник», чем Энгельс, и что различие между взглядами обоих писателей на госу­дарство очень значительное.

Энгельс предлагает Бебелю вовсе бросить болтовню о госу­дарстве, изгнать совершенно слово «государство» из програм­мы, заменив его словом «община»; Энгельс заявляет даже, что Коммуна не была уже государством в собственном смыс­ле. Между тем Маркс говорит даже о «будущей государствен­ности коммунистического общества», т. е. как будто бы при­знает необходимость государства даже при коммунизме.

Но подобный взгляд был бы в корне неправилен. Бли­жайшее рассмотрение показывает, что взгляды Маркса и Энгельса на государство и его отмирание вполне совпадают, а приведенное выражение Маркса относится именно к этой отмирающей государственности.

Ясно, что не может быть и речи об определении момен­та будущего «отмирания», тем более, что оно представля­ет из себя заведомо процесс длительный. Кажущееся разли­чие между Марксом и Энгельсом объясняется различием тем, которые они себе брали, задач, которые они преследовали. Энгельс ставил задачей наглядно, резко, в крупных штри­хах показать Бебелю всю нелепость ходячих (и разделявших­ся Лассалем в немалой степени) предрассудков насчет госу­дарства. Маркс только мимоходом касается этого вопроса, интересуясь другой темой: развитием коммунистического общества.

Вся теория Маркса есть применение теории развития — в ее наиболее последовательной, полной, продуманной и богатой содержанием форме — к современному капита­лизму. Естественно, что для Маркса встал вопрос о приме­нении этой теории и к предстоящему краху капитализма и к будущему развитию будущего коммунизма.

На основании каких же данных можно ставить вопрос о будущем развитии будущего коммунизма?

На основании того, что он происходит из капитализма, исторически развивается из капитализма, является резуль­татом действий такой общественной силы, которая рожде­на капитализмом. У Маркса нет ни тени попыток сочинять

утопии, по-пустому гадать насчет того, чего знать нельзя. Маркс ставит вопрос о коммунизме, как естествоиспытатель поставил бы вопрос о развитии новой, скажем, биологиче­ской разновидности, раз мы знаем, что она так-то возникла и в таком-то определенном направлении видоизменяется.

Маркс прежде всего отметает прочь ту путаницу, кото­рая Готской программой вносится в вопрос о соотноше­нии государства и общества.

...«Современное общество, — пишет он, — есть капиталистиче­ское общество, которое существует во всех цивилизованных стра­нах, более или менее свободное от примеси средневековья, более или менее видоизмененное особенностями исторического развития каждой страны, более или менее развитое. Напротив того, «совре­менное государство» меняется с каждой государственной границей. В прусско-германской империи оно совершенно иное, чем в Швейца­рии, в Англии совершенно иное, чем в Соединенных Штатах. «Совре­менное государство» есть, следовательно, фикция.

Однако, несмотря на пестрое разнообразие их форм, различ­ные государства различных цивилизованных стран имеют между собой то общее, что они стоят на почве современного буржуазного общества, более или менее капиталистически развитого. У них есть поэтому некоторые общие существенные признаки. В этом смыс­ле можно говорить о «современной государственности» в противопо­ложность тому будущему, когда отомрет теперешний ее корень, бур­жуазное общество.

Вопрос ставится затем так: какому превращению подвергнет­ся государственность в коммунистическом обществе? Другими сло­вами: какие общественные функции останутся тогда, аналогич­ные теперешним государственным функциям? На этот вопрос можно ответить только научно; и сколько бы тысяч раз ни сочетать сло­во «народ» со словом «государство», это ни капельки не подвинет его разрешения».

Высмеяв таким образом все разговоры о «народном госу­дарстве», Маркс дает постановку вопроса и как бы пред­остерегает, что для научного ответа на него можно опериро­вать только твердо установленными научными данными.

Первое, что установлено вполне точно всей теорией раз­вития, всей наукой вообще, — и что забывали утописты, что забывают нынешние оппортунисты, боящиеся социалистиче­ской революции, — это то обстоятельство, что исторически, несомненно, должна быть особая стадия или особый этап перехода от капитализма к коммунизму.

2. ПЕРЕХОД ОТ КАПИТАЛИЗМА К КОММУНИЗМУ

...«Между капиталистическим и коммунистическим обществом, — продолжает Маркс, — лежит период революционного превращения пер­вого во второе. Этому периоду соответствует и политический переход­ный период, и государство этого периода не может быть ничем иным, кроме как революционной диктатурой пролетариата»...

Этот вывод покоится у Маркса на анализе той роли, кото­рую играет пролетариат в современном капиталистическом обществе, на данных о развитии этого общества и о непримири­мости противоположных интересов пролетариата и буржуазии.

Раньше вопрос ставился так: чтобы добиться своего осво­бождения, пролетариат должен свергнуть буржуазию, завое­вать политическую власть, установить свою революционную диктатуру.

Теперь вопрос ставится несколько иначе: переход от капи­талистического общества, развивающегося к коммунизму, в коммунистическое общество невозможен без «политиче­ского переходного периода», и государством этого перио­да может быть лишь революционная диктатура пролетариата.

Каково же отношение этой диктатуры к демократии?

Мы видели, что «Коммунистический Манифест» ставит просто рядом два понятия: «превращение пролетариата в гос­подствующий класс» и «завоевание демократии». На основа­нии всего изложенного выше можно точнее определить, как из­меняется демократия в переходе от капитализма к коммунизму.

В капиталистическом обществе, при условии наибо­лее благоприятного развития его, мы имеем более или менее полный демократизм в демократической республике. Но этот демократизм всегда сжат тесными рамками капиталисти­ческой эксплуатации и всегда остается поэтому, в сущно­сти, демократизмом для меньшинства, только для имущих классов, только для богатых. Свобода капиталистическо­го общества всегда остается приблизительно такой же, како­ва была свобода в древних греческих республиках: свобо­да для рабовладельцев. Современные наемные рабы, в силу условий капиталистической эксплуатации, остаются настоль­ко задавленными нуждой и нищетой, что им «не до демокра­тии», «не до политики», что при обычном, мирном течении событий большинство населения от участия в общественно­политической жизни отстранено.

Правильность этого утверждения всего нагляднее, может быть, подтверждается Германией именно потому, что в этом государстве конституционная легальность продержа­лась удивительно долго и устойчиво почти полвека (1871— 1914), а социал-демократия за это время гораздо больше, чем в других странах, сумела сделать для «использования легаль­ности» и для организации такой высокой доли рабочих в политическую партию, как нигде в свете.

Какова же эта наиболее высокая из наблюдавших­ся в капиталистическом обществе доля политически созна­тельных и деятельных наемных рабов? Один миллион чле­нов партии социал-демократов — из 15 миллионов наемных рабочих! Три миллиона профессионально организованных — из 15 миллионов!

Демократия для ничтожного меньшинства, демократия для богатых, вот каков демократизм капиталистического общества. Если присмотреться поближе к механизму капиталистической демократии, то мы увидим везде и повсюду, и в «мелких», яко­бы мелких, подробностях избирательного права (ценз оседло­сти, исключение женщин и т. д.), и в технике представитель­ных учреждений, и в фактических препонах праву собраний (общественные здания не для «нищих»!), и в чисто капитали­стической организации ежедневной прессы и так далее, и так далее, мы увидим ограничения да ограничения демократиз­ма. Эти ограничения, изъятия, исключения, препоны для бед­ных кажутся мелкими, особенно на глаз того, кто сам никогда нужды не видал и с угнетенными классами в их массовой жиз­ни близок не был (а таково девять десятых, если не девяносто девять сотых буржуазных публицистов и политиков), — но в сумме взятые эти ограничения исключают, выталкивают бед­ноту из политики, из активного участия в демократии.

Маркс великолепно схватил эту суть капиталистиче­ской демократии, сказав в своем анализе опыта Коммуны: угнетенным раз в несколько лет позволяют решать, какой именно из представителей угнетающего класса будет в пар­ламенте представлять и подавлять их!

Но от этой капиталистической демократии, — неизбежно узкой, тайком отталкивающей бедноту, а поэтому насквозь лицемерной и лживой, — развитие вперед не идет просто, прямо и гладко, «ко все большей и большей демократии», как представляют дело либеральные профессора и мелко­буржуазные оппортунисты. Нет. Развитие вперед, т. е. к ком­мунизму, идет через диктатуру пролетариата и иначе идти не может, ибо сломить сопротивление эксплуататоров-капи­талистов больше некому и иным путем нельзя.

А диктатура пролетариата, т. е. организация авангарда угнетенных в господствующий класс для подавления угнета­телей, не может дать просто только расширения демократии. Вместе с громадным расширением демократизма, впервые ста­новящегося демократизмом для бедных, демократизмом для народа, а не демократизмом для богатеньких, диктатура про­летариата дает ряд изъятий из свободы по отношению к угне­тателям, эксплуататорам, капиталистам. Их мы должны пода­вить, чтобы освободить человечество от наемного рабства, их сопротивление надо сломить силой, — ясно, что там, где есть подавление, есть насилие, нет свободы, нет демократии.

Энгельс прекрасно выразил это в письме к Бебелю, ска­зав, как вспомнит читатель, что «пролетариат нуждается в государстве не в интересах свободы, а в интересах подав­ления своих противников, а когда можно будет говорить о свободе, — не будет государства».

Демократия для гигантского большинства народа и подав­ление силой, т. е. исключение из демократии, эксплуататоров, угнетателей народа, — вот каково видоизменение демократии при переходе от капитализма к коммунизму.

Только в коммунистическом обществе, когда сопротивле­ние капиталистов уже окончательно сломлено, когда капита­листы исчезли, когда нет классов (т. е. нет различия между членами общества по их отношению к общественным сред­ствам производства), — только тогда «исчезает государ­ство и можно говорить о свободе». Только тогда возмож­на и будет осуществлена демократия действительно полная, действительно без всяких изъятий. И только тогда демокра­тия начнет отмирать в силу того простого обстоятельства, что, избавленные от капиталистического рабства, от бесчис­ленных ужасов, дикостей, нелепостей, гнусностей капитали­стической эксплуатации, люди постепенно привыкнут к соблюдению элементарных, веками известных, тысячеле­тиями повторявшихся во всех прописях, правил общежития, к соблюдению их без насилия, без принуждения, без подчи­нения, без особого аппарата для принуждения, кото­рый называется государством.

Выражение «государство отмирает» выбрано очень удач­но, ибо оно указывает и на постепенность процесса, и на сти­хийность его. Только привычка может оказать и несомненно окажет такое действие, ибо мы кругом себя наблюдаем мил­лионы раз, как легко привыкают люди к соблюдению необ­ходимых для них правил общежития, если нет эксплуатации, если нет ничего такого, что возмущает, вызывает протест и восстание, создает необходимость подавления.

Итак: в капиталистическом обществе мы имеем демократию урезанную, убогую, фальшивую, демократию только для бога­тых, для меньшинства. Диктатура пролетариата, период пере­хода к коммунизму, впервые даст демократию для народа, для большинства, наряду с необходимым подавлением мень­шинства, эксплуататоров. Коммунизм один только в состоя­нии дать демократию действительно полную, и чем она пол­нее, тем скорее она станет ненужной, отомрет сама собою.

Другими словами: при капитализме мы имеем госу­дарство в собственном смысле слова, особую машину для подавления одного класса другим и притом большин­ства меньшинством. Понятно, что для успеха такого дела, как систематическое подавление меньшинством эксплуата­торов большинства эксплуатируемых, нужно крайнее сви­репство, зверство подавления, нужны моря крови, через которые человечество и идет свой путь в состоянии рабства, крепостничества, наемничества.

Далее, при переходе от капитализма к коммунизму подав­ление еще необходимо, но уже подавление меньшинства экс­плуататоров большинством эксплуатируемых. Особый аппа­рат, особая машина для подавления, «государство» еще необходимо, но это уже переходное государство, это уже не государство в собственном смысле, ибо подавление мень­шинства эксплуататоров большинством вчерашних наем­ных рабов дело настолько, сравнительно, легкое, простое и естественное, что оно будет стоить гораздо меньше крови, чем подавление восстаний рабов, крепостных, наемных рабо­чих, что оно обойдется человечеству гораздо дешевле. И оно совместимо с распространением демократии на такое подав­ляющее большинство населения, что надобность в осо­бой машине для подавления начинает исчезать. Эксплуатато­ры, естественное дело, не в состоянии подавить народа без сложнейшей машины для выполнения такой задачи, но народ подавить эксплуататоров может и при очень простой «маши­не», почти что без «машины», без особого аппарата, про­стой организацией вооруженных масс (вроде Советов Рабочих и Солдатских Депутатов — заметим, забегая вперед).

Наконец, только коммунизм создает полную нена­добность государства, ибо некого подавлять, — «некого» в смысле класса, в смысле систематической борьбы с опре­деленной частью населения. Мы не утописты и нисколь­ко не отрицаем возможности и неизбежности эксцессов отдельных лиц, а равно необходимости подавлять такие эксцессы. Но, во-первых, для этого не нужна особая маши­на, особый аппарат подавления, это будет делать сам воору­женный народ с такой же простотой и легкостью, с которой любая толпа цивилизованных людей даже в современном обществе разнимает дерущихся или не допускает насилия над женщиной. А, во-вторых, мы знаем, что коренная соци­альная причина эксцессов, состоящих в нарушении правил общежития, есть эксплуатация масс, нужда и нищета их. С устранением этой главной причины эксцессы неизбеж­но начнут «отмирать». Мы не знаем, как быстро и в какой постепенности, но мы знаем, что они будут отмирать. С их отмиранием отомрет и государство.

Маркс, не пускаясь в утопии, определил подробнее то, что можно теперь определить относительно этого будуще­го, именно: различие низшей и высшей фазы (ступени, эта­па) коммунистического общества.