Важнейшие проблемы общей психологии в процессе методологической перестройки

Общая психология – понятие, которое никогда не было четко очерчено в истории науки и чьи границы постоянно перемещались, – в 20-е годы сводилась главным образом к характеристике основных механизмов поведения нормального взрослого культурного человека. В 30-е годы, в результате критики «поведенчества», ее задачи формулируются следующим образом: общая психология изучает «основные закономерности психической деятельности взрослого нормального человека». Эти изменения касаются, как легко заметить, лишь общей трактовки предмета психологии. Однако и в более ранний период и в последующий содержание общей психологии составляют «общие закономерности», «общие механизмы», выявляемые в результате психологического исследования. Лишь абстрагируясь от конкретных работ, осуществляемых в конкретных отраслях психологического исследования, можно было нащупать эти общие «закономерности» и «механизмы». Это в особенности относится к 30-м годам, когда психология все теснее сближается с практикой труда и обучения. В конечном счете «данные общей психологии» рождались сплошь и рядом в недрах возрастной психологии и психологии труда, патопсихологии и других специальных отраслей психологической науки. Так, например, проблематика мышления и речи в значительной степени складывалась в сфере педагогической и возрастной психологии, проблематика интересов – в педагогической и библиотечной психологии, навыков и умений – в психологии труда и т.д. Это вполне понятно – предметом исследования в специальных ветвях психологии всегда оставались психические процессы, психические особенности человека или их совокупность в специфических условиях формирования. В связи с этим общая психология – это по преимуществу свод важнейших знаний о психике человека, взятых зачастую безотносительно к первоначальному источнику их получения, совокупность характеристик важнейших научных понятий, принятых на данном уровне развития психологической науки. Таким образом, общая психология не может быть поставлена в один ряд с другими ветвями психологии, хотя и остается теснейшим образом с ними связанной.

Вот почему, не пытаясь дать характеристики общей психологии[346] как особой отрасли психологической науки, мы остановимся очень коротко на важнейших ее понятиях: ощущениях и

214

восприятиях,  внимании,  мышлении и речи,  чувствах и воле – и постараемся показать, как изменилась трактовка этих понятий в связи с методологической перестройкой в психологии в начале 30-х годов.

Специфика ощущений смазывалась в рефлексологических и реактологических методиках и сводилась к связи «стимулов» и «реакций». Здесь сказывалась общая антипсихологическая установка «поведенчества», третировавшего проблему ощущений как якобы субъективистскую по самому своему существу. Обращает на себя внимание тот факт, что в написанном К.Н. Корниловым «Учебнике психологии, изложенной с точки зрения диалектического материализма» (М.-Л., 1929, изд. 4) даже нет специального раздела, который был бы посвящен ощущениям и восприятиям. В главе «Нервная система: воспринимающие механизмы», однако, довольно подробно излагаются физиологические основы ощущений и традиционные экспериментальные методики, при помощи которых они исследовались в Московском институте психологии, но без единой попытки объяснить, что такое ощущения и как они относятся к физиологическим аппаратам. Этот скользкий в методологическом отношении путь закономерно приводил Корнилова ко многим серьезным ошибкам. Например, теория специфической энергии органов чувств И. Мюллера излагалась автором без малейшей критики ее кантианского содержания.

В то же самое время в ряде психологических лабораторий осуществлялись конкретные исследования в области психологии ощущений, которые хотя и испытывали определенное влияние рефлексологических и реактологических концепций, но, в конечном счете, находили свои пути решения поставленных в эксперименте задач. Важно отметить, что становление проблематики психологии ощущений и восприятий (как и других проблем психологии) постоянно оплодотворялось воздействием смежных практических областей: военного дела, гигиены труда, светотехники, архитектуры, клиники и т.д. Среди других, весьма многочисленных экспериментальных работ нужно прежде всего назвать комплекс исследований зрительных ощущений, осуществленный начиная с 1920 г. С.В. Кравковым и получивший завершение в его классической работе «Глаз и его работа» (1932 г.). Следует указать также труды С.Н. Беляевой-Экземплярской в области музыкальных ощущений, Б.Н. Северного, А.А. Смирнова, Б.М. Теплова, П.А. Шеварева в области зрительных ощущений и восприятий. В тот же период (вторая половина 20-х – начало 30-х годов) Д.Н. Узнадзе начинает интенсивную разработку теории установки в связи с экспериментальным изучением иллюзий восприятия разных модальностей. Не пытаясь перечислить огромное количество исследований по психологии ощущений и восприятий и дать оценку их характе-

215

ра и результатов (последнее сделано в статьях Б.Г. Ананьева, Е.Н. Соколова, Е.Н. Семеновской, П.А. Шеварева, Ф.Н. Шемякина, Д.Г. Элькина, А.С. Прангишвили, Р.Г. Натадзе в упомянутом двухтомнике «Психологическая наука в СССР»), следует лишь подчеркнуть, что в этот период кристаллизуются экспериментальные основы материалистической теории ощущений и восприятий и складываются основные кадры психологов, способных творчески решать ее важнейшие задачи. Научная зрелость отряда советских ученых, специализировавшихся по тематике ощущений и восприятий, обнаружилась особенно отчетливо в годы Великой Отечественной войны, когда психология оказала реальную помощь фронту, разрабатывая комплекс вопросов, связанных с проблемами маскировки, повышения зрительной и слуховой чувствительности, ускорения темповой адаптации л улучшения ночного зрения и т.п.

При несомненной значительности упомянутых конкретных экспериментальных исследований они могли бы остаться лишь материалом для научной теории, а не ее основой, если бы не та общеметодологическая платформа, на которую переходят советские психологи в начале 30-х годов. Этой платформой явилась ленинская теория отражения. Ощущения начинают пониматься как образы движущейся материи, как образ внешнего мира.

В книге С.Л. Рубинштейна «Основы психологии»[347] (М., 1935) трактовка ощущений предваряется ссылкой на ленинскую теорию отражения. Понимание ощущений в качестве образа, в качестве «непосредственной связи» сознания с внешним миром противопоставляется в книге мюллеровскому принципу «специфической энергии органов чувств».

Пришедшее из гештальтпсихологии, которая, несомненно, сыграла заметную роль в построении психологии восприятия, понимание «структурности» или «целостности» пересматривается в свете идеи активности сознания (в каждом восприятии налицо не только чисто пассивное отражение реальной действительности, но и активная переработка под влиянием предшествующего социального опыта). С.Л. Рубинштейн, опираясь на труды Маркса, выдвигает сначала в форме предварительного наброска в статье «Вопросы психологии в трудах К. Маркса», а затем полно и определенно в «Основах психологии» мысль об историчности восприятия: «Включенность восприятия в осмысленные связи сознания означает вместе с тем и включенность его в процесс исторического развития сознания. Человеческое восприятие исторично. Чувственное восприятие человека не есть только сенсорный акт, обусловленный лишь физиологической

216

природой рецепторов; оно только относительно непосредственный акт познания мира историческим человеком. Непосредственное восприятие действительности на данной ступени развития вырастает на основе стихийного опосредования его всей прошлой объективной практикой, в процессе которой переделывается и чувственность человека»[348] (подчеркнуто С.Л. Рубинштейном. – А.П.).Гештальтистская концепция подвергается развернутой критике и переоценке. При этом подчеркивается, что идеализм гештальтпсихологии выступает с исключительной отчетливостью в учении о целостных структурах в психике человека, которые понимаются этой якобы «нейтральной» в области философии психологической системой как первоисточники, согласно которым созидается внешний мир. О критике Л.С. Выготским построений гештальтпсихологии уже было сказано выше. Таким образом, в трактовке процессов ощущений и восприятий определился коренной перелом, вызванный методологической перестройкой на основе ленинской теории отражения. Аналогичные изменения имели место в середине 30-х годов и в отношении теоретического истолкования многих психических процессов.

Внимание рассматривалось как приспособление организма к наилучшему восприятию раздражителей и называлось либо ориентировочным рефлексом (по Павлову), либо рефлексом сосредоточения (по Бехтереву), либо установкой при реакциях (по Корнилову). Физиологическая характеристика внимания давалась в связи с учением о доминанте А.А. Ухтомского, из которого следовало, что из всех одновременно действующих центров некоторые обладают максимальной возбудимостью, в результате чего деятельность всех других центров либо подавляется, либо играет вспомогательную роль, способствуя работе той группы центров, которые в данный момент доминируют. П.П. Блонский[349] и особенно Н.Ф. Добрынин в ряде экспериментальных работ[350] стремились показать, что общественный опыт является центром организации «установки»[351] отдельной человеческой личности. В работе «Колебания внимания» Добрынин показал, что произвольное внимание преодолевает известную неустойчивость и биологическую ритмичность в деятельности центров возбуждения и может продолжаться с большой напряженностью в течение достаточно длительных промежутков времени в зависимости от социальных требований и прежнего

217

опыта. Внимание характеризуется тем, что оно обращается прежде всего на те раздражители, которые затрагивают жизненно значимые интересы личности. О детерминированности внимания строем жизненных потребностей человека и неудовлетворительности одной лишь физиологической характеристики внимания писал и Блонский: «Основной корень внимания – жизненные интересы: именно из интересов, потребностей и неудовлетворенностей развивается внимание... Внимание есть заторможение, установка, преобладающее возбуждение данного органа... все это бесспорные факты... но еще не объяснение»[352].

После «поворота на психологическом фронте» трактовка внимания довольно скоро приближается к ее современному состоянию. Под вниманием понимается организованный избирательный характер процессов сознания. На пути к этой формулировка советским психологам пришлось решительно отмежеваться от механистической попытки свести внимание к рефлекторной установке, свойственной рефлексологии и бихевиоризму. При этом речь шла не об отказе от рефлекторной теории, так как подчеркивалось, что объяснение явлений внимания в отрыве от рефлекторных установок, как отправного пункта в процессе развития, было бы явно идеалистическим и ненаучным. Спор заключался в том, исчерпывают ли эти установки, как утверждала поведенческая теория, процесс внимания. На последний вопрос советские психологи в середине 30-х годов давали отрицательный ответ (Н.Ф. Добрынин, С.Л. Рубинштейн). К тому времени окончательно становится неприемлемой и теория внимания, созданная гештальтпсихологией, которая сводила закономерности внимания к «структурности сенсорного поля». Если бы была верна теория гештальтпсихологии, то, как замечал в «Основах психологии» С.Л. Рубинштейн, мы, как обезьяны Келера, были бы «рабами зрительного поля»[353]. «На известной ступени развития все психологические процессы человека, начиная с восприятия, превращаются в большей «ли меньшей степени в сознательно направленные операции. Отрицать это и сводить всю проблему внимания к структурности чувственного поля – значит в конечном счете отрицать существование субъекта, противопоставляющего себя предметам и активно воздействующего на них»[354].

Таким образом, намечается тенденция трактовки внимания как проявления активности личности (Н.Ф. Добрынин), освобождающая проблему от оков механицизма и функционализма и дающая возможность увидеть в ней аспект большой проблемы соотношения личности и мира.

218

Мышление изучалось в трех важнейших направлениях: 1) выяснение его внутренней структуры, и прежде всего его отношения к речи (речевым реакциям) и к образному строю представлений (последнее в связи с необходимостью учесть работы вюрцбургской школы и преодолеть их влияние); 2) выявление закономерностей и динамики его развития у детей (работы Выготского и его сотрудников); 3) организация и гигиена умственного труда (что в значительной степени включалось в задачи психотехники). Капитальное значение имело то обстоятельство, что именно в этот период учение И.П. Павлова об условных рефлексах начинает восприниматься как база для построения такой теории мышления, которая могла бы преодолеть свойственное прежней ассоциативной психологии сведение всех ассоциаций лишь к «ассоциациям представления» и открыть закономерности связывания между собой различных видов рефлекторной (реактивной) деятельности. Прежде чем выйти на верный путь диалектико-материалистического понимания мышления (как обобщенного и опосредствованного отражения действительности), советской психологии предстояло найти выход из переплетения концепций мышления, принятых в буржуазной психологии (теория В. Штерна, Пиаже, вюрцбургской школы, гештальтпсихологии и т.п.).

Первые экспериментальные исследования и разработки проблемы мышления, которые приходятся на вторую половину 20-х годов, связаны с общей теорией поведенческой психологии. Однако уже в них ощущается неудовлетворенность плоской бихевиористской схемой. С.В. Кравков[355], видя в мышлении реакцию на новую ситуацию, отмечает, что для выхода из нее недостаточно привычки и памяти, и подчеркивает качественное своеобразие мыслительных процессов. П.П. Блонский в «Психологических очерках» (М., 1927), трактуя мышление в качестве формы взаимодействия организма со средой, считал, что мысли – это специализированные реакции коры больших полушарий на стимулы, нарушающие равновесие его жизненной деятельности. В своей ранней работе «Педагогическая психология» (М., 1926) Выготский также подчеркивал детерминированность мышления объективной действительностью и, следуя за И.М. Сеченовым, утверждал, что мысль представляет две трети психического рефлекса. Выготскому же принадлежат первые экспериментальные исследования одной из центральных проблем мышления: процесса образования понятий (работа проводилась совместно с Л.С. Сахаровым). Они обнаруживали роль слова как средства обобщения, являющегося важнейшим условием формирования понятия. Тем самым эти исследования способствовали преодолению механистической схемы, идущей от Гальтона.

219

Дальнейшая судьба проблематики мышления в советской психологии находилась в существенной зависимости от характера и уровня критики важнейших теорий мыслительной деятельности и, прежде всего, теорий Пиаже и Штерна, оказавших на рубеже 20-х и 30-х годов глубокое влияние на развитие всей указанной проблематики. И здесь исключительную роль сыграли труды Выготского, который дал содержательную критику этих психологических концепций[356]. Очень важно отметить, что Выготский переносил критику Штерна и Пиаже в план принципиальной методологической дискуссии, обоснованно отвергая теоретические построения обоих авторов (в вопросе об «эгоцентризме» детской речи и мышления – у Пиаже и в вопросе об интеллектуальных «открытиях» ребенка – у Штерна).

Эта теоретико-критические этюды предваряют предпринятую Выготским разработку проблемы речи и мышления на основе идеи об их диалектическом единстве («Мышление и речь», 1934).

Именно в этой работе мы находим ряд теоретических высказываний, которые в дальнейшем составили фонд важных положений советской психологии по вопросу о мышлении. Им было показано, что значение слова является особой формой отражения действительности. Слово при этом понималось как живое единство звука и значения и, как представлялось ему, содержало, как в «живой клеточке», в самом простом виде все основные свойства, присущие речевому мышлению в целом. Исключительно плодотворным оказалось применение идеи развития (являвшейся, как мы увидим дальше, центральным пунктом психологических взглядов Выготского) к анализу значения слова как единства речи и мышления.

Помимо общетеоретической концепции мышления и речи, он оставил конкретные экспериментальные разработки по этой проблематике. Исследования мышления и речи Л.С. Выготским явились замечательным вкладом и советскую психологическую науку. Выготскому удалось экспериментально установить, что значения слов развиваются в детском возрасте, и определить основные ступени в их развитии. Он раскрыл своеобразие путей развития научных понятий ребенка по сравнению с его спонтанными понятиями и выяснил основные законы этого развития. Ему же принадлежит заслуга выяснения психологической природы письменной речи и внутренней речи как самостоятельных функций и их отношения к мышлению. Перечисленные факты, установленные Выготским и его сотрудниками (А.Н. Леонтьевым, А.Р. Лурия, Р.Е. Левиной и др.), становятся отправными точками для значительной группы исследований советских психологов в последующие годы.

220

Важную роль в разработке проблемы мышления сыграли работы П.П. Блонского («Память и мышление», 1935, «Развитие мышления школьника», 1935), о которых будет сказано в дальнейшем.

В тех определениях, которые содержатся в учебниках и руководствах по психологии в середине 30-х годов, мышление уже рассматривается в свете теории отражения: «Наше сознание не только отражает в восприятиях и представлениях отдельные предметы окружающей нас реальной действительности, оно отражает также связи и отношения, существующие между явлениями этой окружающей действительности, так как для того «чтобы действительно знать предмет, – говорит Ленин, – надо охватить все его стороны, все связи и опосредствования». Это делается только при помощи мышления, под которым мы понимаем такую психическую функцию, которая заключается в раскрытии связей и отношений, существующих между явлениями реального мира»[357]. «Для того чтобы адекватнее отразить предмет, нужно раскрыть его связи и те опосредствования, в которые он объективно включен и которые проявляются в его развитии. Лишь получающееся в результате раскрытия внутренних связей и отношений опосредствованное определение предмета есть объективное его определение. Мышление и есть это опосредствование, установление отношений и зависимостей, раскрытие внутренних связей и закономерностей»[358].

Чувства (по терминологии Бехтерева, «мимико-соматические» рефлексы, у Корнилова – «инстинктивно-эмоциональные реакции») во второй половине 20-х годов понимались преимущественно как связанные с инстинктами, унаследованные реакции, возникающие в ответ на задержку на пути проявления инстинкта и сигнализирующие о характере (положительном или отрицательном) этой задержки. Эмоции представлялись рефлексами вегетативной нервной системы, сопровождающимися функционированием желез внутренней секреции. «Инстинктивные реакции, в которых имеется налицо или подъем, или же падение жизненных функций как показатель степени удовлетворения или неудовлетворения жизненных потребностей, и называются инстинктивно-эмоциональными реакциями, иногда просто эмоциональными реакциями или эмоциями»[359]. В общей трактовке проблем эмоций в рассматриваемый период мы находим уже существенные сдвиги по сравнению с умозрительной схемой эмпирической психологии, выражающиеся, прежде всего, во внимании к физиологическим основам чувств (в свете

221

идей Павлова, Ухтомского, Кеннона). На основании работ Бехтерева, Хэда и Берда было установлено существенное значение таламуса в физиологии эмоциональных реакций. Во многих работах признавалась непосредственная зависимость эмоций от удовлетворения или неудовлетворения жизненных потребностей, что давало возможность отнести чувства к социально детерминированным процессам. Широко популярная теория Джемса-Ланге, опоры о которой не затихали в то время, критиковалась Корниловым как дуалистическая и признавалась несостоятельной. В эти годы складывались и проверялись ценные методики изучения эмоциональных процессов, и прежде всего сопряженная моторная методика, предложенная А.Р. Лурия[360].

Вместе с тем психология в те годы не могла еще преодолеть понимание эмоций и чувств как процессов, по преимуществу инстинктивных, что растворяло общественную сущность чувства в биологической стихии наследственных предрасположений и бессознательных влечений. В сфере исследования эмоциональных процессов весьма долго сохранялись и реминисценции из Фрейда, Адлера и Юнга.

После методологических дискуссий 1931-1932 гг., в связи с начавшейся перестройкой на основе теории отражения, в общей трактовке эмоциональных процессов намечаются существенные изменения, подготавливающие теоретическое оформление концепции чувств. Примечательно начало главы «Эмоции» в книге С.Л. Рубинштейна «Основы психологии»: «Мы не только безразлично отражаем мир и холодно на него воздействуем. Мы живем тем делом, которое мы делаем и за которое боремся. События нашей жизни становятся для нас переживаниями, захватывающими все наше существо, потому, что они заставляют вибрировать наши эмоции. Заглушите в нас наши чувства, и мир станет для нас тусклым, а жизнь блеклой и мертвенно безразличной»[361]. И далее, заметив, что прошли безвозвратно времена, когда психология эмоций ограничивалась лишенными какой-либо теоретической мысли классификациями и описаниями, он видит задачу в том, чтобы провести в психологии эмоций «такую же перестройку, как та, которая совершилась в современной психологии восприятия», т.е. в области, которая раньше всего была затронута методологической реконструкцией.

На этом пути советская психология чувств обогащается рядом ценных положений. Так, С.Л. Рубинштейн подчеркивает,

222

что всякое чувство человека выражает не просто состояние субъекта, а его отношение к объекту, к миру. «Чувства человека – это своеобразная форма предметного сознания, выражающая отношение человека к предметному миру»[362]. Продолжая линию размежевания с трактовкой чувств как висцеральных реакций организма, принятой в психологии 20-х годов, он отмечает, что чувства человека опосредованы и обусловлены реальными общественными отношениями, в которые включен человек, нравами и обычаями данной общественной среды и ее идеологией. «Каждая новая предметная область, которая создается в общественной практике и отражается в человеческом сознании, порождает новые чувства, и в новых чувствах устанавливается новое отношение человека к миру»[363]. Далее, поскольку чувства человека социально опосредованы и вплетены в структуру его сознания, они включаются в процесс исторического развития сознания. Марксистское положение: «чувства человека – это чувства исторического человека» – с того времени становится ценным достоянием советской психологии, и процесс формирования чувств неразрывно связывается в психологическом исследовании со всем процессом становления человеческой личности (А.Г. Ковалев, П.М. Якобсон и др.).

Волевая деятельность в реактологическом и отчасти рефлексологическом учениях в значительной степени игнорировалась как предмет психологического исследования. В «Учебнике психологии, изложенной с точки зрения диалектического материализма» К.Н. Корнилова она даже не упоминается, и мы не находим реактологических аналогов термина «воля». Корнилов говорит лишь об эффекторном механизме как «заключительном этапе рефлекторного акта»[364]. Это, разумеется, не забывчивость автора, еще до революции посвятившего себя изучению воли, – здесь, как нигде, реактологическая концепция выявляла свой механицизм, который не оставлял места принципу сознательного регулирования ответной деятельности. Воля как сложный психический процесс не укладывалась в рамки реактологической и рефлексологической схемы и описывалась поэтому в психологической литературе в терминах старой эмпирической психологии. В то же самое время принятое в эмпирической психологии противопоставление воли интеллекту и чувству оказывалось несовместимым с признанием воли социально обусловленной функцией координации всей деятельности личности – точкой зрения, все более укреплявшейся в советской психологии.

223

Особое место в проблематике воли занимал вопрос о влиянии слова (и шире, внушения вообще) на активность человека. Постановка этого вопроса была связана с идеями Павлова и Бехтерева, в трудах которых формулировалось понимание слова как «сложного раздражителя», как «замены факта», как «приказа» и «инструкции». Эти идеи становятся основой огромного числа исследований, теоретических статей и научно-популярных очерков, посвященных психотерапии и гипнозу, среди которых следует выделить, помимо трудов В.М. Бехтерева, солидное исследование его ученика К.И. Платонова «Слово как физиологический и лечебный фактор»[365] (опубликованное в 1930 г.), которое подвело итоги экспериментальной работы автора и его сотрудников, проводившейся с 1925 г. в Украинском психоневрологическом институте.

В рамках понимания психологии как науки о поведении построить сколько-нибудь убедительную теорию воли не представлялось возможным из-за присущего «поведенчеству» механистического подхода к человеку и его деятельности. Телеологическая трактовка волевого акта, характерная для субъективной психологии[366], ее адетерминизм вызывал протест со стороны сторонников поведенческой психологии, но вместо позитивного решения вопроса о сущности воли этот протест завершался негативной установкой: воля – это иллюзия, фетиш субъективизма. К концу 20-х годов механистическая концепция воли приходит в явное противоречие с усиливающимся в советском обществе, занятом построением социализма, стремлением опереться на активность людских масс, ростом сознательности, крепнущим плановым началом в народном хозяйстве (в мае 1929 г. на V съезде Советов был принят первый пятилетний план). Своеобразную попытку преодолеть механистический вариант решения проблемы воли представляет собой концепция, предложенная М.Я. Басовым[367].

Исходя из признания предметом психологии активности организма, выявляемой им во взаимоотношениях с окружающей средой в разнообразных формах и процессах поведения, Басов формулирует тезис, получивший значительную популярность в этот период: изучать человека как активного деятеля в окружающей среде. При этом конкретным объектом исследования становился процесс деятельности как некое целое, реализуемое либо во внешнем действии, либо во внутренней реакции. Как отмечал Басов, различна лишь форма деятельности, но не существо ее. Это заключение, несомненно, явилось шагом

224

в направлении утвердившейся в середине 30-х годов идеи единства сознания и деятельности, но шагом очень робким, из-за пут «поведенчества», от которых не был свободен Басов. Он стремился в структуре человеческой активности найти место воле, в которой в противоположность бихевиористам и рефлексологам видел одно из основных психологических понятий, охватывающее собой всю область сознательных, целенаправленных действий. Однако верный поведенческой схеме, Басов по существу растворял ее в понятии «организация процесса деятельности», рассматривая волю как форму организации, имеющую наиболее сложный регулятивный механизм. Ценным вкладом в теорию воли, сделанным Басовым, явилась попытка использовать в целях физиологического обоснования воли учение И.П. Павлова о процессах нервного возбуждения, их иррадиации, концентрации и т.д. В его представлениях о формах волевых процессов («простая временная цепь отдельных актов поведения», «ассоциативно-детерминированный процесс», «апперцептивно-детерминированный процесс»), несомненно, сказалось павловское учение о временных связях и цепных условных рефлексах. Как бы то ни было, Басов хотя и возвышается над общим уровнем поведенческой психологии, но оказывается не в состоянии справиться с решением проблемы волевой активности и дать диалектико-материалисти­ческую теорию воли.

«Поворот на психологическом фронте» внес коренные изменения в общую трактовку воли, навсегда покончив как с ее телеологическим истолкованием, так и с механистическим признанием иллюзорности волевых актов. Марксистская теория вооружила советскую психологию рядом положений, без которых плодотворная разработка проблематики воли была невозможна. Усвоенное психологией диалектическое учение о свободе как осознанной необходимости открыло возможности для решения одного из коренных вопросов волевой активности, вопроса о детерминированности воли: свободное волевое действие – это действие, осуществленное в результате того, что человек понял закономерную связь, которая привела его к данному поступку или выразилась в нем.

Воля начинает рассматриваться в качестве исторического продукта, причем признание ее специфичности означало не отрицание детерминирующих ее закономерностей, а признание их качественного своеобразия. Таким образом, воля, с одной стороны, не исключалась из генетической связи с более элементарными видами рефлекторной деятельности, а, с другой стороны, выявлялось ее качественное в сравнении с ними своеобразие. Эта качественная специфика раскрывалась через марксистское понимание характера трудовой деятельности человека и развиваемое на его основе истолкование сущности волевого акта: «Волевое действие – это акт, в котором сознательная

225

цель как закон определяет способ и характер действия»[368]. В противоположность субъективистской психологии, которая видела своеобразие волевого действия в специфичности соответствующего переживания самого по себе – у Джемса, например, fiat (да будет!), в советской психологии складывается мысль, что в психологическом плане волевой акт определяется специфическим отношением, которое в нем устанавливается между действующим субъектом и окружающим миром.

Вместе с изменением в трактовке волевого действия изменяется и отношение к личности, которая его осуществляет. Центральное понятие советской психологии – сознание – органически входит в теорию воли[369]. «Идеальное «символическое» представление о действии предваряет реальное действие», «действию предшествует осознание его цели и учет его последствий», «между импульсом и действием вклинивается сознательный процесс» – все эти принятые в то время формулировки говорят о том, что в психологии воли все более утверждается такое положение вещей, при котором уже невозможен возврат к характерному для поведенческой психологии представлению о непосредственной однозначной связи между импульсом и действием или к типичному для гештальтизма фатализированию «силового поля», якобы, помимо сознания, направляющего человеческое поведение. «Волевые действия не менее детерминированы и закономерны, чем непроизвольные – импульсивные, инстинктивные, рефлекторные движения; но только закономерность и детерминированность их иная. Из непосредственной она становится опосредствованной. Волевое действие опосредствуется через сознание личности»[370]. Классические формулировки марксизма о природе человеческой деятельности становятся отныне незыблемой основой для развития теории воли.

На основании изложенного у нас есть все основания сделать вывод о том, что к середине 30-х годов важнейшие психологические понятия получают в целом адекватную теоретическую трактовку.

 

226

Глава VI
Некоторые особенности формирования детской и педагогической психологии