Общее состояние научно-исследовательской работы в психологии

Вторая половина 20-х – начало 30-х годов – период в истории советской психологии, для которого характерны глубокие сдвиги и изменения, возникавшие в результате интенсивного роста науки. Их основа – противоречие между остро переживавшейся подавляющим большинством советских ученых потребностью строить психологию на основе марксизма, активно и эффективно участвовать в социалистическом строительстве и еще невысоким уровнем овладения марксистской теорией, не создававшим реальных возможностей для ее удовлетворения. На протяжении длительного времени бои ведутся лишь на ближайших подступах к марксистской психологии. Этот период был отмечен широчайшим развертыванием исследовательской работы во всех разделах психологии и ее проникновением во многие области народного хозяйства, культуры и просвещения; активной пропагандой психологических знаний, организованной с исключительным размахом; теоретическими дискуссиями о предмете психологии, которые широко резонировали не только в среде психологов, но и во всех смежных отраслях науки; огромным количеством выпускаемой психологической литературы. Быть может, никогда ни до, ни после этих лет вера в неисчерпаемые возможности психологического исследования не была столь велика и непререкаема. К сожалению, как сами психологи, так и те, кто предъявлял тогда психологии «социальный заказ», весьма и весьма завышали возможности молодой советской психологической науки. Психологи часто из

141

лучших побуждений брали на себя невыполнимые обязательства и выступали в роли «оракулов» в тех случаях, когда они по существу могли быть лишь скромными консультантами. Несколько позднее, в начале 30-х годов, в период методологических дискуссий, многие так и оставшиеся неоплаченными «векселя» были предъявлены психологии, что на много лет подорвало веру в ее «платежеспособность». Опыт истории психологической мысли первых двадцати послеоктябрьских лет как нельзя более убедительно показывает, что только на основе глубокого, творческого и последовательного овладения марксистско-ленинским учением возможно успешное построение теории и практики психологической науки.

Вместе с тем мы были бы далеки от истины, если бы характеризовали это время как период одних лишь теоретических ошибок, невыполненных обязательств и упущенных возможностей. Значительный размах научно-исследовательской работы, хотя и не всегда отвечал по своим результатам тем заявлениям и декларациям, которые ей предшествовали, но обеспечил, однако, создание фонда научных трудов, которые послужили отправными пунктами для дальнейшей разработки ряда конкретных психологических проблем в сфере общей, детской и педагогической психологии, психологии труда, патопсихологии и т. д. В этот период были подготовлены кадры психологов, уточнялись методы научного исследования, оформлялись основные отрасли психологии, были организованы многочисленные лаборатории, издавались журналы и другие периодические издания, освещающие психологическую проблематику, а главное – развернулась большая работа по критическому марксистскому пересмотру всех основных положений эмпирической и объективной (естественнонаучной) психологии, которые достались в наследство от дореволюционных лет.

Прежде чем перейти к рассмотрению вопроса о методах психологии и ее важнейших отраслях, попытаемся еще раз бросить взгляд на общую картину развития психологии в этот период – выделим некоторые типичные для него особенности, которые определялись отмеченными выше объективными противоречиями.

В эти годы издается множество книг, в которых на основе материалистического понимания предмета психологического исследования делаются попытки обобщить важнейшие вопросы психологии в целом и по отдельным проблемам. Среди них могут быть названы следующие издания: М.Я. Басов «Методика психологических наблюдений над детьми», «Общие основы педологии»[217]; П.П. Блонский «Психологические очерки», «Память и мышление», «Развитие мышления школьника», «Очерки дет-

142

ской сексуальности»; В.М. Боровский «Введение в сравнительную психологию»; В.А. Вагнер «Возникновение и развитие психических способностей»; Л.С. Выготский «Педагогическая психология», «Мышление и речь»; Л.С. Выготский и А.Р. Лурия «Этюды по истории поведения»; Н.Ф. Добрынин «Введение в психологию»; К.Н. Корнилов «Учебник психологии, изложенной с точки зрения диалектического материализма»; С.В. Кравков «Очерк психологии», «Глаз и его работа»; А.Н. Леонтьев «Развитие памяти», А.Р. Лурия «Природа человеческих конфликтов»[218]; А.Р. Лурия (ред.) «Речь и интеллект в развитии ребенка»; Н.Н. Ладыгина-Котс «Исследование познавательных способностей шимпанзе», «Дитя шимпанзе и дитя чело(века в их инстинктах, эмоциях, играх, привычках и выразительных движениях»; С.Л. Рубинштейн «Основы психологии»; А.А. Смирнов «Психология ребенка и подростка»; В.Е. Смирнов «Психология юношеского возраста» и многие другие. Только в 1929 г. вышло около шестисот книг (592 названия), посвященных разнообразным психологическим проблемам[219].

Тем самым в количественном отношении психологическая литература на русском языке занимала тогда третье место в мире (после английской и немецкой). Наряду с оригинальными произведениями советских психологов, широкое распространение получают переводные работы: Уотсона, Кречмера, Инженьероса, Коффки, Келера, Штерна, Пиаже и других представителей зарубежной психологии. Советские научные работники превосходно знали современную зарубежную психологию, хорошо ориентировались в ее важнейших течениях, находились в личном контакте со многими западными учеными (например, с Коффкой, Келером, Уотсоном, Штерном и др.), принимали их у себя в СССР, издавали свои труды за рубежом, участвовали в международных съездах и конференциях. Написанные Л.С. Выготским, В.Н. Колбановским и другими советскими психологами предисловия к монографиям, переведенным на русский язык, имеют самостоятельное значение и могут сплошь и рядом рассматриваться как серьезные историко-критические введения в соответствующие психологические системы.

Психологи принимают активное участие в различных периодических изданиях. Их статьи публикуются в философских и общественно-политических журналах: «Большевик», «Под знаменем марксизма», «Воинствующий материалист», «Спутник коммуниста», «Диалектика в природе», «Естествознание и марксизм», «Красная новь», «Звезда», «Молодая гвардия» и др.; в научно-популярных и библиографических журналах; «Человек и природа», «Безбожник», «Научная мысль», «Природа», «На-

143

учное слово», «Книга и пролетарская революция», «Книгоноша», «Печать и революция» и др.; в многочисленных педагогических, журналах и периодических изданиях[220] в центре и на местах: «Голос работника просвещения», «Просвещение Сибири», «Сибирский педагогический журнал» и др. Статьи, посвященные психологическим вопросам, можно отыскать в журналах, которые, казалось бы, вовсе далеки от научной психологии: «На литературном посту», «Право и жизнь», «Военный вестник», «Красный библиотекарь», «Установка рабочей силы», «Фронт науки и техники» и др. Указать все неспециальные журналы, в которых тогда печатались психологи, не представляется возможным.

Что касается собственно психологических журналов и журналов, в которых публикация работ психологов отвечала основной задаче данного периодического издания или составляла содержание одного из постоянных разделов (рубрик), то к их числу должны быть отнесены следующие издания: «Психология», «Педология», «Психофизиология труда и психотехника», «Вопросы изучения и воспитания личности», «Педологический журнал», «Журнал по изучению раннего детского возраста», «Журнал психологии, неврологии и психиатрии», «Современная психоневрология», «Психиатрия, неврология и экспериментальная психология», «Обозрение психиатрии, неврологии и рефлексологии», «Украинский вестник экспериментальной педагогики и рефлексологии», «Вопросы дефектологии», «Практическая педология», «Психологическое обозрение», «Психология и дети», «На путях к новой школе», «Вестник просвещения», «Коммунистическое просвещение», «Просвещение на транспорте», «Вопросы социальной психоневрологии», «Психогигиену в массы», «Клинический архив гениальности и одаренности», «Вопросы психофизиологии, рефлексологии и гигиены труда», «Вестник труда», «Оздоровление труда и революция быта» и др.[221].

Вывод, который следует сделать в результате ознакомления с кратким перечнем периодических изданий, приведенным выше, может быть следующим образом сформулирован: несмотря на то что собственно психологических журналов в эти годы было очень мало (фактически только один – «Психология»), психологическая проблематика была весьма широко представлена в десятках журналов, и для того чтобы составить сколько-нибудь полное представление о различных направлениях работы советских психологов в те годы, необходимо обратиться ко всей массе периодики тех лет, и только ее анализ может на-

144

метить основные контуры теоретической и практической деятельности советской психологии на этом периоде ее развития. Психологи располагали трибуной для пропаганды своих взглядов и для широкой информации об успехах и трудностях работы.

На рубеже 20-х и 30-х годов научно-исследовательская работа в области психологии и подготовка кадров психологов сосредоточилась в следующих центрах: Московский психологический институт – ГИППП (Государственный институт психологии, педологии и психотехники); Институт по изучению мозга и психической деятельности в Ленинграде; психоневрологический отдел Коммунистической академии в Москве; психологические лаборатории Академии коммунистического воспитания имени Н.К. Крупской; Украинский психоневрологический институт в Харькове; кафедры психологии 2-го МГУ (ныне МШИ имени В.И. Ленина), Ленинградского педагогического института и других высших учебных заведений; в многочисленных психотехнических, психопатологических, педологических лабораториях, в кабинетах по изучению преступников и т.п.

Все изложенное выше свидетельствует, что советская психология к началу второй пятилетки располагала налаженным и широко разветвленным аппаратом исследовательских учреждений, которые имели необходимые условия (лаборатории, оборудование, штаты, подготовка кадров и т.д.) для успешной научной работы.

 

Проблема методов психологии

Среди важнейших проблем советской психологии заметное место занимал в эти годы вопрос о методах психологического исследования. Ему посвящена обширная специальная литература (свыше пятисот названий), в той или иной форме он поставлен в различных учебниках, руководствах, общих курсах по психологии, педагогике, педологии, психотехнике, психопатологии и т.д. Повышенный интерес к этому вопросу не может вызывать удивления – в эпоху становления основных принципов науки и оформления ее предмета закономерно обостряется интерес к ее методам. Вопрос о предмете психологии был всегда теснейшим образом связан с вопросом о методах научной работы. Особую остроту этой проблеме придавала борьба между основными направлениями в психологии того времени (рефлексологическим, реактологическим, психоаналитическим и др.), каждое из которых пропагандировало свои методы, осуждая использование конкурирующих. В своей конкретной постановке вопрос о методах выражал также зависимость от практических задач той отрасли психологии, которой занимался тот или иной автор.

Основной метод эмпирической психологии – интроспекция (или простое самонаблюдение) в 20-е годы утрачивает

145

свое значение и подвергается резкой критике в работах Корнилова, Блонского, Выготского и других. Эти авторы, в основном повторяя известные возражения, выдвинутые еще Кантом, Гербартом и Контом против интроспекции как метода исследования душевных процессов (искажение наблюдаемого процесса, непреодолимый субъективизм, затруднительность и даже невозможность исследования этим методом психики детей, животных и душевнобольных, подчеркивание, что самонаблюдение не столько интроспекция, сколько ретроспекция и т.п.), пока еще не способны были подняться до понимания интроспективного метода как реализации общей позиции идеалистической психологии, согласно которой психика превращалась в замкнутый в себе внутренний мир, принципиально доступный только интроспективному изучению. Они не могли дать в связи с этим подлинно научную критику самонаблюдения.

Почти такое же отрицательное отношение вызывало экспериментальное самонаблюдение, принятое в вюрцбургской школе (Ах, Кюльпе, Марбе, Мессер и др.) и активно пропагандировавшееся в России представителями эмпирической психологии (главным образом Челпановым). Несмотря на все старания придать экспериментальному самонаблюдению вид научного исследования, вюрцбургская школа, по мнению большинства советских авторов, не устраняла ни одного дефекта, свойственного самонаблюдению вообще, и даже усугубляла их, обставляя акт самонаблюдения такими сложными требованиями, которые были выполнимы только для людей, обладающих серьезным психологическим образованием.

В конечной оценке пригодности и научности метода самонаблюдения определенные расхождения наметились между рефлексологами, которые начисто отрицали какое-либо значение данных самонаблюдения для характеристики поведения человека, и психологами, группировавшимися вокруг Корнилова. Последние, стремясь размежеваться, с одной стороны, с рефлексологией, с ее игнорированием самонаблюдения и, с другой стороны, с эмпирической психологией, которая считала самонаблюдение основным и наиболее достоверным методом психологии, относились к самонаблюдению как к вспомогательному методу. Корнилов признавал, что к этому методу требуется наиболее критическое отношение и что он может применяться только под контролем других методов и то лишь тогда, когда нет других способов ознакомления с внутренними состояниями человека. При этом единственно приемлемой формой самонаблюдения признавался метод словесного отчета (по Уотсону[222] – краткий отчет наблюдаемого о своих состояниях, вызванных внешними

146

воздействиями, посредством которых проверяется достоверность этих показаний). Л.С. Выготский следующим образом аргументировал ценность и уместность в научном исследовании метода словесного отчета: «Вопрос научной ценности самонаблюдения решается сходно с практической ценностью в судебном следствии показаний потерпевшего и виновного. Они пристрастны – мы это знаем a priori, поэтому они заключают в себе элементы лжи; может быть, они нацело ложны. Поэтому полагаться только на них – безумие. Но значит ли это, что мы должны в процессе не выслушивать их вовсе, а только допрашивать свидетелей. И это было бы неумно. Мы слушаем подсудимого и потерпевшего, сверяем, сопоставляем, обращаемся к вещественным доказательствам, документам, следам, свидетельским показаниям – и так мы устанавливаем факты»[223].

Отношение к проблеме самонаблюдения, которое сложилось в психологии на рубеже 20-х и 30-х годов, в целом определялось такими факторами, как полемика с субъективной психологией, критика бихевиоризма и рефлексологии, стремление отодвинуть субъективные методы исследования на второй план, утвердив на их месте методы объективные. Ученые тогда еще не настолько владели марксистским анализом, чтобы теоретически правильно решить проблему самонаблюдения. Уже много позже, в 1952 г. Б.М. Теплов показал[224], что сама постановка вопроса о самонаблюдении, которая сложилась в психологии (признание самонаблюдения хотя и не единственным, и даже не основным, но все же одним из необходимых и важных методов психологии), в самой основе неверна: самонаблюдение не может рассматриваться как один из методов научной психологии, хотя показания самонаблюдения, т.е. материалы словесного отчета испытуемых, и являются важным объектом изучения в психологии.

К методам, родственным самонаблюдению, относились ассоциативный эксперимент, метод психоанализа, трудовой метод, а также отчасти метод анкет.

Ассоциативный эксперимент (или метод словесных ассоциаций), восходящий к Вундту и Юнгу, находит в этот период различную интерпретацию у представителей разных направлений: у рефлексологов, реактологов, психоаналитиков.

В противоположность эмпирической психологии, которая рассматривала метод словесных ассоциаций в качестве более или менее надежного средства для «свободного выявления» состояний души, рефлексология основное внимание обращала на анализ содержания речевых реакций и на их взаимоотношения со

147

словами-раздражителями[225]. Таким образом, метод словесных ассоциаций сближался с объективными методами (при выработке словесных или речевых условных рефлексов). Наиболее продуктивный вид объективного исследования при помощи ассоциативного эксперимента мы находим в то время в «сопряженной моторной методике», предложенной А.Р. Лурия[226], в которой во многом преодолевался субъективизм традиционного метода словесных ассоциаций.

«Сопряженная моторная методика» применялась для исследования аффективных реакций. Суть ее в том, что испытуемый, которому предъявлялось «слово-раздражитель», должен был не только отвечать на него первой пришедшей в голову словесной реакцией, по одновременно с этим нажимать пальцами руки на пневматический приемник. «Предполагалось, что эта двигательная реакция, сопряженная (или условно связанная) со словесным ответом, будет отражать динамику речевой реакции и что на характере кривой движения, записанной на кимографе, будут по-разному отражаться как простое интеллектуальное торможение, так и задержка всплывшего у испытуемого речевого ответа, который он почему-либо не хотел произнести, и, наконец, та аффективная дезорганизация ассоциативных процессов, которая может наступить при выраженных аффективных состояниях»[227]. С помощью этой методики был выполнен ряд исследований ассоциативных реакций у невротиков, у студентов во время экзаменов, у правонарушителей. Опыты, произведенные над различными категориями испытуемых (например, над преступниками[228]), показала, что двигательная реакция в результате сопряжения со словесной не только подтверждает и тем самым контролирует последнюю, но и вскрывает такие моменты в поведении, которые не обнаруживаются в словесной реакции. «Сопряженная моторная методика» вызвала заметный резонанс в советских и зарубежных исследованиях последующих лет.

Совершенно иной характер приобретал ассоциативный эксперимент в работах психоаналитического направления (Ермаков, Вульф и др.). Психоаналитики (за исключением Юнга) не предлагали испытуемому каких-либо «слов-раздражителей», а по-

148

зволяли свободно говорить все, что ему придет на ум, не подвергая этот речевой поток какой-либо «цензуре сознания» (метод Freie Einfälle). Причиной повышенного внимания психоаналитиков к свободным ассоциациям служило признание ими доминирующим началом психической жизни «подсознательных комплексов», которые, таким образом, якобы свободно выявляются и поддаются расшифровке. В критике психоаналитического метода во второй половине 20-х и даже в начале 30-х годов далеко еще не найдены связи между идеалистическим, по существу, пониманием душевной жизни у фрейдистов и субъективистским характером методики Freie Einfälle. Подвергая рассмотрению основы психоаналитического варианта ассоциативного эксперимента, многие авторы (Залкинд, в частности) особую опасность видели лишь в асоциальном характере этой методики (общественная среда заменяется суррогатом в виде нарочитых вопросов или далеко не объективных разъяснений), в ее установках на раскрытие обязательно сексуальных аффектов и конфликтов («либидо») и по существу проходили мимо интроспекционистской сущности психоаналитического метода.

Трудовой метод применялся главным образом в психотехнике и психологии труда и заключался в том, что психолог сам изучал на практике ту профессию, которую он намеревался охарактеризовать психологически[229]. Несомненно, в трудовом методе можно указать некоторые положительные качества, главным образом вытекающие из более глубокого непосредственного ознакомления психолога с конкретными особенностями трудовой деятельности. Однако уже тогда отмечалось, что, являясь своеобразной разновидностью самонаблюдения, трудовой метод не может быть полностью свободен от субъективизма и что данные самонаблюдения взрослого культурного человека, изучающего данную профессию (вагоновожатого, машиниста, шофера) в течение 2-3 недель, далеко не идентичны фактическому ходу формирования навыков и умений малообразованного рабочего, который усваивал эту профессию на протяжении ряда лет.

Среди других методов психологии метод анкет приобрел наиболее массовый характер. Имея своей целью собрать обширный материал о поведении человека путем массового опроса большого количества лиц, анкеты отличались значительной разносторонностью. Ими стремились осуществить решение разнообразных вопросов социальной, возрастной и педагогической психологии, психотехники, библиопсихологии и т.д. В это время само понятие «анкетный метод» трактовалось иногда весьма расширительно (сравнительно с сегодняшним днем) и включало

149

в себя не только «устную анкету» (по существу «метод беседы»), но и так называемый «клинический метод Пиаже», имевший своей основной задачей выявление спонтанных высказываний подопытных детей.

Широкое применение анкетного метода способствовало выработке детально разработанных приемов анкетирования, которые в особенности в отношении устных анкет (бесед) не утратили своего значения и в настоящее время (приемы, способствующие возникновению доверия со стороны обследуемых, способ протоколирования, устранение внушающих вопросов и т.д.). Скрупулезная техника проведения беседы, психологически обоснованная и тщательно продуманная, нашла отражение, между прочим, в работах по криминалистике[230].

Вместе с тем в рассматриваемый период анкетный метод еще не встретил обоснованной критики, которая бы указала на серьезные недостатки его использования. Несмотря на ценность применения анкетного метода для выявления некоторых массовых явлений в сфере человеческой психологии, что делало исследовательский материал доступным для статистической обработки, в использовании анкет имели тогда место принципиальные недостатки, связанные с недопустимым перенесением выводов, полученных путем этой статистической обработки, на конкретного индивидуума. Что же касается качественных анкет, в которых главное внимание обращалось на углубленное изучение конкретной проблемы, то здесь совершенно отчетливо выдвигались на первый план данные самонаблюдения, и это превращало их по существу в вариант субъективного метода. «Когда анкета рассчитана на получение фактического психологического материала, касающегося определенных высказываний испытуемых относительно своих желаний, эмоций, оценки, идеалов и т. д., каждый вопрос о самом факте должен обязательно сопровождаться дополнительным вопросом, касающимся мотивов такого высказывания. Эти дополнительные вопросы лучше всего формулировать словами: «Почему именно так?». Только эти мотивировки вводят нас в глубину человеческой психологии, являются первым отражением его личности»[231]. Здесь можно заметить отзвуки вюрцбургской методики экспериментального самонаблюдения. Весьма различные по своим методологическим предпосылкам, анкеты, таким образом, требовали дифференцированного подхода, который тогда не мог быть обеспечен в связи с недостаточной теоретической вооруженностью психологической науки. Развернутая критика ошибок, допущенных при ис-

150

пользовании метода анкет (как и метода тестов, о котором речь пойдет дальше), приходится на середину 30-х годов.

Биографический метод (включавший в себя и то, что в настоящее время получило название «метода изучения продуктов деятельности») представлялся в 20-е годы весьма продуктивным и отвечающим диалектическому требованию изучения личности человека в целом, схватывающим динамику развития поведения и хорошо передающим влияние социальных факторов на поведение. Материалом здесь служили письма, дневники (в том числе и типа «дневников матери»), биографии, продукты детского творчества, почерки и т.д. (Н.А. Рыбников[232], М.М. Рубинштейн[233]). Реальная значимость методики зависела преимущественно от степени объективности содержания материалов, добываемых с ее помощью.

К биографическому методу примыкает метод наблюдений (или «метод непосредственных психологических наблюдений»). Сфера его применения в психологических исследованиях этого периода была весьма обширна. При характеристике роли и значения метода наблюдений для того времени весьма типична ссылка на высказывание X. Инженьероса, который многим представлялся тогда своего рода «попутчиком» или «союзником» советской психологии: «Наблюдение мыслящих живых существ есть самый плодотворный метод в психологии... Внешнее наблюдение есть единственный метод, который может быть применен ко всем формам развития психической функции»[234]. Очевидной была возможность широкого применения метода наблюдений в сравнительной, социальной, детской и педагогической психологии. Если учесть, что для большинства работ в то время характерно стремление учесть «социальный момент», «социальный фактор», то станет понятным, почему исследователям столь импонировал метод непосредственных наблюдений. Он открывал возможность изучать не «абстрактную личность», не «Робинзона традиционной психологии», а живого конкретного человека в его конкретной социальной бытовой и трудовой среде.

Отчетливое понимание важности для психологии метода непосредственных наблюдений способствовало углубленной разработке психологических требований к данной методике, выяснению оптимальных условий ее применения, уточнению способов фиксации результатов наблюдения, путей развития наблюдательности и т.д. Можно без преувеличения сказать, что многие экспериментальные исследования наших психологов в 40-е –

151

50-е годы тщательностью выполнения обязаны высокой культуре наблюдения, которая сложилась у нас в 20-е и 30-е годы.

Значительный вклад в разработку методики непосредственного наблюдения – над детьми в особенности, – был осуществлен Корниловым[235], Болтуновым[236] и Басовым[237], которые многое сделали, чтобы обеспечить максимальную объективность при использовании данного метода: «проблема культуры наблюдателя» (Болтунов), проблема «технической фиксации наблюдений» (Басов) и т.п. В их работах – как, впрочем, и во многих других – нашел отражение сложный вопрос о сочетании полной объективности наблюдения (отказ от собственных мнений, домыслов, субъективных оценок, предвзятости и т.д.) и целевой установки, которая, как это очевидно, не может не включать в себя определенную теоретическую посылку исследователя. Эта трудная проблема не нашла решения на том уровне развития психологических знаний, и даже нельзя сказать, что она была тогда отчетливо сформулирована. А.П. Болтунов подчеркивал, что успехи научного исследования зависят главным образом от удачной постановки целей исследования, а не от доступности фактических данных. Прежде всего, утверждал он, необходим правильный «спрос на факты», а предложение последних обеспечить нетрудно. А.П. Болтунов, по всей вероятности, не понимал некоторой двусмысленности этого замечания. Лишь к концу 30-х годов С.Л. Рубинштейн[238] находит диалектическую интерпретацию соотношения (точнее, единства) объективного и субъективного в методе наблюдения, подчеркнув роль гипотезы. Научно плодотворным наблюдение становится постольку, поскольку оно используется для установления и проверки гипотез: отделение субъективного истолкования от объективного производится в самом процессе наблюдения, соединенного с постановкой и проверкой гипотезы.

Среди дискуссионных вопросов, связанных с проблемой объективного наблюдения, выделялся вопрос о полноте наблюдений. Выступая против Басова, который требовал фотографической полноты, Болтунов, Моложавый и другие отмечали бесцельность и практическую неосуществимость подобных сплошных наблюдений, утверждая, что стремление к фотографичности отвлекает наблюдателя от его прямых задач. Приходится заметить, что обе стороны, подробнейшим образом обсуждая вопрос о том, следует или нет во всех деталях фиксировать поведение на-

152

блюдаемого, оказались тогда не в состоянии подняться над уровнем поведенческой концепции наблюдения. Вследствие этого они готовы были ограничить задачи наблюдателя полной или выборочной фиксацией внешних реакций, оставляя в тени психологическое содержание наблюдаемого действия (речь, разумеется, идет о теоретической концепции, в практике же наблюдений игнорирование внутреннего содержания было фактически неосуществимо даже у самых ортодоксальных бихевиористов).

Классический метод эмпирической психологии – лабораторный эксперимент[239] – вызывал к себе известную настороженность и противоречивое отношение. С одной стороны, в нем видели наследство идеалистического экспериментализма, связанного с именами Вундта и Челпанова. С другой стороны, намечается тенденция более широкого и даже универсального использования лабораторного исследования для практики общей, педагогической и социальной психологии. К.Н. Корнилов напоминал, что еще не так давно психологами умозрительного типа высказывались мнения, что далеко не все стороны психики человека могут быть экспериментально исследованы, тогда как в настоящее время (т.е. в конце 20-х годов) трудно указать какую-либо область психологии, где эксперимент был бы неприложим и не дал бы своих положительных результатов. Однако в связи с этим наблюдалась значительная переоценка той или иной конкретной экспериментальной методики, которая брала на себя непосильные задачи решения едва ли не всех проблем психологического исследования[240].

Экспериментальная психология обогащается в эту эпоху весьма ценным приобретением, каким явился метод условных рефлексов[241]. Именно в это время он выходит за пределы физиологических исследований и принимается психологией в качестве одного из самых лучших и плодотворных объективных ее методов.

С середины 20-х годов метод условных рефлексов становится методом психологического исследования в такой же мере, как и физиологического, и осознается как надежный инструмент лабораторного эксперимента. Вслед и рядом с классической секретор-

153

ной методикой И.П. Павлова, являющегося основоположником условнорефлекторного исследования, применялась оборонительно-двигательная методика В.М. Бехтерева[242], двигательно-пищевая методика Н.И. Красногорского, З.И. Чучмарева, Н.М. Щелованова[243] и других, вазомоторная методика И.С. Цитовича[244], двигательно-ориентировочная методика А.Г. Иванова-Смоленского[245] и близкая к ней хватательная методика Р. Черановского[246] и других. Важным дополнением к имеющейся условнорефлекторной методике явились работы по изучению речевых рефлексов А.Г. Иванова-Смоленского[247], в которых применялся метод речевого раздражения, а также А.К. Ленца и В.В. Савича, которые пользовались произвольной двигательной реакцией на разные сигналы, подкреплявшиеся словесным приказом, «предписанием» (А.К. Ленц[248]). Использование методики «речевого раздражения» намного расширяло границы применения метода условных рефлексов.

Безотносительно к тому, как стремились истолковать рефлексологи (А.К. Ленц, В.В. Савич, А.Г. Иванов-Смоленский и др.) применяемые ими конкретные условнорефлекторные методики (а последние ими абсолютизировались и универсализировались), необходимо констатировать, что глубокая, тщательная и разносторонняя работа над различными вариантами метода условных рефлексов, развернувшаяся в эти годы, существенно повлияла на общую методическую вооруженность советской психологии, обогатив ее объективными, по самому их существу, методами научного исследования. Вместе с тем разработка и использование психологами методик, которые являются по своему происхождению физиологическими, способствовала дальнейшему сближению и объединению усилий психологов и физиологов, о котором в те годы неоднократно говорил И.П. Павлов.

Весьма близкой к методу условных рефлексов (в особенности к двигательным методикам с применением речевого раздра-

154

жения) была так называемая реактологическая методика К.Н. Корнилова[249]. Реакции, понимаемые как целостные элементарнейшие акты поведения, изучались одновременно в трех направлениях: а) быстрота протекания реакции во времени (хронометрический метод); б) форма реакции (моторнографический метод); в) сила реакции (динамометрический метод). Динамометрический метод был введен в психологию впервые К.Н. Корниловым, сконструировавшим специальный прибор для определения силы реакций (динамоскоп Корнилова). Несмотря на очевидную близость многих условнорефлекторных и реактологических методик, реактологи критиковали рефлексологические методы за принципиальное игнорирование последними психики и сознания, за нарушение цельности человеческого поведения, за отрыв исследуемого от коллектива и т.д. Однако и в реактологической методике указанные недостатки не устранялись сколько-нибудь радикально. Утверждение Корнилова и его сотрудников, что инструкция экспериментатора заменяет собой социальный опыт и представляет собой серьезную апелляцию к сознанию испытуемого, непомерно завышало скромные возможности реактологического метода. Вместе с тем, как показал в недавнее время А.А. Смирнов[250], конкретные исследования скорости, силы и формы реакций, осуществленные К.Н. Корниловым, несмотря на ошибочность теоретических позиций последнего в те годы, представляют определенную ценность, особенно сейчас, когда изучению реакций уделяется много внимания.

Промежуточное положение между методами психологического наблюдения и лабораторного эксперимента занимает метод естественного эксперимента. Предложенный впервые в 1910 г. на I Всероссийском съезде по экспериментальной педагогике А.Ф. Лазурским[251], он приобретает популярность в 20-е годы в связи с заманчивой возможностью приблизить психологическое исследование к жизни, в особенности в связи с задачами обучения и воспитания. Поэтому он получает первоначально применение главным образом в области педагогической и детской психологии (В.А. Артемов[252]), но в дальнейшем и в других областях психологии, например в психотехнике (А.А. Гайворовский[253]).

155