И. Д. Беляев. Из книги «история Новгорода великого от древнейших времен до падения»

.  ...Коростынский или Шелонский мир, примиривший Новгород с великим князем Иваном Васильевичем, не дал мира и спокойствия самому Новгороду; напротив, безпорядки и мятяжи усилились еще более, и можно сказать, что самый мир и старания великаго князя исполнить все его условия без исключения были едва ли не главными причинами Новгородских нестроении. По Коростынско му миру Новгород возвратил себе все те права и воль­ности, которыми он пользовался по Яжелбицкому миру, да к тому еще великий князь, желая в точности испол­нить условие договора об отпуске всех пленников и нахо­дящихся под арестом, зимою того же 1471 года, по прось­бе владыки и всего Новгорода выпустил из Коломны и Московских темниц Василия Казимира и его товарищей, всего 30 человек, взятых на Шелонском бою, людей явно враждебных Москве и бывших главнейшими и сильней­шими сторонниками Литовской партии и таким образом воротил главных предводителей своим противникам в Новгороде. Старыя же права и вольности, утвержденныя Коростынским миром, были вовсе не по силам тогдашне­му Новгородскому обществу, сильно страдавшему внут­ренним разложением. В Новгороде в это время богатые и сильные безнаказанно давили слабых и бедных; там на богачей не было ни суда, ни управы, суды разгонялись буйными приятелями или наемниками подсудимых, в са­мое вече бросали каменьями и грязью, там только силь­ный мог найти управу при помощи своей силы и богат­ства, там уже образовались толпы бездомных голышей, готовых за чарку водки на какое угодно буйство и безза­коние, там уже можно было ограбить и пустить по миру любую вдову и сироту при помощи самаго суда. А по сему естественно для Новгорода все обезпечение старых прав и вольностей, дарованное Коростынским миром, бы­ло только обезпечением своевольства и беззакония, руча­тельством за быстрое и окончательное разложение Нов-городскаго общества. Новгороду по его, тогдашнему внут­реннему состоянию, нужна была новая, крепкая и непре­клонная сила для обуздания своеволия и неправды, нуж­но 0ыло стеснение и ограничение старых прав и вольно­стей, уже отживших свое время, а не их обезпечение и признание. Новгородцы, подписывая Коростынский дого­вор, удовлетворяющий их старым отжившим притязани­ям, подписывали смертный приговор своей самостоятель­ности и независимости, скрепляли и утверждали свое па­дение, ими самими давно уже подготовленное. Судная докончательная грамота, которую Новгородцы написали на вече и утвердили крестным целованием вскоре после Яжелбицкаго мира, и которую по Коростынскому дого­вору великий князь Иван Васильевич велел переписать на свое имя, служит лучшим свидетельством того плачевнаго внутренняго состояния, в котором был тогда Новго­род. Новгородцы составлением и утверждением этой грамоты сами публичным актом засвидетельствовали, что в то время в их обществе не было уважения ни к суду, ни к закону, и чтобы возстановить это уважение, нужно было прибегнуть к искусственным принудительным ме­рам. А меры, прндуманныя в этой грамоте, показывают, что и самое желание возстановить уважение к суду и за­кону было не искреннее, а только наружное, только чтобы как-нибудь отделаться от настоятельной потребности и хоть наружно удовлетворить воплям недовольных; ибо грамота сия в сущности давала только средства усили­ваться и распространяться своеволию и безпорядкам, она написана так, как будто Новгороду нужно было не столько обуздание буйства и своеволия, не признававших никакого закона, сколько ограничение слишком усилив­шейся власти суда, который на самом деле не имел ника­кой власти и был решительно подавлен своеволи­ем. <...>

...в то время, как владычествующая в Новгороде Ли­товская партия, способная только производить мятежи и безпорядки, занималась преследованием своих домашних противников и не предпринимала ни одной сколько-ни­будь решительной меры в защиту Новгородских владе­ний; войска великого князя безпрепятственно вступили в Новгородскую землю и начали жечь и опустошать се­ления, нигде не встречая и малейшаго сопротивления и не находя ни одного отряда, высланнаго Новгородскими властями на защиту нещастной земли; везде, где ни яв­лялись великокняжеские войска, жители или разбега­лись по лесам, или спешили укрыться в стенах Новгоро­да. Новгородское правительство, как бы потерявши голо­ву, заботилось только о собственной безопасности; оно не только не послало рати или воеводы в Заволочье, ко­торое по таковой оплошности немедленно было занято Московскими войсками, не только не собрало войска для встречи неприятеля, не укрепило разных Новгородских пригородов и оставило всю Новгородскую землю на про­извол судьбы; но даже не заботилось сжечь Новгород­ских окрестных монастырей и посадов, дабы не было при­станища врагу во время осады Новгорода, как это обык­новенно делали Новгородцы в прежнее время. Московския войска уже проникли на запад за город Яму до мо­ря, страшно опустошили пройденную страну и нигде не видали ни воевод, ни войск Новгородских, как будто бы сила Новгородская вся вымерла. Так что настоящая вой­на не только не походила на древния войны, когда сотни Новгородцев гнали тысячи неприятелей; но даже по могла сравняться с недавнею войною 1471 года, которая хотя была неудачна, но велась по плану и при том тако­му, который обличал в тогдашних Новгородских вождях и распорядительный ум, и воинския способности; тепе­решнее же Новгородское правительство ничего этого не имело и отличалось только крайним своекорыстием и со­вершенною безрассудностию. <...>

...Новгород не мог уже существовать самостоятельно, все доблести, все старые умные порядки, которыми он жил прежде, были уже давно прожиты, попраны и унич­тожены самими же Новгородцами; так что великому кня­зю Ивану Васильевичу досталось прибирать к своим ру­кам только полуживой труп прежняго Новгорода, кото­рый в последнее время даже не мог и двигаться, не толь­ко защищаться; в четырехмесячный поход великаго кня­зя Новгородцы не могли дать ему ни одного сражения, даже Московские полки нигде не встречали Новгород­ской рати, и ее действительно вовсе не было и никто не собирал. Правда, в Новгороде был еще в то время доб­лестный воевода князь Василий Васильевич Шуйский а получал от Новгородцев большое жалованье; но вече ни­куда его не посылало и не давало ему войска; так что он, видя безполезность своего пребывания на новгород­ской службе, сам сложил с себя крестное целование к Новгороду и поступил на службу к великому князю.Впрочем Новгород, утративший способность существо­вать самостоятельно и поступивший в число Московских областей, еще не забыл крамол, раздиравших его в по­следнее время; партии Московская и Литовская, бывшие в последние дни самостоятелънаго Новгорода, не исчезли еще и в Новгороде, потерявшем свое вече и посадника; Московские полки, увезшие с собою вечевый колокол, не могли увезти из Новгорода вражды партий. Даже но естественному порядку вещей, Литовская партия, с под­чинением Новгорода великому князю Московскому, зна­чительно усилилась, ей не только остались верными все прежние ея сторонники, все насильники, не желавшие суда и управы, которым туго приходилось при Москов­ских наместниках; но на ее сторону перешли и все люди безразличные, умеренные, которым прискорбно было ви­деть падение отечества и потерю свободы Новгорода, ко­торым кололи глаза новые непривычные Московские по­рядки; сам владыка Новгородский Феофил, очевидно не­довольный походом своих продолжительных переговоров с великим князем Московским, присоединился к Литов­ской партии. Московская партия с своей стороны также не ослабевала. и хотя потеряла многих из своиех прежних сторонников, перешедших к. противникам, тем не менее, поддерживаемай Месковскими наместниками и конечно находя опору в самом великом князе, она была ежели не сильнее, то ничуть не слабее своих противников. Литов­ская партия, как и следовало ожидать и по ея сочув­ствию к Литовскому государю, так и по обстоятельствам того времени, должна била вступить в тайныя сношения с Казимиром королем Польским и великим князем Ли­товским, обещая ему подчинить Новгород, только бы он пособил в борьбе с Мвековским князем. Представителем Новгорода в этих сношениях с Казимиром по всему ве­роятию, был владыка Феофил, как единственная выбор­ная власть, уцелевшая от прежняго Новгородскаго по­рядка.

Московская партия, конечно не дремавшая в то вре­мя, как только узнала; о затеях своих противников, та немедленно дала; звать о том великому князю Москов­скому. Великий князь Иван Васильевич с своей стороны, чтобы не упустить времени и напасть на противников при самом» начале, когда дело еще не было улажено, не­медленно, 26 октября 4479 года сам отправился в Новго­род миром:, со свиток* в тысячу человек надежных и хо­роша вооруженных людей, и пришедши, остановился со всеми своими людами в Славенском конце и пробыл там до Февраля месяца 1481 года. Эта поездка великаго князя главным образом касалась владыки Феофила. Государь сам; лично принялся разбиратъ дело о Феофиле, и занимался им около двух месяцев, в по собранным све­дениям и очным ставкам нашедши Феофила виновным в тайной измене и в сношениях с Казимиром королем Польским и великим князем Литовским, 19 января при­казал его взять, отправить, в Москву и поладить в Чудов монастырь, где он после двух лет с половиною и скон­чался.

Летописи, описывая эту поездку великого князя Ива­на Васильевича в Новгород, говорят, что он отправивши владыку в Москву, ваял себе его казну, множество золо­та и серебра и драгоценных сосудов; то же подтверждает и современный польский историк Длугош, по словам котораго: «Великий князь в этот раз эабрал несметное богат­ство, и нагрузил 300 возов золотом, серебром, драгоцен­ными камнями и безлиеленным множеством шелковых тканей, сукон и мехов, найденных в древнем архиепис­копском казнохранилище». В сказании Длугоша, кажет­ся, нет преувеличений: ибо владычня казна в Новгороде на полатях святыя Софии, как мы, знаем по летописям, была издревле самым богатым хранилищем общественной Новгородской казны. <...>

1866

  С. М. Соловьев ИЗ «ИСТОРИИ РОССИИ С ДРЕВНЕЙШИХ ВРЕМЕН»

НОВГОРОД ВЕЛИКИЙ

Иногда видим мы, как целые поколения в продолжении многих и многих лет тяжелыми трудами накопляют боль­шие богатства: сын прибавляет к тому, что было накоп­лено отцом, внук увеличивает собранное отцом и дедом; тихо, медленно, незаметно действуют они, подвергаются лишениям, живут бедно; и вот наконец накопленные средства достигают обширных размеров, и вот наконец счастливый наследник трудолюбивых и бережливых пред­ков начинает пользоваться доставшимся ему богатством. Он не расточает его, напротив, увеличивает; но при этом способ его действий по самой обширности средств отли­чается уже большими размерами, становится громок, ви­ден, обращает на себя всеобщее внимание, ибо имеет влияние на судьбу, на благосостояние многих. Честь и слава человеку, который так благоразумно умел восполь­зоваться доставшимся ему средствами; но при этом должны ли быть забыты скромные предки, которые свои­ми трудами, бережливостью, лишениями доставили ему эти средства?

Счастливый потомок целого ряда умных, трудолюби­вых, бережливых предков, Иоанн III вступил на москов­ский престол, когда дело собирания Северо-Восточной Ру­си могло почитаться уже оконченным; старое здание бы­ло совершенно расшатано в своих основаниях, и нужен был последний, уже легкий удар, чтоб дорушить его. От­ношения всех частей народонаселения ко власти княже­ской издавна уже определялись в пользу последней: над­лежало только воспользоваться обстоятельствами, вос­пользоваться преданиями, доставшимися в наследство от Византийской империи, чтоб выказать яснее эти отноше­ния, дать им точнейшее определение. Новгород, Тверь, уделы княжества Московского ждали не последнего уда­ра, но, можно сказать, только первого движения со сто­роны Москвы, чтоб присоединиться, приравняться к ней. Орда падала сама собою от разделения, усобиц, и стои­ло только воспользоваться этим разделением и усобица­ми, чтоб так называемое татарское иго исчезло без боль­ших усилий со стороны Москвы. На западе король поль­ский и великий князь литовский занят внутри разделе­нием между Польшею и Литвою, разделением, господ­ствующим под видом соединения; сильно занят извне отношениями к Пруссии, Богемии, Венгрии, не может мешать Москве в ее усилении, не может бороться с нею и уступает ей целые области. Спокойный, единовластный внутри, московский князь пользуется своими средствами, пользуется собранием Северо-Восточной Руси, совершен­ным его предками, пользуется счастливыми внешними обстоятельствами, затруднительным положением соседей, чтоб начать наступательное движение на восток, на пле­мена финские, на царства татарские, относительно же юго-запада припоминает, что Киев, Смоленск, Витебск и Полоцк издавна его предков отчины. С прекращением внутреннего движения для собрания земли, с утвержде­нием единовластия и с началом внешних движений замкнутость, отчужденность Северо-Восточной Руси необхо­димо начинает прекращаться: державы Западной Евро­пы узнают, что на северо-востоке существует обширное, самостоятельное Русское государство, кроме той Руси, ко­торая подчинена польским королям, и начинают отправ­лять в Москву послов, чтоб познакомиться с новым го­сударством и попытаться, нельзя ли употребить его средства для общих европейских целей. Первым необходимым следствием начавшихся сношений с западными государ­ствами было появление западных художников в Москве, которая таким образом начинает пользоваться плодами европейской цивилизации. Понятно, что все это были только начатки, начатки слабые: сношения с западными державами не шли далее Италии, Дании, Германской империи; сношения с последнею скоро должны были пре­кратиться по недостатку общих интересов; как и преж­де, татарские орды на востоке и юге, Литва и Швеция на западе ограничивали политический горизонт Москов­ского государства.

Таковы были следствия собрания Русской земли около Москвы, следствия, необходимо обнаружив­шиеся во второй половине XV века, в княжение Иоанна III, который, пользуясь полученными от предков средствами, пользуясь счастливым положением своим от­носительно соседних государств, доканчивает старое и вместе с тем необходимо начинает новое. Это новое не есть следствие его одной деятельности; но Иоанну Ш принадлежит почетное место среди собирателей Русской земли, среди образователей Московского государства; Иоанну III принадлежит честъ за то, что он умел поль­зоваться своими -средствами и счастливыми обстоятель­ствами, в которых находился во все продолжение жизни. При пользовании своими средствами и своим положени­ем Иоанн явился истым потомком Всеволода III и Кали­ты, истым князем Северной Руся: расчетливость, медленность, осторожность, сильное отвращение от мер реши­тельных, которыми было можно много выиграть, но и по­терять, и при этом стойкость в доведении до конца раз начатого, хладнокровие — вот отличительные терты дея­тельности Иоанна III. Благодаря известиям венецианца Контарини мы можем иметь некоторое понятие и о фи­зических свойствах Иоанна: он был высокий, худощавый, красивый мужчина; из прозвища Горбатый, которое встречается в некоторых летописях, должно заключать, что он при высоком росте был сутуловат.

Мы видели, что только увещания новгородского архиепископа Ионы, пользовавшегося особенным уваже­нием в Москве, и последовавшая вскоре смерть великого князя отвратили от Новгорода последний удар, который хотел навести ему Василий Темный, жаловавшийся, что новгородцы не чтут его, как следует. Действительно, особенный быт Новгорода давно уже поддерживался только усобицами княжескими, и необходимым следствием их прекращения было приравнение Новгорода к другим го­родам Северной Руси, полное подчинение его князьям московским; Василий Темный, как скоро избавился от опасных или беспокойных князей, так начал тяготиться, что Новгород не воздает ему достойной чести, ему, кото­рый держит в руках всех князей", понятно, что если сам Василий не успел освободить себя от таких неприятных для него отношений, то сын его должен был об этом поза­ботиться. Новгородцы не могли не понимать всей опасно­сти своего положения, не могли не видеть, что против сы­на Василиева не будет им помощи ни от кого из князей Северной Руси, и потому должны были искать помощи в другой стороне. Кроме великого князя московского, те­перь сильного, спокойного, замышлявшего нанести последний удар Новгороду, был еще великий князь литовский, который назывался также и русским; к этому князю отъезжали из Северо-Восточной Руси все князья недо­вольные, лишенные отчин, угрожаемые князем москов­ским; к нему обратились новгородцы в последний, решительный час. Но великий князь литовский и вместе король польский был католик; отложиться от московско­го князя и поддаться литовскому, отложиться от москов­ского митрополита а призвать свою зависимость от митрополита киевского, митрополита подозрительного по сво­ему поставлению, ученика Исидорова, в глазах многих, в глазах большинства в Новгороде, в глазах всего север­ного русского народонаселения значило изменять право­славию, приложиться к латинству или по крайней мере подвергнуть древнее благочестие сальной опасности. Та­ким образен, мысль о подданстве великому князю литов­скому встречала сопротивление в господствующем чув­стве большинства в Новгороде, в привязанности к вере предков; таким образом, Москва в окончательной борьбе своей с Новгородом имела могущественного нравственно­го союзника, обещавшего верную победу; этот союзник было православие.

И прежде не раз великие князья литовские предлага­ли свое покровительство Новгороду; иле предложения бы­ли отвергаемы; и нельзя не заметить, что главным по­буждением к тому было иноверство Гедиминовячей, хотя, с другой стороны, в от Москвы не было еще тогда такой опасности, которая бы заставила новгородцев быть вни­мательнее к предложениям из Литвы. Но мысль, что ра­но или поздно придется просить помощи у Литвы, эта мысль не могла уже быть чуждою в Новгороде, и здесь нашлись люди, которые не разделяли мнения большин­ства относительно препятствий к соединению с Литвою. Заметно было уже и прежде раздвоение между гражда­нами новгородскими, между лучшими и меньшими людь­ми; теперь, в решительную минуту, эго разделение пове­ло к разномыслию относительно самого важного шага, а это разномыслие в свою очередь усиливало вражду меж­ду сторонами. Есть известие, что будто бы еще в тридца­тых годах столетия была в Новгороде смута от желания знатных людей присоединиться к Литве. В решительную минуту борьбы Новгород был разделен; в Москве не мог­ли не знать о существовании литовской стороны, которая, разумеется, должна была утверждать, что соединение с Литвою вовсе не опасно для православия, что в старом Киеве такой же православный митрополит, как и в Моск­ве. Для ослабления литовской стороны надобно было воз­ражать на это, надобно было удержать прежде всего вла­дыку новгородского от признания киевского митрополита Григория православным, законным, и вот Иоанн III по­сылает к владыке Ионе с такими речами: «Тебе известно, откуда пришел этот Григорий и от кого поставлен: при­шел он из Рима, от папы, и поставлен в Риме же бывшим цареградским патриархом Григорием, который повино­вался папе с осьмого собора. Ты знаешь также, за сколь­ко лет отделилась греческая церковь от латинской, и святыми отцами утверждено, чтоб не соединяться с латинством. Ты должен хорошо помнить, какой обет дал ты Ионе митрополиту, когда приезжал к нам в Москву: ты обещал.не приступать к Григорию, не отступать от Ионы митрополита всея Руси и от его преемников; такой же обет повторил и митрополиту Феодосию, и нынешнему Филиппу... Так если тот Григорий начнет подсылать к тебе или к новгородцам с какими-нибудь речами или письмами, то ты, богомолец наш, поберегись и своим де­тям внуши, чтоб Григорьеву посланию не верили, речей его не слушали и даров не принимали; да помни, отец, свой обет, который ты дал на своем поставленьи отцу нашему Ионе митрополиту и всем его преемникам».

В челе стороны литовской стояли Борецкие, дети умершего посадника Исака Борецкого. Мы видели, какое важное значение в семействах княжеских получали мате­ри по смерти отцов; так было и в семьях частных: вдова Исака Борецкого, Марфа, имела сильную власть над деть­ми по обычаю и по личному характеру и посредством этой власти пользовалась могущественным влиянием на дела родного города. Существование сильной стороны, Москве враждебной, ожесточение, так резко обнаружив­шееся в некоторых новгородцах после похода Василия Темного, не могли не повести к враждебным столк­новениям Новгорода с Москвою в княжение преемника Василиева... <...>

1855

              Н. И. Костомаров «О ЗНАЧЕНИИ ВЕЛИКАГО НОВГОРОДА В РУССКОЙ ИСТОРИИ»

Русская история представляет две половины, несход­ный между собою по духу и содержанию. Каждая из них изображает свою особу» Русь, отличную от другой по политическому и общественному строю. Первая была Русь удельно-вечевая, вторая — Русь единодержавная. Невозможно между ними провести строгой разделитель­ной грани, как и вообще во всякой истории, разделяя ее на периоды, если руководствоваться не внешними толь­ко событиями, а теми видоизменениями, которые совер­шаются в жизни народов и определяют на будущие века иной, кроме прежняго, путъ ея течению. Только прибли­зительно можно указать на эпоху Иоанна III как на са­мое важное в этом отношении время в русской истории, потому что с этих пор государственное централизующее начало делается господствующим. Таким образом, рус­ская история, рассматриваемая не по внешним призна­кам политических событий, а по развитию внутренней народной жизни, представляет два уклада: удельно-ве­чевой и единодержавный.

Между этими двумя укладами русской жизни есть различие. В фазисах народной жизни, являющихся совокупно­стью главных ее стремлений, следует отличать идеал, ка­кой имел народ для своего политическаго и общественнаго строя, и образ действительный, в каком этот идеал осуществлялся только до известной степени, но несовместимости его и с временными обстоятельствами, и с соб­ственным недостатком в народе ясности созная само­го идеала и средств к его достижению. При этом мы ни­как не должны допускать себе в воображении идеала выше того, какой действительно имел народ но степени своих понятий; иначе мы впадем в ложный идеализм, придадим собственные умозрения и мечтания народу, который вовсе не так смотрел на вещи, как мы. Но с другой стороны, если мы отвергаем всякое идеальное значение в том виде, в какой оно должно было рисовать­ся в тогдашних умах народа, и ограничимся одним ми­ром явлений, не возводя их до сообразного принципа, то разсеемся в безсвязной куче событий, не имеющих ни цели, ни причины.

Идеалом удельно-вечевой жизни была самостоятель­ность земель русскаго мира, так чтобы каждая составля­ла свое целое в проявлении своей местной жизни и все вместе были бы соединены одной и общей для всех связью.

Все тогдашняя учреждения били способами к осу­ществлению этого идеала политической жизни, а не главной целью. Таким образом, например, призвание княжеского рода для водворения порядка было не целью, не способом, средством для главной цели, состоявшей именно в удержании связи и единства земель между со­бой, дабы отвратить усобицы и безпорядки.

Идеал единодержавнаго уклада был совершенно иной. Здесь свобода частей приносится в жертву другой идее — единаго государства: здесь нет речи и быть не может даже о связи и соединении частей, потому что самыя части поглощаются, уничтожаются. Цель перваго в самом народе, цель второго вне народа; и потому-то реформа Петра была не насильственным, как думают, переломом прежняго, а естественным нахождением еди­нодержавия до дальнейшей степени своего развития, когда власть и весь круг, чрез который последняя со­вершает свою деятельность и влияние на массу народа, становится за пределами жизни это массы, делается чем-то обособленным, действующим извне, и потому крепко содержащим и соблюдающим уражиевие народа перед собою. Ощутительный, сильный и полный неизбеж­ных изменений, поворот в политический и общественной жизни русскаго народа, у нас является в эпохе татарскаго завоевания. До сих пор, на основании исторических данных всех веков, кажется, почти можно признать за правило, что единодержавие возникает или через поко­рение одного народа другим, и вследствие того через смешение в большей или меньшей степени победителей с побежденными, или же необходимостью в самом народе отбоя чужеземных врагов. Так и случилось в России. Та­тары покорили Русь. Составлявшие ее земли нашли свою связь во внешней силе, равномерно тяготевшей над ни­ми. Победители, ханы Золотой Орды, стали верховными повелителями всего русскаго мира, полноправными хо­зяевами-владельцами всей Русской земли и населяющих ее людей. Хан, в значении такого хозяина-владельца, мог, кому хотел, поручить вместо себя надзор за ней, собирание своих доходов, управление ею, словом, все, что, по невозможности делать самому, должны были делать его доверенныя лица. Это новое начало необходимой пе­редачи ханской верховной воли возложено было на князей двумя способами: на князей городов и волостей, князей удельных в отношении той Земли или части Земли, которая находилась в его управлении, и на князя великаго по отношению к целой России, как на главу всех князей подручных. Отсюда вышло следующее: князья удельные были, по прежнему принципу, не вла­дельцами, а правителями Земель и городов, составляв­ших, независимо от личности и права князей, собствен­ный целые, существующий сами по себе; — теперь кня­зья становились действительно их собственниками, или, скорее, помещиками, ибо получали их от ханов в отчи­ну; а князь великий, сделавшийся доверенным лицом от хана в отношении его власти над целым русским миром, получал чрез то более и более значения и силы, и до­шел, наконец, к тому, что сделался собственником-вла­дельцем всего русскаго мира, ниспроверг власть частных владельцев, соединил все зависимые прежде от одного хана власти в одну. С усилением власти великаго князя, рядом шло дело освобождения от чужеземнаго ига. Оно совершилось посредством той же власти великих кня­зей. Необходимость соединения русскаго мира воедино для великого дела самоосвобождения также способство­вала возвышению великокняжеского достоинства и вмес­те с ним падению отдельной жизни земель, стечению частей в одно целое и единодержавному порядку. Народ сознал, что ни веча, ни удельные князья не спасут его от хищничества соседа, что ему нужна единая крепкая власть, которая бы двинула разом все его силы и устре­мила их на общее дело. Разумеется, это совершилось не вдруг: борьба длилась три века, и последки ее отзы­вались и после, так как и начала удельно-вечевого укла­да не умирали в народе до позднейших времен.

Удельно-вечевой уклад не дошел до своего полнаго развития, не осуществил своего идеала; мы не видим стройной, сознательной, определенной федерации зе­мель, не видим, чтобы каждая часть развила в себе са­мобытные элементы жизни; не видим также и твердых связей, соединяющих между собою земли. Нам являются одни зачатки, которые не успели еще образоваться и были, так сказать, задавлены тяжестью противных на­чал: то были побеги, не успевшие дорасти до зрелого со­стояния — их юношеское существо сломлено противною бурею. Что-то хотело выйти и не вышло; что-то готови­лось и недоделалось! Земли обозначались по оттенкам народностей и не определились в своих несомненных пределах. Внутри княжеская власть не представляется отделенною, по своему объему и значению, от власти на­родной, от веча; и одна заходила в область другой; мы не можем разъяснить вполне ни взаимных отношений городов между собою, ни городов к волостям, ни спосо­бов, как образовывались сословные разделения народа, и как между собой сталкивались и переплетались. Все здесь темно, все основано на догадках; конечно, этому причиною и само состояние общества, то переходное со­стояние, которое всегда имеет в себе что-то хаотическое, подобно тому, что представляет всякая постройка во вре­мя работы: только по окончании работ принимает она определенный вид; но нет сомнения, что нашему непони­манию своей старины в этом отношении помогает и не­достаточность источников. Они часто безответны на та­кие вопросы, которых разрешение для нас — дело пер­вой важности, хотя словоохотливы и щедры на то, что может интересовать историка только тогда, когда в заня­тиях своих он не имеет другой цели, кроме того, чтобы любоваться их процессом. Как бы то ни было, удельно-вечевой мир для нас неясен; а, между тем, изучение его может не только интересовать праздное любопытство, но составляет насущную потребность разумнаго знания на­шей истории и важнейшую подмогу для уразумения на­шего настоящего и, скажу более, для наших практиче­ских целей и в настоящем и будущем. Нужно ли доказы­вать, что здравое и ясное узнание своего народа есть дело первой важности в настоящее время? Едва ли кто в этом сомневается. Излишне нам было бы также доказывать, что народа невозможно узнать, не зная его про­шедшей жизни; того, что составляет современную жизнь народа, нельзя считать недавним. Не в пятьдесят, не в сто лет накопилось то, из чего образовался народный ха­рактер; понятия народа формировались долго; быт его установлялся многими веками; во всех явлениях народ­ной жизни отпечаталось много протекших переворотов, легло много пережитых периодов. Тот образ, в каком на­род является теперь, слагался постепенно, и чтобы про­следить его историю, необходимо обращаться к такой древности, от которой только по наружности осталось, как некоторые себе воображают, слишком мало нагляд­ных следов, вещественных памятников, тогда как на самом деле эти следы сохранились там, где они живее и вседейственнее — в современных обычаях и понятиях. Эпохи, когда самодеятельность народа выказывалась полнее и многостороннее, резче отпечатываются на жизни его в последующие века: в эти-то эпохи обыкно­венно и формируются элементы народнаго характера; тогда народ и проявляет свои силы, которыя при иных обстоятельствах остаются как бы спящими. Как ни ка­жутся отдаленными от нас века удельно-вечевого укла­да, но многое в характере нашего народа сложилось еще в те поры; все это пересоставилось и видоизменилось при дальнейшем развитии, но самых начал следует ис­кать в предыдущем. И притом же то, что было некогда иначе, чем после, составляло в свое время также достоя­ние народа: оно важно для того, чтобы уразуметь, как народное существо способно проявить себя на том или другом пути, с такими или иными условиями. Наша про­шедшая историческая народная жизнь явилась в борь­бе двух начал — удельно-вечевого и единодержавного, и составляющее характер того и другого вошло в плоть и кровь народа: очевидна важность изучения удельно-ве­чевого периода, на который еще не так давно если не смотрели с полным презрением, то не искали в нем ниче­го для современности и не предполагали увидеть в нем ничего, кроме безсмысленных княжеских драк, которых причины указывали нам единственно в круге родовых отношений княжеской фамилии.

   Яснее и полнее характер удельно-вечевого уклада не выразился нигде, как в Новгороде. Этому причиною, во-первых, более всего относительное богатство источников об этой Русской Земле в сравнении с источниками о дру­гих наших землях, и, во-вторых, самое положение Новгорода в совокупности географических и истерических явлений, давшее ему несколько особый характер. О первой причине я не стану распространяться: достаточно указать на цикл новгородских и псковских летописей, обнимающий историю северных городов с незапамятных времен до падения их местной независимости; тогда как сведения, передаваемый летописцами земель Смолен­ской и Белорусской, ограничиваются отрывочными и очень скудными известиями. Гораздо важнее рассмот­реть, как Новгород получил в ряду русских земель свои отличия и в чем они состояли. Здесь первое место зани­мает его народность. Остатки новгородского наречия, без сомнения, в настоящее время сильно уже измененнаго, безпрестанно теряющаго свои особенности в подхедящаго под уровень общаго языка, указывают, что в этой Земле было свое отличное наречие, близкое к южнорус­скому. Близость эта и теперь еще поразительна для уро­женца южной Руси: когда в первый раз я услышал нов­городское наречие, я принял говорившаго им за мало­россиянина, как будто силившегося говорить по-велико­русски. По аналогии можно заключить, что в древности новгородское наречие имело гораздо более черт, подоб­ных малорусскому и отличавших его от наречий сосед­них земель '.