Значительную роль в развитии и пропаганде метода устной истории сыграла книга английского историка пола томпсона «голос прошлого» (англ. The voice of the past: oral history; 1977).

В России одним из первых устных историков можно считать доцента филологического факультета МГУ В. Д. Дувакина (1909-1982), который делал свои записи, беседуя с людьми, знавшими поэта В. В. Маяковского. Впоследствии тематика записей значительно расширилась: он записал на магнитную плёнку беседы с более чем 800 респондентами о профессорах МГУ, их работе в университете, научной жизни. В 1991 году на основе его коллекций в структуре Научной библиотеки МГУ был создан раздел устной истории.

Примером научно-исследовательской работы в области устной истории является создание коллекции интервью с ветеранами Великой Отечественной войны в рамках интернет-проекта А. В. Драбкина «Я помню» и серии книг «Я дрался…»

Материалы устной истории в последние десятилетия рассматриваются как один из важнейших источников исследования малых народов, и активно используются этнографами и социальными антропологами.

Наиболее перспективный путь к осуществлению проекта социоистории, включавшей в свой предмет социальные аспекты всех сторон исторического бытия человека, открылся в «новой локальной истории». Весомые результаты дали, в частности, комплексные исследования по истории семьи, которые осуществлялись в рамках локального социального анализа, позволявшего наблюдать все общественные связи и процессы в их естественной субстратной среде. В период 1970-х – 1980-х гг. появляется все больше локально-исторических работ, нацеленных на всестороннее изучение той или иной локальной общности как развивающегося социального организма, на создание ее полноценной коллективной биографии. Коллективная биография локальной общности стала главным методом «истории снизу», объединившим различные субдисциплины социальной истории: его реализация предполагала комбинирование демографического и локального анализа, с включением социокультурного аспекта. В многочисленных исследованиях в области локальной истории, главным образом истории отдельных деревень и приходов в средние века и в начале нового времени, анализировались не только основные демографические характеристики, структура семьи и домохозяйства, порядок и правила наследования собственности, системы родственных и соседских связей, но и социальная и географическая мобильность, социальные функции полов, локальные политические структуры и социально-культурные представления.

Проведенные исследования продемонстрировали два главных сложившихся в «новой локальной истории» подхода к изучению человеческих общностей. Первый из них подходит к решению проблемы со стороны индивидов, составляющих общность, и имеет предметом исследования жизненный путь человека от рождения до смерти, описываемый через смену социальных ролей и стереотипов поведения и рассматриваемый в контексте занимаемого им на том или ином этапе социального жизненного пространства. Второй подход отталкивается от раскрытия внутренней организации и функционирования социальной среды в самом широком смысле этого слова: включая исторический ландшафт, отражающий физическую реальность локального мира, социальную экологию человека, микрокосм общины, многообразие человеческих общностей, неформальных и формальных групп, различных ассоциаций и корпораций, и выявляет их соотношение между собой, а также с социальными стратами, сословными группами, классами. При этом используется вся совокупность местных источников, фиксирующих различные аспекты деятельности индивидов.

В конечном счете речь идет о соотношении между организацией жизни в локальной общине, которая функционирует главным образом как форма личной, естественной связи людей, и социально-классовой структурой, фиксирующей качественно иной, вещный характер социальных отношений. Локально-исторические исследования этого типа значительно расширили возможности комплексного подхода в историческом исследовании. Его сторонники обоснованно исходили из того, что реальность человеческих отношений может быть понята лишь в их субстратной среде, в рамках социальной жизни, приближенных к индивиду, на уровне, непосредственно фиксирующем повторяемость и изменчивость индивидуальных и групповых ситуаций, но при этом прекрасно осознавали всю условность вычленения изучаемого объекта из окружающего его социума.

 

3.

В конце 1980-х – начале 1990-х гг. происходит еще одна перестройка исторического знания. В связи с фундаментальными изменениями условий существования человеческой цивилизации появляются новые концепции. Возникает ощущение «конца» Истории. Под сомнение ставится смысл истории и ее познания.

С середины 1980-х гг. поиск новых объяснительных моделей расширил круг интерпретаций, базирующихся на представлении о диалектическом характере взаимодействия социальной структуры, культуры и человеческой активности. Это время стало пиком интенсивности теоретических и практических усилий историков, стремившихся к реализации «директивы интегрального объяснения» (в терминологии Ежи Топольского), и закономерно было отмечено наиболее оптимистическими оценками перспектив «нового исторического знания». Парадокс, однако, заключался в том, что фактически одновременно под вопросом оказался сам научный статус последнего, а на рубеже 1980-1990-х гг. констатация кризиса или критического поворота в историографии превратилась в стереотип. Но наиболее существенный для будущего историографии момент заключался в смещении исследовательского интереса от общностей и социальных групп к историческим индивидам, их составляющим.

Наряду со словом «кризис» на страницах научно-исторической периодики 1990-х гг. замелькали фразы «лингвистический поворот» и «семиотический вызов». Появилось множество обзоров и полемических выступлений, зачастую весьма эмоциональных, а иногда просто панических, прошли серьезные теоретические дискуссии в ведущих научных журналах и на крупных форумах ученых. Эти публикации, монографические исследования и коллективные сборники статей, вышедшие в последнее десятилетие, отразили не только вызовы времени, с которыми столкнулись историки на рубеже двух веков и эпох (и даже тысячелетий), но и весь спектр реакций на эти вызовы.

Главный – постмодернистский – вызов истории был направлен против концепций исторической реальности и объекта исторического познания, которые выступают в новом толковании не как нечто внешнее для познающего субъекта, а как то, что конструируется языком и дискурсивной (речевой) практикой. Язык рассматривается не как простое средство отражения и коммуникации, а как главный смыслообразующий фактор, детерминирующий мышление и поведение. Проблематизируются само понятие и предполагаемая специфика исторического нарратива как формы адекватной реконструкции прошлого. Подчеркивается креативный, искусственный характер исторического повествования, выстраивающего неравномерно сохранившиеся, отрывочные и нередко произвольно отобранные сведения источников в последовательный временной ряд.

По-новому ставится вопрос не только о возможной глубине исторического понимания, но и о критериях объективности и способах контроля исследователем собственной творческой деятельности. От историка требуется пристальнее вчитываться в тексты, использовать новые средства для раскрытия истинного содержания прямых высказываний, и расшифровывать смысл на первый взгляд едва различимых изменений в языке источника, анализировать правила и способы прочтения исторического текста той аудиторией, которой он предназначался, и пр. Сменившиеся междисциплинарные пристрастия вновь поставили болезненную проблему: с одной стороны, история получила эффективное и столь необходимое ей, по мнению многих, «противоядие» от социологического и психологического редукционизма, с другой, недвусмысленно заявила о себе как его новая форма, выраженная в сведении опыта к тексту, реальности к языку, истории к литературе.

В связи с формированием в историографии постмодернистской парадигмы происходят серьезные изменения в сфере профессионального сознания и самосознания историков, связанные с пересмотром традиционных представлений о собственной профессии, месте истории в системе гуманитарно-научного знания, ее внутренней структуре и статусе субдисциплин, исследовательских задачах. Ведь постмодернистская парадигма, давно захватившая господствующие позиции в современном литературоведении, распространив влияние на все сферы гуманитарного знания, не ограничилась отрицанием идеи истории как единого движения от одной стадии к другой, а также других суперидей (прогресса, свободы, демократии, классовой борьбы), любых генерализованных схем или метанарративов, являющихся результатом сверхобобщений (а следовательно – всяких попыток увязать историческое повествование в стройную концепцию). Данная парадигма поставила под сомнение само понятие исторической реальности, а с ним и собственную идентичность историка, его профессиональный суверенитет (стерев казавшуюся нерушимой грань между историей и литературой); критерии достоверности источника (размыв границу между фактом и вымыслом); и, наконец, веру в возможности исторического познания и стремление к объективной истине.

Значительное число практикующих историков позитивно восприняли теорию структурации социолога Энтони Гидденса. Методология реляционного структуризма предполагает описание и интерпретацию действий индивида или группы в социокультурных пространствах, выстраивающихся по ранжиру от макроструктур (например, группы государств или их экономических, социальных и культурных систем) до структур среднего уровня (внутриполитических институтов, бюрократий, корпораций, социальных организаций, региональных субкультур) и микроструктур «наверху», «внизу», «в центре» и на общественной периферии (олигархий, элитных клубов, маргинальных групп, семей). При этом нет никакой формулы, определяющей взаимосвязи макро- и микроструктур: они могут быть организованы в различные схемы. Более того, структурные отношения изменяются разными темпами, и возможности действующих субъектов предположительно меняются вместе с ними.

С этой теоретической платформы ведется сокрушительная критика ложной альтернативы социального и культурного детерминизма, который рисует индивидов как полностью формируемых либо социальными, либо культурными факторами. Интегральная модель связывает воедино анализ всех уровней социальной реальности. При этом подчеркивается активность действующих лиц: индивиды не только естественно сопротивляются властям, которые обучают их правилам, ролям, ценностям, символам и интерпретативным схемам, они также имеют тенденцию обучаться не тому, чему их учат, поскольку интерпретируют и преобразуют полученные знания и навыки в соответствии со своими потребностями, желаниями и принуждением обстоятельств. Таким образом, социализация и «окультуривание» не дают единообразных результатов. Это плюралистическое и динамическое видение влечет за собой множество следствий: гораздо более богатое понимание социокультурной гетерогенности, гораздо более сложную картину социокультурных изменений, больший простор для деятельности – как индивидуальной, так и коллективной – и для случайности.

В результате, в исторической науке обозначились новые тенденции, которые связаны с определённой переориентацией в мышлении и исследовательской практике историков. Появление этих тенденций обусловлено как внутренней, так и внешней логикой развития исторической науки. Что касается внутренней логики, то она обусловлена расширением поля исторических исследований. В частности, внимание историков стали привлекать не действия великих исторических персонажей, не безличные процессы или структуры в развитии общества, а на первый план выдвинулись различные аспекты социокультурной стороны исторического бытия отдельного человека. Перешел переход от макро - к микроистории.

В центре внимания историков находятся не коллективные феномены, а маленькие группы и даже отдельные личности. Большое распространение получили исследования, в которых рассматриваются отношения между полами и поколениями, роль традиции в воспитании и религии, локальная история. Иными словами, произошла определённая антропологизация исторического познания. В этой связи большую популярность получила историческая антропология, которая рассматривает исторический процесс через призму человеческого измерения истории. Таким образом, поворот к микроистории был обусловлен всей логикой развития «новой исторической науки» в 1960-е – 1980-е гг.

Что же касается внешних влияний на историческую науку, то в этом отношении ситуация гораздо сложнее и противоречивее. Она связана с общим духовным состоянием современного западного общества, в котором во многих сферах культуры господствует постмодернизм. До сих пор не существует какой-либо чёткой дефиниции постмодернизма. Под постмодернизмом, прежде всего, понимают совокупность новейших тенденций, которые обозначились в развитие культурного самосознания Запада. Сам термин «постмодернизм» в буквальном смысле этого слова означает то, что после современности. Однако критерии начала современности исследователи определяют по-разному.