Концепт «возможный мир» как онтологическое допущение и эпистемологическая метафора.

 

1. Любой познавательный процесс, явно или латентно, предполагает ответ на вопрос: «Что познает субъект?» Далее возникают другие вопросы: как это «что» существует, какие формы принимает, из чего состоит и каким образом трансформируется. Исследователь неизбежно попадает в про­странство онтологии – учения о сущем. Первоначальным предметом этого философского учения являлась природа бытия как такового. Аналогичное предметное поле имеет метафизика. Под ней понимается все то, что, нахо­дится над (за и после) внешним и внутренним опытом; это чистая априорность, максимальная форма рефлексии, универсальные принципы учения о перво­основах, «попытка охватить мир как целое посредством мышления» (Б. Рассел). В сумме получаем финитную область смыслов и постижения «общих черт структуры мира и методов проникновения в эту структуру» (М. Борн). Она «занимает особое место в системе знаний: ее понятия предназначены не для доказательств (этим занимается математика или физика), а для осмысления достигнутых результатов и направлений дальнейших исследований» (Ю. Вла­димиров).

В философии есть проблемы, которым можно приписать атрибут вневременности. Один из ведущих современных британских аналитиков Д. Деннет отмечает, что имеет место два фундаментальных вопроса, вопроса «первой философии»: «Первый вопрос – о том, что существует, об онто­логии, говоря философски; второй – о нашем знании, об эпистемологии и отвечать нужно сразу на оба вопроса». Cледует признать: вопрос об отно­шении знания к действительности, предполагает ответ на другой вопрос, – о какой действительности мы можем что-то знать. Реализация любой познава­тельной программы предполагает не только присутствие логико-методо­логического базиса, но и определенного рода метафизических оснований, то есть наличия неких высших (как правило, априорно признаваемых) принципов и условий бытия, трансцендентальных и трансцендентных маркеров, надличностных паттернов и матриц знания и познания. Как бы философ не понимал онтологию: «теорию существования объектов» (Е. Виноградов), учение о независимом, первичном и объективном сущем, интерпретацию различных «способов бытия с нефиксированным статусом» (М. Можейко), семантическую конвенцию, или даже «значение связанной переменной» (У. Куайн), она уже присутствует в любой картине мира. Если преследуется цель представить максимально исчерпывающую теорию, элиминировать онтологию невозможно, даже если мы признаем, что знания о мире несводимы к нему.

Можно констатировать три подхода к демаркации онтологии (мета­физики) и эпистемологии (теории познания). Тезис «бытие определяет сознание», несмотря на его идеологическую нагруженность никто убеди­тельно не опроверг. «Если мы … зададимся вопросом, в каком смысле необходим онтологический постулат, то обнаружится, что этот постулат необходим для построения любой эпистемологической системы. Отметим, что не только в марксистской философии и социальной эпистемологии К. Манхейма онтология неявно предшествует теории познания, а внешний мир – источник знаний. Подобный подход характерен для целого ряда аналитически ориентированных философов (Дж. Мур, Б. Рассел, А. Айер, Я. Хинтикка, Р. Селларс и многие другие). Для Дж. Мура первичность мира нам подсказывает здравый смысл и о «физических фактах», ментально независимых, мы «непосредственно знаем», у Дж. Остина – понятие «реальность» – «субстантивно-голодное», с точки зрения Рассела «реальность» – «это темное слово, и в большинстве своем его употребление неправильны». Так или иначе, признание объективного существования объектов – приемлемая гипотеза в контексте сенсуализма и эмпиризма.

«Эпистемология, «знание» о знании, является частью онтологии, учения о бытии, поскольку знание является предметом, находящимся в совокупности всех других предметов. Косвенно всякое эпистемологическое суждение онтологично», – пишет П. Тиллих. Немецкий теолог обнаруживал совпадения между одновременно рациональным субъективным и разумным объективным разумом, репрезентируем реальностью. «Карта – не территория», – лаконично выразился о сознании А. Кожибски. Когда дело касается онтологии, наш разум не может выбраться из наезженной колеи: если нечто существует, оно реально; если не существует – не реально. Наверное, здравый смысл подсказывает К. Манхейму и Дж. Муру (и не только им), что прежде чем составлять субъективную знаниевую «карту», необходимо исследовать независимую онтологическую «территорию», этот грандиозный общий референт любого дискурса.

Второй подход предполагает первенство эпистемологии. Построение онтологии на основе теории познания – далеко не ноу-хау; развернутые программы такой трансформации предлагает еще немецкая классика. Показательна позиция английского философа Дж. Ройса, согласна которому путь к Абсолюту открывает эпистемология, а не теория реальности. Дж. Пассмор приводит яркую метафору из его работы «Сознание и реальность»: «Онтология – это игра, тогда как теория познания – работа. Онтология сравнима с ребенком, пускающим мыльные пузыри; философский анализ сравним с горняком, откапывающим золото». К. Айдукевич считал эпистемологию основной философской дисциплиной, «следствием» метафи­зики: «Метафизические вопросы являются в значительной мере следствиями выводов из тех или иных эпистемологических взглядов о том, какова реальность действительно». У. Куайн любые объекты считает теоре­тическими, все знания о вещах выводятся из сети гипотез, усвоенных благодаря процессу «овладения ненаблюдаемой суперструктурой языка». «Объекты, или значения переменных, служат лишь указателями в пути, и мы можем заменять или отбрасывать их, как нам будет угодно, пока со­храняется структура связи предложений. Научная система, онтология и все остальное представляют собой созданное нами концептуальное средство, связывающее один чувственный стимул с другим». Куайн подчеркивает, что таким образом он оценивает не реальность, а методы, свидетельства и «предложения случая», и кажущееся противоречия (ни Беркли с Юмом, ни Куайн, ни кто-либо другой не ставит под сомнение существование внешних нам вещей) относятся исключительно к эпистемологии. Последняя анализирует не физический мир как таковой, а то, как он представлен в терминах науки. Если реальность – одна, то способов ее описания – множество, и невозможно ограничиться безальтернативной онто­логией.

Антиреалист М. Даммит отстаивает идею существование множества логических семантик, и, следовательно, картин мира. Каждый язык проду­цирует свою онтологию. Более того, с точки зрения таких анали­тических философов, таких как Дж. Мэки, Ч. Тэйлор, Э. Флю возможно существование различных эпистемологических дискурсов в формате одного языка. Согласнго Ч. Тэйлору, пифагорейцы, Пто­лемей, Коперник и Эйн­штейн наблюдали не одну, а разные Вселен­ные, поскольку их «концептуальные сети» были различны. Эти сети конституируют «челове­ческое» видение действитель­ности, зависимое от языка, истории и культу­ры, а не от физической реальности». В формате того или иного языкового каркаса, еще по мысли Р. Карнапа, мы можем вести речь о тех или иных объектах, причем вопросы о существовании и реальных сущностях из разряда нетождественных. Проблема существования, – проблема имма­нентная каркасу, – отлична от внешней проблемы существования самих каркасов и объектов в них заданных. Но если «истинность предложения вытекает только из семантических правил безотносительно к внеязыковым фактам», а попытка создать искусственный «метаязык» потерпела неудачу, почему не сказать об уместности следующей теории, скорее, гипотезы-предложения. Она, будучи результатом конвенции, позволяла бы, в прагматических целях, не ставить онтологические, вопросы об истинности или ложности существования, например, объектов веры. Эти объекты при­знаются условно существующими (что, в нашем понимании, не тож­дественно понятию «реально су­ществующий») и условно допускаются в область онтологии (то есть их бытийственность не ставится под сомнение в рамках теории), а эписте­мический анализ признается легитимным.

Начиная с античности – мы переходим к третьему подходу – бытие и эпистема нередко виделись философам как единое целое. Эта традиция была продолжена Николаем Кузанским, оказавшим большое влияние на философию С. Франка. Последний является сторонником единства античной аристотелевской «первой философии»: «В сущности говоря, все движение очищения гносеологии от «психологизма» сводится именно к уничтожению особой «теории познания» как науки, отличной от «теории бытия» и пред­шествующей ей. Однако ввиду двусмысленности слова «онтология» мы предпочитаем называть эту единую «теорию знания и бытия» не онтологией, а старым и вполне подходящим аристотелевским термином «первой философии». Первая философия есть действительно первое, ни на что иное уже не опирающееся иссле­дование основных начал бытия, на почве которых впервые воз­можно различение между знанием и предметом знания; в отношении этой науки как «гносеология», так и «онтология» в узком смысле суть лишь подчиненные и взаимно-связанные частные сферы знания». В работах Франка, посвященных теории познания, мы можем наблюдать, как эпистемология гармонично трансформируется во всеохва­тывающую и оригинальную философию Абсолютно-непостижимо-реаль­ного. Русский философ пытается преодолеть проблему референциальных оснований инобытийных объектов, объектов, которым недостает онтологической выполнимости, путем их погружения в особый мир духовной реальности. Этот мир постигается верой как типом достоверного знания. Итак, границы между онтологией и гносеологией можно рас­сматривать как условные. Нет «чистых» онтологических характеристик, с помощью которых мы можем описать мир без учета его познанности, и, наоборот, познание невозможно без внешних объектов (реальных, действительных, воображаемых, скрытых, принципиально непостижимых, виртуальных и т. д.). Мы можем говорить об онтологии вещей, интен­циональных состояний, логических и языковых конструкций, объектов пропозициональных установок (в том числе веры), то есть всего, что актуально и потенциально может быть познано, эпистемически осмыслено и представлено с помощью знаков.

 

2. Спор о реальности или нереальности «внешнего мира» вообще и объектов познания в частности, известный как спор между представителями реализма и его противниками и имеющий очень солидную философскую традицию, занимает видное место в современной философии и эписте­мологии. На ранней стадии развития аналитической философии, прежде всего во взглядах раннего Л. Витгенштейна и представителей Венского кружка (Р. Кар­нап), довольно распространенной была позиция, объявлявшая такого рода спор и его исходный вопрос просто бессмысленным, беспредметным и разделяющим в этом отношении судьбу остальных «метафизических псевдо­вопросов». Однако примерно в тоже самое время Дж. Мур и другие пред­ставители британского крыла аналитической философии восприняли этот вопрос вполне серьезно, посвятив много усилий «опровержению идеализма» и отстаиванию «здравого смысла».

Говоря максимально обобщенно, любая версия реализма утверждает «объективное» существование определенного рода сущностей, и в зависимости от характера этих сущностей можно вести речь об онто­логическом (мета­физическом), теоретико-познавательном, научном, матема­тическом, этическом и т. п. реализме. В основе любой разновидности реализма лежит онто ­ логический реализм, предполагающий принятие двух следующих онтологических тезисов:

1. Имеется непустая область объектов, называемая «внешним миром», элементы которой «реально» существуют.

2. Эти объекты существуют, обладают различными свойствами и находятся в различных отношениях друг к другу независимо от чьих-либо ощущений, суждений, убеждений, мыслей, языковой практики, концеп­туальных схем и т. п. Описываемая научными теориями реальность не зависит от теоретических допущений и от мышления субъекта.

Итак, всякий реализм имеет как минимум два аспекта: Во-первых, это утверждение о существовании. Столы, камни, луна и так далее, существуют, точно также как и следующие факты: бытие стола в качестве квадратного, бытие камня как состоящего из гранита, бытие луны в качестве шарообразной и желтой. Второй аспект реализма касается независимости. Тот факт, что луна существует и является шарообразной, не зависит ни от чьих слов или мыслей, когда-либо высказанных или подуманных по этому поводу.

Как уже было сказано, существует множество разновидностей реализма.

«Наивный» реализм рассматривает, с позиции обыденного здравого смысла, в качестве реально существующих, совокупность обычных «макроскопических» предметов окружающего нас мира. На «наивном реализме» основываются повседневные убеждения обычного человека. За основную истину принимается то, что выражения «существуют материальные предметы», или «существует некоторое число человеческих субъектов, снабженных телом и сознанием», не могут быть опровергнуты или содержать противоречия. Наиболее простое решение предлагал т. н. наивный реализм, утверждавший, что вещи являются такими, какими мы их воспринимаем. Однако наивный реализм сразу же столкнулся с обвинениями в игнорировании суждений, сопровождаемых чувственными иллюзиями. Другими словами, Мир, состоящий из элементов (вещей) являются таким, каким нам его открывает «здравый смысл». Реальность – все то, что человек лично воспринимает при помощи органов чувств, а также то, что он думает и знает о чувственно воспринимаемом мире.

Если утверждается независимое от сознания существование таких абстрактных объектов как множества, числа, общие понятия, то тогда мы имеем дело с понятийным реализмом или платонизмом.

Логический реализм (Г. Фреге): абстрактные объекты обладают спе­цифическим модусом существования.

Если речь идет о том, что основные научные понятия представляют действительно существующие объекты и процессы, и адекватно описывают реальность, то имеет место научный реализм. Постулируется тезис о существовании некой объективной истины. У всех научных теорий же есть только одна цель – открытие истин и научный прогресс. Среди научных реалистов стоит отметить такие имена как Поппер, Фейерабенд, Патнэм, Селларс, чьи главные воззрения ссылаются на проблемы вопросов объективного существования реальности, истинности научного знания и т. п.

Гипотетический («предположительный») реализм К. Поппера, считающего научные теории лишь попытками дать миру истинное описание. Таким образом «научный реализм» Поппера не стремится к «соответствию между миром и теорией», а всего лишь сохраняет интенциональность.

Если же принимается объективное существование моральных норм и ценностей, то налицо – этический реализм.

Эпистемологический реализм добавляет к вышеупомянутым онтологи­ческим тезисам еще один, тезис (3): реально существующие и образующие «внешний мир» объекты могут быть предметом человеческого опыта и познания. Научные теории, которые подтверждены в качестве истинных, являются только приближенными к истине. Можно отметить, что хотя эпистемологический тезис и предполагает принятие обоих онтологических тезисов, вполне возможно принять тезисы (1) и (2) без того, чтобы разделять тезис (3). Примером здесь может служить трансцендентальный идеализм Канта, с его признанием объективного существования «вещи в себе», которая, тем не менее, не может быть дана нам в качестве предмета познания.

Семантический реализм предполагает, что существует соответствие между реальностью и языковым ее описанием. Проблема реализма сме­щается в плоскость прояснения условий истинности того или иного пред­ложения (или класса предложений). Таким образом, семантический реализм принимает принцип бивалентности, утверждая, что любое высказывание является истинным либо ложным, независимо от того, располагаем ли мы возможностью однозначно установить истинностное значение этого высказывания.

Критический реализм в философии – направление современной философии науки, ведущее свое происхождение от «критической фило­софии» И. Канта. Исходные принципы критического реализма были сформулированы в Германии в конце XIX-начале XX вв. А. Рилем, О. Кюльпе, А. Мессером и др. Как самостоятельная школа критический реализм сформировался в США, когда Д. Дрейк, А. Лавджой, Дж. Пратт, А. Роджерс, Дж. Сантаяна, Р. В. Селлерс и Ч. Стронг выпустили в 1920 г. «Очерки критического реализма», где была дана детальная разработка доктрины критического реализма. Наиболее существенна для неё теория познания, в которой критический реализм противопоставляет себя неореализму: если последний считает, что в процессе познания внешний мир непосредственно включается в сознание субъекта, «схватывается» им таким, как он есть, то критический реализм исходит из того, что процесс познания опосредован «данным», или содержанием сознания. При этом проблема природы «данного» решается представителями критического реализма по-разному. Пратт и Лавджой отождествляют его с восприятием, считая, что «данное» условно представляет свойства внешней действи­тельности, знание которых даёт возможность субъекту ориентироваться в окружающем мире; это сближает их взгляды с субъективно-идеалистической «иероглифов теорией». Сантаяна, Дрейк, Стронг и Роджерс понимают под «данным» абстрактное понятие – логическая «сущность» вещи, которая в случае правильного познания может совпадать с реальной сущностью вещи. Здесь идеальные «сущности» приобретают онтологический характер, что приводит к своеобразному варианту платонизма. Особую позицию занимает Селларс, отождествляющий «данное» с адекватным отражением в сознании внешнего мира, что ведёт его к материалистической трактовке процесса познания.

Образ вещи является психическим образованием или идеей, а его отличие от самой вещи, введенное Локком, положило начало т. н. критическому реализму. Согласно этой концепции мир познаваем при помощи ощущений, которые, так или иначе, присутствуют в сознании.

Неореализм – направление в англо-американской философии, основные идеи которого были изложены в начале XX века группой философов из США и Великобритании. Главной особенностью неореализма был отказ от гносеологического дуализма Дж. Локка и поздних форм реализма. Нео­реализм признавал независимое существование объектов и их не­посредственную данность субъекту в процессе познания. Познание связанно с поведенческими реакциями, его роль ограничивается отбором и упорядочением объектов в опыте. Основными представителями неореализма были Джордж Мур, Бертран Рассел, Сэмюэл Александер, А. Н. Уайтхед.

Х. Патнэм различает две философские точки зрения. Одна из них – «метафизический реализм» с «экстерналистской перспективой» относительно объектов и истины: «Мир состоит из некоторой фикси­рованной общности объектов, независящих от разума. Существует в точности одно истинное и полное описание того, «каков мир». Истина подразумевает некоторый тип соответствия между словами или мыслительными знаками и внешними вещами и множествами вещей». Таким образом, метафизический реализм это позиция, согласно которой существует одно и только одно истинное и полное описание мира, где мир – это полная и фиксированная совокупность независимых от сознания объектов, а истина – это соответствие между утверждениями и вещами (с «точки зрения Бога»).

Внутренний реализм. Вместо этого Патнэм предлагает «интер­налистскую перспективу», согласно которой вопрос о том, из каких объектов состоит мир, осмысленно задавать только внутри некоторой теории или описания (дескрипции). «Истина», с интерналистской позиции – это некоторый тип (идеализированного) рационального принятия – некоторой разновидности идеального соответствия наших представлений друг другу и нашему опыту в той мере, в какой этот опыт представим в нашей системе знания. На этом уровне интернализм и прагматизм имеют много общего. Позиция Патнэма зависит дополнительно от идей референции. Он отвергает метафизический реализм, поскольку, полагает он, никогда не существует взаимосвязи или соответствия между нашими словами и некоторой особой совокупностью не зависящих от разума объектов. «Объекты” не существуют независимо от концептуальных схем. «Мы разрезаем мир на объекты, когда мы вводим тот или иной знак. Поскольку объекты и знаки в равной степени являются внутрен­ними для описательной схемы, можно сказать, что чему соответствует». Патнэм сообщает еще об одном различии между метафизическим и внутренним реализ­мом. Интерналист говорит, что истина – это внутренняя оптимальная адекват­ность теории. Экстерналист говорит, что истина – это и есть истина.

 

3.Концепция У. Куайна синтезирует в себе многие темы современной онтологии. Обратимся к знаменитой статье Куайна «О том, что есть». В ней он сжато формулирует основные положения своей теории.

Вопросы, стоящие перед Куайном, касаются онтологического статуса абстрактных сущностей и референции для таких терминов, как «круглый квадрат» или «современный король Франции». Существует ли такая абстрактная сущность, как «кентавр»? Куайн сразу указывает на сложность, с которой сталкивается человек, пытающийся отрицать существование кен­тавров: если мы отрицаем существование кентавров, то мы говорим о чем-то, а если мы говорим о чем-то, то оно должно в каком-то смысле существовать, ведь иначе мы бы даже не могли о нем говорить. Получается, что для избегания противоречия необходимо признавать существование всех возможных предметов и, соответственно, приписывать им какой-то онто­логический статус.

Важным является строгое отделение сферы именования от сферы значения (или смысла). Для того чтобы быть понятным, термину вовсе не обязательно на что-то указывать. Существует много так называемых синкатегорематических терминов, которые, будучи значимыми, не указы­вают ни на какую сущность.

Куайн четко определяет сферу значения (смысла) термина и сферу его референции. Так к сфере значения он относит синонимию, значимость, аналитичность и логическое следование, а к сфере референции – именование, истину, денотацию и объем. Поэтому, если речь идет о значении термина, то подразумевается не какая-то сущность, именуемая значением, а одна из четырех указанных тем. Так преодолеваются сложности, связанные с отказом таким сущностям, как «кентавр», в существовании.

Имена – это термины, указывающие непосредственно на объекты. Дескрипции – это термины, которые не указывают ни на какие объекты, но могут делать суждения относительно этих объектов истинными или ложными. Существуют только те предметы, которые являются поиме­нованными, поэтому существовать – значит быть поименованным. Имя указывает на предмет, так же как и квантифицированная (связанная) пере ­ менная указывает на свое значение. Именно поэтому критерий существования, разработанный Куайном в 1930-е годы, гласит: «су­ществовать – значит быть значением связанной переменной». Таким образом, Куайн развивает теорию дескрипций Рассела, указывая на связь имени и квантифицированной переменной. Например, «Всякая ива, растущая у реки, наклоняется к воде» соответствует критерию. «Ива растет у реки» и «Я вижу иву, наклоненную к реке» – нет.

Критерий состоит не столько в том, что поименовать нечто – значит наделить его существованием, сколько в том, что о существовании предметов мы можем узнать, лишь обратившись к употреблению языка. Спор номина­листа и платониста, таким образом, выражается в том, что в своей позиции платонист допускает квантификацию предикатных знаков, а номиналист нет. Критерий Куайна ничего не говорит о существовании в действительном мире, но лишь призван ответить на вопрос, существует ли, согласно данной научной теории, референт некоторого понятия.

Недостатком модальной логики, по мнению Куайна, является смешение языка и метаязыка, прямых и косвенных контекстов, употребления и упоми­нания имен. Происходит это из-за того, что применение модального оператора к предложениям логики дает нам предложение, говорящее уже не о «чистых референтах», а о референтах, некоторым образом охаракте­ризованных. Это уже не имена, а автономно употребляемые имена имен.

Каждый язык логики рассматривает определенные термины в качестве имен, что обусловливает его «онтологические обязательства», т. е. предметы, которые рассматриваются в нем в качестве существующих. Допускаемые предметы, таким образом, зависят от языка, однако и язык зависит от предметов, поскольку строится на их основе. Результатом такой взаимо­зависимости является так называемая концептуальная схема, в которой язык и онтология неразрывно связаны друг с другом. Каждый язык выражает свою концептуальную схему. Выбор между концептуальными схемами, по-своему истолковывающими реальность, осуществляется на основе прагматических соображений.

Онтологическая относительность является возможной, поскольку «референция непостижима» и любая онтологическая теория является «недоопределенной» опытом. Иными словами, это означает, что реальный мир все же существует, однако всегда остается недостижимым, что обусловливает скорее плюрализм, а не релятивизм в онтологии.

Итак, у Куайна, онтология – это совокупность объектов, существование которых предполагается той или иной теорией.

 

4. Проведенный выше анализ позволяет нам обратиться к понятию «возможный мир» – центральному в «молодой» теории поссибилизма. Поссибилизм – это философия возможного, которая свою предпосылку, «первоначало» находит в самой категории возможного и затем уже прилагает ее к понятиям «реальности», «идеи», «знака», «языка» и т. д.», – пишет М. Эпштейн, один из наиболее глубоких современных исследователей возможных миров.

«Существует столько же миров, сколько бодрствующих созданий и живущих в прочувственной гармонии множеств созданий, и в существовании каждого из них этот мнимо единственный, автономный и вечный мир – представляющийся каждому общим для всех – оказывается постоянно новым, однократным, никогда не повторяющимся переживанием» – писал О. Шпен­глер. П. Бергер акцентирует внимание на множественности реальностей, которая состоит из разнокачественных зон и слоев. Мир, который человек воспринимает во время бодрсвования, просто самая реальная реальность, она занимает больше времени. Однако есть множество анклавов, или, пользуясь терминологией У. Джеймса, «подуниверсумов», куда наше сознание на время уходит.

Как один и тот же мир, по Т. Куну может описываться в разных несоизмеримых системах категорий, так, например, по П. Стросону альтернативные миры могут описываться одним наблюдателем в стабильной системе понятий. Понятие «возможный мир» целесообразно использовать не как указание на реально существующую альтернативную реальность, а как эпистемологическую метафору, позволяющая не только мыслить альтернативные состояния, но и в дальнейшем анализировать их инфор­мацион­ные импликации в тех или иных логических координатах. Следуя принципу «экономии мышления», более сложную онтологическую неопре­деленность целесообразно попытаться заменить на менее сложную эпистемо­логическую неопределенность. Будем считать, что реально существующее и воображаемое имеет только одно фундаментальное различие: первое имеет место в действительности, второе – может существовать в действительности. Конечно, не всякий возможный мир знаний логически безупречен и, как афористически выразился Я. Хинтикка «не все возможные миры равно возможны». Можно лишь допустить наличие условно (но не логически-необходимо!) истинных возможных производных состояний реального мира («онтология +…»), которые противостоят как действительному так и случайному. Допустимо говорить о легитимности подобного философского подхода, своего рода «презумпции невиновности» возможных миров. Как отмечает М. Можейко, «философия как феномен, реализующий себя на метауровне культуры в процессе формулирования прогностических моделей мира, в сущности может быть рассмотрена как духовная деятельность по концептуальному моделированию возможных миров».

Релятивизм «способов создания миров» не должен привести к отри­цанию одного предпочтительного мира, мира особого и выделенного – мира действительности. Все исследовательские импликации исходят из него, как гаранта научного познания. Равноправие парадигм, гипотез и допущений, – этих различных эпистемологических миров, – не тождественно, хаосу виртуальности со множеством псевдосущностных посредников и репрезен­тантов. Конечно, не фиксируемое и невообразимое не тождественно невоз­можному, но это только условие, далеко не всегда применимое. Дихотомия неклассической науки мир-другие миры не должна привести к утрате мира как такового. М. Лебедев пишет: «В различных образах мира конфи­гурируются одни и те же предметы, но конфигурируются по-разному. Действительный мир расположен в логическом пространстве возможных миров, проектируемых в различных образах, но это пространство задано постоянством формы, постоянством предметов. Можно было бы сказать, что язык в предложениях может спроектировать все что угодно, но не все что попало. И ограничение как раз накладывается субстанцией мира». Г. Гриненко также предлагает различать физические и субъективные возможные миры, что позволяет демаркировать вымысел, продукты религиозной веры, искреннее заблуждение, ложь. «Субъективные возможные миры, кроме оценок существо­ва­ния или не су­ществования соответствующих ситуаций (ис­тинностных оценок), включают в себя еще множество других оценок: эмоциональных (нравится – не нравится), эсте­ти­ческих (красиво – не красиво), прагматических (полезно – беспо­лез­но), этических (хорошо – плохо) и т. п. В субъективных возможных мирах возможно не только различное положение дел, но и различные законы, различные типы причинно-следственных зависимостей, и даже различные логики – разные системы вывода. В этих же мирах возможны различные системы референции, что позволяет говорить о правильном и неправильном понимании коммуникантом смысла сообщения коммуникатора. Субъектные возможные миры субъектов, которые принад­лежат к одной культуре, живут примерно в одно и то же вре­мя и на одной и той же территории, во многом совпа­да­ют». То есть, субъективные возможные миры способны транс­формироваться в интерсубъективные, которые представляют собой определен­ного рода культурно-исторические картины мира.

Л. Вингенштейн считал, что понятие «мир» не является синонимом понятия «реальность» и поэтому оно не годится для описания возможного. «Это существование и несуществование Положений Вещей и является Реальностью. Существование Положений Вещей мы также называем позитивным Фактом, а несуществование негативным». У автора «Логико-философского трактата» реальность определяется и как действительность, так и как возможность. В. Руднев дает такой комментарий: «Понятие Реальность у Л. Витгенштейна сложнее и двусмысленнее понятия Мир. Реальность – это нечто более субъективно окрашенное, чем Мир, поэтому она допускает вымысел (как разновидность сферы возможного) в виде одной из своих ипостасей. Мир такого коррелята не допускает. Миру нельзя про­тивопоставить ни вымысел, ни даже отсутствия мира. Мир либо есть, либо его нет. Реальность одновременно есть и ее нет». Ясно, что у Витгенштейна, мир определяемый языком, есть сначала конструкция знаниевая.

Заслуживает внимание позиция У. Куайна. Он подчеркивал искус­ственность любых построений связанных с областями возможного. Куайн, как отмечает Дж. Пассмор, «иронично заметил: возможные миры были введены для объяснения модальности; когда же теперь мы задаемся вопросом, что же они такое, мы обращаемся в поисках объяснения к модальным выска­зываниям». В то же время в «Двух догмах эмпиризма» Куайн признает, что все знания о мире – человеческая конструкция, которая контактирует с миром только на периферии. «Трущобы возможного – рассадник неупорядоченных элементов…Можно подчинить наречию «возможно» целое высказывание и озаботиться семантическим анализом такого его употребления; но не стоит надеяться, что такой анализ действительно позволит расширить нашу вселенную до такой степени, чтобы она включала в себя так называемые возможные сущности».

Некоторые специалисты в области поссибилизма, например, Г. Гри­ненко, считают родоначальником концепции «возможных миров» мусуль­манского богослова ал-Аш’ари (873 – 935). Он считал, что мир создается Аллахом каждое мгновение заново и человек воспринимает как чудо, то, что подчиняется законам другого, «нового» мира. Понятие «возможный мир» приобрело известность в 70-х годах прошлого века, благодаря работам аналитических философов, прежде всего, С. Крипке и Я. Хинтикки. Они разработали семантику возможных миров для модальных логик, как своего рода предельно абстрактную теорию переключения эпистемических программ. Согласно этой теории истинность и ложность значений пропозиций имеет место не только в действительном мире, но и в мыслимых возможных мирах (состояниях дел), в иных модальных контекстах. Можно сказать, что возможные миры это своего рода сценарии, реализуемые в определенном логико-темпоральном формате. Согласно Крипке, «какое-либо предложение является необходимым в том и только в том случае, когда оно истинно во всех возможных мирах». Пропозициональные установки (интенциональные состояния) разворачивающиеся в различных «образах» времени, позволяют вести речь о полных и неполных, противоречивых и непротиворечивых, «возможных» и «невозможных» возможных мирах, как неких априорных областях, идеальных альтернативах наличному бытию. Если вслед за Г. Лейбницем признать, что идея возможного более фундаментальна, чем идея действительного, то наличное бытие – один из наиболее удачных вариантов возможного; наши знания о мире – наиболее подкрепленная общая гипотеза универсума, не исключающая других частных гипотез. Однако человек допускает новые сущности в мир, который уже есть, то есть возможные миры – релятивизированы. Эта идея восходит к докритическому И. Канту: «Относительно всякой возможности вообще и относительно каждой возможности в частности следует доказать, что она предполагает нечто действительное <…> Это отношение всякой возмож­ности к какому-либо существованию может быть двояким. Или возможное только мыслимо, поскольку само оно действительно, и тогда возможность дана в действительном как некоторое определение, или оно возможно потому, что нечто другое действительно т. е. его внутренняя возможность дана как следствие через некоторое другое существование». Кантовское понимание возможного ближе Я. Хинтикке и это «может в некоторой степени ослабить опасения тех философов, которые считают «возможный мир» слишком чудовищной сущностью <…> Возможные миры могут рассматриваться всего лишь как ограниченные фрагменты существующего действительного мира».

Очень сдержан и С. Крипке. На страницах своей работы «Именование и необходимость» он неоднократно призывает к осторожности и предо­стерегает от путаницы. У Крипке возможные миры лишь немногим больше чем «минимиры» тотальной возможности. Это способы описания, каким мир мог бы быть, так сказать, виртуальные интерпретации «истории полного мира», абстракции возможных состояний действительного. Но в область возможного мы попадаем не случайно, она задается условиями наших дескрипций, которые мы с ней связываем. «Возможный мир дан лишь посредством описаний условий, которые мы с ним ассоциируем». Нет особых оснований предполагать, что такие миры должны быть качествен­ными, а обнаружение межмирных идентификаций не следует с необходи­мостью. «Даж