Когда ручьи спускаются С гор

Перевод О. Ясинского

 

28 мая 1994 г.

 

Мы полностью окружены, «героически» сопротивляясь урагану реакций, последовавших в результате событий 15 мая[87]. К «пасущим» нас самолетам теперь добавляются вертолеты. Повара жалуются, что им не хватит кастрюль, если все эти пташки упадут одновременно. Суперинтендант сообщает, что на одно хорошее асадо[88] дров хватит, и почему бы нам не пригласить какого‑нибудь аргентинского журналиста; аргентинцы – доки по части асадо. Я на момент задумываюсь и понимаю, что это бесполезно: лучшие аргентинцы – партизаны (например, Че), или поэты (например, Хуан Хельман), или писатели (например, Борхес), или художники в мировом смысле (например, Марадона), или хронопы (конечно, Кортасар), но нет аргентинцев – специалистов по жарке дюралюминия. Кто‑то наивный предлагает подождать маловероятных гамбургеров от Европейского экономического сообщества. Вчера мы съели пульт и два микрофона, на вкус прогорклые, как будто испорченные. Санитары вместо обезболивающего раздают листки с анекдотами, говорят, что смех тоже лечит. Вчера я застал Тачо и Мой рыдающими... от смеха. Я их спросил: «Чему смеетесь?» Они не смогли мне ответить – от хохота им не хватало воздуха. Одна санитарка с грустью объяснила: «Дело в том, что у них сильно болит голова». 136‑й день окружения... (Вздох)...

 

И вдобавок ко всему Тоньита просит рассказать сказку. Я рассказываю ей сказку, которую рассказал мне старик Антонио, отец другого Антонио, о ветре, который поднимается в Чьяпас:

 

«Когда мир спал и не хотел просыпаться, великие боги собрались на совет и решили создать мир и в нем ‑ мужчин и женщин. И захотели боги, чтобы люди, которых они создадут, были очень красивыми и жили долго, и создали они первых людей из золота. Довольны остались боги, потому что люди, которых они создали, все сверкали и были сильными. Но потом боги увидели, что люди из золота не двигались, никогда никуда не ходили и не работали, потому что люди из золота были очень тяжелы. И тогда вновь собрались боги, думали‑гадали, как тут быть, и решили они создать других людей и сделали их из дерева, и люди эти были цвета дерева. И люди эти были цвета дерева и работали много, и ходили много. И снова обрадовались боги, потому что человек уже ходил и работал, и уже было собрались они идти это отпраздновать, как вдруг заметили, что люди из золота заставляли людей из дерева носить их на себе и работать на них.

И увидели боги, что это нехорошо, и опять собрались искать выход, и на этот раз решили они создать людей из маиса, людей хороших, настоящих мужчин и женщин. Создали они их и ушли спать. И пришлось людям из маиса, настоящим мужчинам и женщинам, учиться самим решать все вопросы, потому что боги отправились спать. И заговорили люди из маиса на настоящем языке, чтобы договориться между собой, и ушли они в горы, чтобы искать хороший путь для всех людей».

 

Старик Антонио рассказал мне, что люди из золота были богатые, их кожа была белого цвета, а люди из дерева – бедные, со смуглой кожей, что всегда они работали на людей из золота и носили их на себе, и что люди из золота и люди из дерева ждут прихода людей из маиса, первые – со страхом, а вторые – с надеждой. Я спросил старика Антонио, какого цвета кожа у людей из маиса, и он показал мне много сортов маиса, у которого много разных цветов. И сказал он, что кожа может быть любого цвета, никто этого точно не знает, потому что у людей из маиса, настоящих мужчин и женщин, нет лиц...

Умер старик Антонио. Я познакомился с ним 10 лет назад в одной дальней общине, находящейся в глубине сельвы. Курил он как паровоз, и когда у него заканчивались сигареты, он просил у меня табачку и вертел самокрутки. Он с любопытством посматривал на мою трубку, но когда однажды я попытался предложить ему ее, он показал мне свою самокрутку, давая понять, что предпочитает курить по старинке. Пару лет назад, в 1992 году, когда мы обходили общины, проводя собрания, чтобы решить, начинать эту войну или нет, я попал в селение старика Антонио. В дороге меня догнал его сын, и мы вместе долго шли через пастбища и плантации кофе. Пока община спорила о войне, старик Антонио взял меня за руку и повел к реке, метрах в ста южнее центра селения. Стоял май, и река с полупересохшим руслом была зеленой. Старик Антонио молча сел на бревно. Через несколько минут он заговорил: «Ты видишь? Все спокойно и тихо. Кажется, ничего не происходит...». «Ммм», – сказал я, зная, что он не ждет от меня ни «да», ни «нет». Потом он указал мне на вершину ближайшей горы. Там собирались густые серые тучи, и молнии разрывали туманную синеву холмов. Это была настоящая буря, но она казалась такой далекой и безобидной, что старик Антонио начал сворачивать самокрутку и искать зажигалку, которой у него не было, просто чтобы дать мне время протянуть ему свою. «Когда внизу все спокойно, в горах начинается гроза, ручьи набирают силу и спускаются в долину», – сказал он после глубокой затяжки. В сезон дождей эта река превращается в чудовище, в коричневую плеть, в землетрясение, в могучую силу. Ее мощь – не из капель дождя, падающих на берега, ее питают ручьи, спускающиеся с гор. Разрушая все на своем пути, река воссоздает землю, ее воды станут маисом, фасолью и хлебом на равнинах сельвы.

«Так и наша борьба, – говорит старик Антонио мне и себе. – Сила рождается в горах, но пока она не спустится вниз, ее не видно». И, отвечая на мой вопрос, считает ли он, что пришло уже время начинать, добавляет: «Наступило время, чтобы цвет реки изменился...» Старик Антонио замолкает и встает, опираясь на мое плечо. Возвращаемся медленно. Он говорит мне: «Вы – ручьи, мы – река... Теперь вам пора спускаться...» Наступает тишина, и в укрытие мы возвращаемся уже в сумерках. Вскоре приходит сын Антонио с резолюцией собрания, гласящей примерно следующее:

 

«Мужчины, женщины и дети собрались в школе общины, чтобы заглянуть себе в душу и увидеть, пришло ли время начинать войну за свободу, и разделились все на три группы, то есть на группы мужчин, женщин и детей, чтобы обсудить это, и потом мы опять собрались в школе, и большинство думает, что война должна уже начинаться, потому что Мексика продана иностранцам, и кругом голод, но это неправда, потому что мы все еще не мексиканцы, и к этому согласию пришли 12 мужчин, 23 женщины и 8 детей, потому что правильны их мысли, и подписали его те, кто умеет, а кто не умеет ‑ тот приложил свой палец».

 

 

На следующее утро я покинул это селение. Старика Антонио не было: еще раньше он ушел к реке.

В следующий раз я встретил старика Антонио два месяца назад. Увидев меня, он не произнес ни слова, а я присел возле него и начал ковыряться в кукурузных початках. Через какое‑то время он сказал мне: «Выросла река». «Да», – ответил я. Я объяснил сыну Антонио вопрос с консультацией и передал ему документы с нашими требованиями и ответом правительства. Мы поговорили о том, как он выбрался из Окосинго, и опять рано утром я отправился назад. За одним из поворотов старой дороги меня ждал старик Антонио, я остановился возле него и снял рюкзак, чтобы угостить его табаком. «Сейчас – нет», – сказал он мне, отводя мою протянутую руку с кисетом, и увел меня к подножию сейбы. «Ты помнишь, что я говорил тебе о горных ручьях и реке?» – шепотом спросил он. «Да», – тоже прошептал я в ответ. «Я не все тебе сказал», – добавляет он, глядя на пальцы своих босых ног. Я молчу. «Ручьи...» – он начинает говорить, но останавливается из‑за приступа кашля, который овладевает им, потом немного восстанавливает дыхание и пытается продолжить: «Ручьи... когда спускаются...». Новый приступ кашля заставляет меня позвать из колонны санитара, но старик отказывается от помощи товарища с красным крестом на плече; санитар смотрит на меня, и я жестом прошу его удалиться. Старик Антонио ждет исчезновения вдалеке рюкзака с лекарствами и в полумраке продолжает: «Ручьи... когда спускаются... уже не могут вернуться... разве что под землю». Он быстро обнимает меня и быстро уходит. Я остаюсь, глядя, как удаляется его тень, закуриваю трубку и надеваю рюкзак. Уже сидя на лошади, я вспоминаю эту сцену. Не знаю, почему (было очень темно), но старик Антонио... мне показалось, что он плакал...

Только что мне пришло письмо от сына старика Антонио с резолюцией деревенской общины в ответ на правительственные предложения. Сын Антонио пишет, что его отцу неожиданно стало плохо, он не захотел, чтобы мне об этом сообщали, и этой же ночью умер. Сын Антонио пишет, что когда ему советовали связаться со мной, старик Антонио ответил: «Нет, я ему уже сказал все, что должен был сказать... Теперь оставьте его, сейчас у него много работы...»

Когда я закончил сказку, шестилетняя Тоньита с источенными кариесом зубками, торжественно сообщила мне, что любит меня, но больше не будет со мной целоваться, потому что «очень колется». Роландо говорит, что, когда ее ведут к доктору, она всегда спрашивает, будет ли там Суп[89]. И если ей отвечают, что будет, она отказывается идти в наш лазарет. «Потому что Суп хочет только целоваться и очень колется», – заявляет по эту сторону окружения неумолимая шестилетняя логика по имени Тоньита с источенными кариесом зубками.

Природа начинает намекать на приближение первых дождей. Какое облегчение! Мы уж думали, что для того чтобы получить воду, придется ждать машин для разгона демонстраций.

Ана Мария говорит, что дождь – от туч, которые дерутся высоко в горах. Они поступают так, чтобы люди не были свидетелями этой брани. Свой бой тучи начинают на вершинах тем, что мы называем громом и молниями. Во всеоружии неисчислимые силы, тучи дерутся за право умереть в дожде, чтобы напоить землю. Так и мы, без лица, как тучи, как они безымянные, безо всякого расчета для себя... как и они, мы боремся за право стать семенем в земле...

 

Ладно. Здоровья и хорошей клеенки (для дождей и демонстраций).

С гор юго‑востока Мексики, Субкоманданте Маркос

 

P.S. БОЛЬШИНСТВО, ПРИТВОРЯЮЩЕЕСЯ НЕТЕРПИМЫМ МЕНЬШИНСТВОМ.

 

Насчет всего того типа гомосексуалист ли Маркос: Маркос – гей в Сан‑Франциско, негр в Южной Африке, азиат в Европе, чикано в Сан‑Исидоро, анархист в Испании, палестинец в Израиле, индеец на улицах Сан‑Кристобаля, беспризорник в Несе, рокер в деревне, еврей в Германии, омбудсман в Седене, феминист в политических партиях, коммунист после «холодной войны», заключенный в Син‑талапе, пацифист в Боснии, мапуче в Андах, учитель из профсоюза, художник без галереи и мольберта, домохозяйка в субботу вечером в любом округе любого города любой Мексики, партизан в Мексике конца XX века, бастующий на любом предприятии, репортер, пишущий для заполнения лишнего пространства, мачист в феминистском движении, одинокая женщина в метро в 10 вечера, пенсионер на лестнице Сокало, безземельный крестьянин, маргинальный издатель, безработный рабочий, врач без кабинета, несогласный студент, диссидент в неолиберализме, писатель без книг и читателей и, конечно, – сапатист на юго‑востоке Мексики. В конце концов, Маркос – любой человек в любом из мест этого мира. Маркос – это все нетерпимые, подавляемые, эксплуатируемые, сопротивляющиеся меньшинства, заявляющие свое «хватит!». Все меньшинства в момент слова и большинства во время своего молчания и терпения. Все нетерпимые в поисках слова, нашего слова, которое вернет нам, вечным разобщенным, способность стать большинством. Маркос – это все то, что неудобно для власти и для «благомыслия».

 

Не за что, господа из Генеральной прокуратуры, всегда готов служить вам... свинцом.

 

P.P.S. Для Революционно‑демократической партии. Насчет логики мертвых. Товарищи прочитали, что «у нас больше потерь, чем у САНО», и сразу же занялись подсчетами. Вот уже больше десяти лет, как они блуждают в ночи по старым и новым тропам, разыгрывая между собой засады «на бандитов», носят на себе тяжесть наших четырех букв и складывают и умножают. Товарищи говорят, что в деле подсчета мертвых им нет равных. «Как раз в этом мы натренированы очень даже хорошо», – говорит Габино. Обостряется спор между «тенденциями» САНО: наиболее радикальные предлагают вести отсчет от времени, когда испанцы начали, как зверей, загонять их в леса и горы, более умеренные и осторожные предлагают начать с момента создания САНО. Некоторые спрашивают, включать ли в счет погибших в результате 136 дней и ночей окружения, спрашивают, учитывать ли Амалию, двадцати пяти лет от роду, мать семерых детей, которой стало «нехорошо» в 6 часов вечера сто двадцать пятого дня окружения, у нее начался озноб, понос, рвота и кровотечение между ног, и в 12 ночи нам сообщили об этом и попросили вызвать скорую помощь, и на скорой помощи нам сказали, что они не могут, и в четыре утра мы достали бензин и повезли ее на разваливающемся на ходу трехтонном грузовике в наш лазарет, и всего 100 метров не доехав до лейтенанта Элены, она сказала: «Я умру» – и сдержала свое слово, и в 98 метрах от смуглого лица Элены она умерла, кровь, и жизнь вышла из нее между ног, и я спросил, точно ли, что она мертва, и Элена мне сказала, что да, что она умерла «сразу», и утром сто двадцать шестого дня окружения вторая дочь Амалии увидела смерть на носилках из веток и тростника и сказала своему папе, что пойдет попросить немножко посоля[90] в одном из домов, потому что «мама больше не сможет». Спрашивают, в счет ли девочка из Ибарры, которая умерла «просто от кашля». Все заняты подсчетами, кто‑то пользуется калькулятором, захваченным в муниципальном дворце Око‑синго. Все только этим и заняты, когда Хуана просит учесть старика Антонио, «который умер от печали». Потом Лоренсо начинает требовать, чтобы не забыли его сына, «который умер от ночи». По радио перечисляют имена умерших – умерших «сразу». Потом вдруг все застывают с калькулятором‑ручкой‑карандашом‑мелом‑палочкой‑ногтем и в недоумении смотрят друг на друга, запутавшись, не зная, складывать... или вычитать...

 

О верховных или возвысившихся. Чудесно, самокритика всегда своевременна.

 

И наконец – нас могут обвинять в неуместности, в недооценке корреляции сил, в политической неповоротливости, в неимении спутника, чтобы следить за дебатами в прямой трансляции, в том, что у нас нет подписки на основные газеты и журналы, чтобы узнавать о последебатных оценках, в нелюбезности, в невежливости, в страдании «горной болезнью», в нераспознавании возможных союзников, в сектантстве, в неуступчивости, в ворчливости. Можно обвинять нас во всем, кроме непоследовательности...

 

Ладно, помните, что единственное, что мы смогли – это приделать курок к надежде.

 

Привет, и оставьте обиды праздным карликам. Обнимаем вас с этой стороны окружения.

 

Неуместный и навязчивый Суп, готовясь чихнуть

 

ПИСЬМО СУБКОМАНДАНТЕ МАРКОСА АНХЕЛЮ ЛУИСУ ЛАРЕ, ИСПАНСКОМУ РОК‑МУЗЫКАНТУ В ЧЕСТЬ ОТКРЫТИЯ В МАДРИДЕ «АГУАСКАЛЬЕНТЕС»

Перевод О. Ясинского

 

12 октября 2002 г.

 

САПАТИСТСКАЯ АРМИЯ НАЦИОНАЛЬНОГО ОСВОБОЖДЕНИЯ. МЕКСИКА

Анхелю Луису Ларе, по прозвищу Русский. От Супа Маркоса.

 

Русский! Брат! Во‑первых, мы обнимаем тебя. Во‑вторых, прими наш дружеский совет: мне кажется, было бы неплохо, если бы ты немедленно сменил свой псевдоним, потому что если, не дай бог, чеченцы тебя с кем‑то спутают – прощай, «Агуаскальентес», и прощай один из лучших рокеров современности.

Этот день (12 октября), когда я начинаю писать тебе эти строки, не случаен (ничто не случайно у сапатистов), как не случаен и этот абсурдный мост, что я пытаюсь протянуть к вам сейчас туда, где вы работаете, готовя открытие «Агуаскальентес» в Мадриде.

Я уверен, что все у вас пройдет хорошо и что отсутствие этого недоумка Аснара (которому, как следует из его имени, единственное, чего не хватает, – это реветь по‑ослиному [91]) и скупого королька Хуана Карлоса пройдет незамеченным даже для журнала «Ола» [92].

Но передай всем, тебя сопровождающим в этом славном проекте, пусть не грустят. Вот‑вот должен выйти журнал «Сопротивление», в котором наверняка будут страницы светской хроники, куда вы сможете добавить вкладыши, позволяющие поместить фотографии бракосочетания инфанты в раздел «Детские праздники».

Что же касается остального, то вышеуказанный журнал «Сопротивление» наверняка будет последователен, и его первым сопротивлением окажется сопротивление правилам орфографии, так что постарайтесь не вкладывать особо в платную вставку. Конечно, если там будут фотографии, он будет стоить дороже (но пусть тогда они будут хотя бы порно), и еще я вынужден предупредить тебя, что цена его будет не в евро, а в марках [93], так как предпочтение все же отдается твердой валюте.

Так что в случае отсутствия на открытии «Агуаскальентес» представителей королевского двора, – просьба сдержать рыдания. И думаю, что там будет множество мужчин, женщин, детей и стариков со всего Иберийского полуострова, и не только оттуда. И если все они там будут – мероприятие наверняка пройдет успешно. Хотя я вынужден предупредить тебя еще и о том, что в случае любого успеха у тех, кто внизу, всегда и неизбежно появляется полиция. Потому что тем, кто внизу, как гласит не помню точно какой декрет, опубликованный короной не помню точно когда, положены только слезы и смирение, и в ритме, который бодро зададут дубинки гражданской гвардии, все будут направлены со своими Агуаскальентес кто в тюрьму, а кто на кладбище – места, подготовленные испанской «демократией» для тех иберийцев, кто сопротивляется.

Я прекрасно знаю, что на празднике сопротивления, именуемом «Агуаскальентес», будут не только жители Испанского государства, однако они, несомненно, будут большинством.

 

 

Трансатлантические каяки

 

Мы присутствовать не сможем, потому что мы планируем в ближайшие числа вторжение в Европу, и как ты можешь себе представить, здесь у всех уже полностью собран багаж (если, конечно, багажем можно назвать две сумки с лепешками, порцию прогорклой фасоли, две бутылки посоля и ко всему этому – умеренную дозу перца), тем не менее ни у кого из присутствующих нет под рукой спасательного круга. Наиболее предусмотрительные запасаются таблетками от качки и наивно спрашивают, будут ли «остановки для санитарных нужд».

Но дело даже не в этом, моя проблема состоит в том, что я не могу убедить их, что на каяках (лодках, сделанных из выдолбленных вручную стволов деревьев) нам далеко не уплыть.

И кроме того, нельзя не учесть, что Чьяпас не имеет выхода к Атлантическому океану, и из‑за того, что у нас нет денег для оплаты пошлины за пользование Панамским каналом, нам придется плыть в обход через Тихий океан, мимо берегов Филиппин, Индии, Африки и сделать первый перевал на Канарских островах.

А добираться до вас по суше было бы дурным тоном. Нам бы пришлось пересечь Монголию, развалины СССР – где следовало бы хорошо знать, кому можно, а кому нельзя говорить, что мы направляемся в гости к Русскому, – Восточную Европу, заглянуть во Францию, чтобы запастись «Шато Неф дю Пап, урожая 69» (начинаю уже каламбурить даже с марками вин), забрести за макаронами в Италию и потом карабкаться через Пиренеи. И не то чтобы нам не нравилась идея подобной прогулки, просто такие длительные блуждания приводят к износу военной формы.

Но пока в среде будущего экипажа царит энтузиазм, и он почти столь же интенсивен, как и рвота (действительно, я вижу одного товарища, которого рвет, и спрашиваю его почему, ведь мы еще не отчалили. «Это я тренируюсь», – отвечает мне он с этой безукоризненной логикой, характерной для гор юго‑востока Мексики).

О чем это я говорил? Ах да, о том, что мы не сможем приехать на открытие «Агуаскальентес». Потому что мы сейчас, как сказал этот товарищ, «тренируемся» к экспедиции. Но о наших планах вторжения на полуостров Иберия ты, конечно, никому не рассказывай (сначала, разумеется, мы посетим Лансароте, чтобы испить кофейку с Сарамаго [94]  и Пилар), ты же знаешь, каковы нравы монархии – время от времени она начинает нервничать и выдумывает себе разные каникулы в сопровождении всяческих инфант и шутов (я имею в виду Фелипика Гонсалеса и Пепика Аснара [95], который, повторяю, даже в своем имени несет печать чьего‑то проклятия).

Хотя неучтивые слова о монархии и могут тебе стоить как минимум изгнания из зала, потому что, как это вам пришло в голову делать «Агуаскальентес» в месте «окупас» [96], ведь место проведения мероприятия должно принадлежать людям достойным, но – и пусть ни у кого в этом не будет сомнений – благородства куда больше в любом доме «окупас», чем во дворце Эскориал [97].

Пам! Опять я связался с монархией. Не буду больше этого делать, по той же причине, по которой если влезешь в мусорный ящик, потом от тебя обязательно будет много вони, и от нее невозможно избавиться даже при помощи фальшивых духов, продающихся в «Корте‑Инглес» [98].

Ладно, скажем наше «да» пиратству и наше «нет» – разбреданию мыслей, так что, возвращаясь к нити этого монолога, у которого большой плюс и он в том, что ты не можешь ни слова возразить мне, как если бы ты находился перед славной гражданской гвардией, которая, если позволишь, не является ни гвардией, ни гражданской, но уже и так известно, что мир власти полон противоречий.

Что? Что я опять ушел от ответа? Ты прав, просто сама перспектива лишиться этой моей порции галисийского бульона, который, вновь разогрев, начинают распределять, потому что ни у кого не осталось ни гроша на что‑то еще, меня вводит в состояние, скажем, беспокойства.

 

 

Конкистадоры и неолибералы

Я говорил тебе, что дата этого письма не случайна и что если я начал это письмо‑приветствие открытию проекта «Агуаскальентес» 12 октября, на то есть причины.

Некоторые группы общественности ошибочно считают, что виновницей нынешней ситуации индейских народов Мексики является испанская конкиста. И дело даже не в том, что Эрнан Кортес и другие подонки меча и креста, его сопроводившие, явились нашими благодетелями, нет, конечно, но просто в сравнении с нынешними неолиберальными правителями все они – почти что сестры милосердия.

От честных мужчин и женщин Испании мы знаем только слово братства, только солидарность безо всяких предварительных условий, только готовность слышать, всегда протянутые к нам руки для помощи, приветствия, объятия.

Так что, да простит меня отец Идальго [99], мы, сапатисты, говорим: «Долой неолибералов! Да здравствуют гачупины [100]!»

Представляю, что к вам приедет та каталонская группа, которая ужасно играет ранчеру [101], хотя, конечно, в исполнении чамбы ей нет равных... И будет еще множество других – из Галисии, из Астурии, из Кантабрии, из Андалусии, из Мурсии, из Экстремадуры, из Валенсии, из Арагона, из Ла‑Риохи, из Кастилии‑и‑Леона, из Кастилии‑Ла‑Манчи, из Наварры, с Балеарских островов, с Канарских островов и из Мадрида. Всем им передай наш огромный привет. Потому что благодаря стольким и таким прекрасным нашим братьям и сестрам, и ото всей бесконечной нежности, что чувствуем по отношению к ним, мы становимся сильнее и лучше.

Что? Что я не включил в этот список Страну Басков? Нет, я хочу попросить тебя, чтобы этим братьям и сестрам ты передал наше особое обращение.

Мне хорошо известно, что этот придворный шут, называющий себя судьей Гарсоном, действуя рука об руку с испанским политическим классом (который так же смешон, как и королевский двор, но только без этого скромного очарования – Как ваше здоровье графиня? – Хорошо, граф, я совершенно не скучаю по шуту Фелипику, потому что этот Пепик ничуть не хуже. Кстати, граф, вам следовало бы застегнуть ширинку, чтобы, не приведи господь, вы не поимели простуду, единственное, что вы можете здесь при дворе поиметь, – и т.д.), осуществляет политику настоящего государственного терроризма, что не может оставить равнодушным ни одного честного человека.

Да, клоун Гарсон объявил нелегальной политическую борьбу в Стране Басков. После всего этого кривляния в шоу для дураков об аресте Пиночета (единственное, что он сделал, – это устроил Пиночету отпуск за счет государства), теперь он демонстрирует свою настоящую фашистскую сущность, лишив баскский народ права на политическую борьбу за свои законные права.

И я не говорю это все просто так. Здесь мы познакомились со многими баскскими братьями и сестрами. Они были в наших лагерях мира. Они не приехали сюда, чтобы говорить нам, что нам делать, ни для того, чтобы учить нас делать бомбы или готовить покушения.

Потому что здесь наши единственные бомбы – это чьяпаски [102], которые, в отличие от юкатанок, никогда и ни с чем не рифмуются.

Потому что Оливио [103]  заходит и говорит мне, что, если я дам ему шоколадки с орехом, которые мне передали, потому что, по слухам, я оооочень тяжело болен, он мне продекламирует бомбу. «Давай» – говорю я ему, видя что шоколадки уже цвелые. И Оливио с чувством начинает: «Бомба, бомба: у меня во дворе зацветает апельсин, а сестра твоя – красавица».

Я обижаюсь, не столько за свою сестру, сколько за полное отсутствие рифмы и ритма, но шоколадки Оливио все же даю...

Кроме того, единственные покушения здесь – это покушения на музыкальный вкус, когда я беру гитару и запеваю своим несравненным баритоном «всегда, когда лишку выпью, выходит со мной все не так, тебя одну лишь ищу я, но лезу в чужой гамак». Если Ману Чао [104]  это когда‑нибудь услышит – он наверняка немедленно подпишет со мной контракт. Конечно, он готов на все что угодно, только бы не платить нам за те две струны, что он порвал, когда пытался исполнить вместе с сапатистами «Шизофреническую корову». Или это была «Бешеная корова»? Хорошо, если он там будет, – привет Ману и скажи ему, что мы простим ему эти струны при нашей ближайшей встрече на следующей остановке, которая, как известно, называется «Надежда».

И если Ману не захочет подписывать со мной контракт, я уйду в группу Ампаро. Хотя, наверное, придется поменять ее название, и вместо «Ампаронойи» ее назовут «Ампарофобией», из‑за того что мои критики тоже глобализируются.

И наконец, чтобы быть террористами, единственное, чего нам не хватает, – это призвания, а не средств.

И вот, здесь были у нас братья из Страны Басков, и все они вели себя достойно, как и подобает баскам...

Не знаю, будет ли там у вас Фермин Мугуруса, я помню, как один раз, когда он был здесь, его спросили, откуда он, и он сказал «баск», и когда его спросили, «баск из Испании или баск из Франции», Фермин, не колеблясь ни минуты, ответил: «Баск из Страны Басков».

Я искал что‑нибудь на баскском языке, чтобы отправить это как привет братьям и сестрам из Страны Басков, но почти ничего не нашел, не знаю, может быть, проблема в моем словаре, но я искал слово «достоинство» по‑баскски и в сапатистском словаре нашел «Эускал Эрриа». Так что спроси их, на правильном ли я пути, или мне лучше вернуться.

И наконец‑то, чего не знает ни Гарсон, ни его шефы, это то, что иногда достоинство превращается в ежа и ай! – что ждет того, кто попытается растоптать его.

 

 

Праздник сопротивления

Итак, как я раньше говорил, «Агуаскальентес» должен стать праздником сопротивления – идея, которая совершенно не нравится политическим партиям...

– Все они – мошенники! – перебивает меня Дурито [105].

– Но... подожди, Дурито, я не говорю о мексиканских политических партиях.

– Я не об этих мошенниках говорю тебе, а о страницах порно в Интернете.

– Но, Дурито, у нас в сельве нет Интернета.

– У нас нет... Звучит похоже на заявления Европейского союза. А у меня есть. Немного изобретательности, и кое‑что еще превратили один из моих усиков‑антенн в мощный спутниковый модем.

– И могу я знать, постмодерный странствующий рыцарь, почему страницы порно в Интернете – мошенничество?

– Потому что нет ни одной с жучихами, уже не говоря даже о полностью обнаженных, даже в этом белье типа «зубной нити», как его называют.

– Белье... – повторяю я, пытаясь избежать неизбежного, то есть вмешательства Дурито в то, что я пишу, для чего у него более чем достаточно лапок и упрямства.

– Посмотрим....... мммммм.... мммм.... – начинает свое мычание Дурито, уже сидя у меня на плече.

– Русский? Ты пишешь Путину? Я бы тебе не советовал, а вдруг он применит против тебя эти газы, которые еще даже хуже, чем те, что испускаешь ты, когда объедаешься фасоли.

Я протестую:

– Слушай, Дурито, давай не разглашать интимных подробностей, потому что у меня здесь есть письмо, которое отправил тебе Пентагон с просьбой о формуле для создания супертоксичных газов.

– Да, но я отказался. Потому что мой газ – это как моя любовь, он не продается и не покупается, я дарю его кому хочу, потому что я бескорыстен и отдаю вещи, не задумываясь о том, заслуживают ли их другие, – говорит Дурито с сильным андалусским акцентом.

После небольшой паузы он добавляет:

– И какова тема твоего писания?

– Ну, это... о сопротивлении и «Агуаскальентес», который откроют в Мадриде, – отвечаю я, зараженный ритмом фламенко, который задает дождь над нашим навесом.

– В Мадриде? В каком из Мадридов? В Мадриде Аснара и гражданской гвардии? Или в Мадриде несогласном?

– В несогласном, конечно. Хотя не удивлюсь, если Аснар захочет сунуть туда свои копыта.

– Прекрасно! – Дурито начинает аплодировать и танцевать, да так, что Федерико Гарсиа Лорка воскресает и пишет неизвестную и никем не опубликованную Песню Эпилептического Жука. [106]  

Закончив танец, Дурито командует:

– Пиши! Сейчас я тебе продиктую мое выступление.

– Но, Дурито, тебя нет в программе. И даже в числе приглашенных тоже.

– Конечно, потому что русские меня не любят. Но это неважно. Давай пиши. Заглавие: «Сопротивление и стулья».

– «Стулья»? Дурито, опять ты собираешься...

– Молчать! Идея основана на одном материале, который мы с Сарамаго написали в конце прошлого века, и называется он «Стул».

– Сарамаго? Ты имеешь в виду Жозе Сарамаго, писателя? – спрашиваю я в смятении.

– Конечно, или ты знаешь какого‑то другого Сарамаго? Вот, в тот день мы с ним выпили столько, что в конце концов свалились оба с вышеупомянутого стула, и уже на полу, со всей этой перспективой и трезвостью тех, кто внизу, я говорю ему: «Пепе, это вино лягается больше, чем мул Аснара», – но он ничего не ответил, потому что искал свои очки. И тогда я сказал ему: «У меня рождается идея, поторопись, Жозе, идеи – они как фасоль с сосиской, если не успеешь, придет другой и пообедает ими». Наконец Сарамаго нашел свои очки, и мы вместе сели и придали форму этому рассказу, и если я не ошибаюсь, случилось все это в начале восьмидесятых. Конечно, подтекстом можно найти только его имя; дело в том, что мы, жуки, принципиально не согласны с концепцией авторских прав.

Я пытаюсь сократить рассуждения Дурито и тороплю его:

– Заглавие готово. Что дальше?

– Итак, речь идет о том, что позиция, которую занимает личность по отношению к стульям, это как раз та, что определяет его в плане политическом. Революционер (именно так, с большой буквы) презирает стулья обычные и говорит себе и другим: «Мне некогда рассиживать, тяжелая миссия Истории (именно так, с большой буквы), доверенная мне, не позволяет мне отвлекаться на разные глупости». И так он проводит жизнь, пока не доберется до стула Власти, собьет выстрелом сидевшего там до него и потом, насупив, как при запоре, брови, сядет на этот стул и скажет себе и другим: «История (именно так, с большой буквы) закончилась. Во всем без исключения появляется смысл. Я на Стуле (именно так, с большой буквы), и я – кульминация всех времен». И так продолжается, пока не появится следующий Революционер (именно так, с большой буквы), не собьет его со стула и история (именно так, с маленькой буквы) не повторится.

В отличие от него, сопротивляющийся (именно так, с маленькой буквы), когда смотрит на обычный стул, внимательно его разглядывает, потом уходит и возвращается с другим стулом, после этого он приносит еще множество стульев, и вскоре все это становится уже похоже на вечеринку, потому что пришли многие сопротивляющиеся, и они начинают обмениваться кофе, табаком и словом, и тогда, именно в момент, когда все начинают чувствовать себя удобно, среди них возникает какое‑то беспокойство, как будто они наткнулись на червей в цветной капусте, и неизвестно, от чего это – от кофе, табака или слова, но все вдруг поднимаются со стульев и продолжают свой путь. Пока не найдут следующий обычный стул и та же история снова не повторится.

И есть только одно различие – когда сопротивляющийся натыкается на Стул Власти (именно так, с большой буквы), он внимательно его рассматривает, изучает, но вместо того, чтобы усесться на него, уходит и возвращается с пилкой для ногтей и с завидным терпением начинает подпиливать его ножки, пока они не станут такими тонкими, чтобы сломаться, когда кто‑то сядет на этот стул, что и происходит почти сразу же. Там‑там...

– Там‑там? Но, Дурито...

– Ничего, ничего. Я знаю, что все это пока сыровато и что теория должна быть отшлифована. Но в моем случае – это метатеория. Может быть, меня обвинят в анархизме, но пусть тогда мой доклад станет скромным посвящением старым испанским анархистам, тем, кто всегда молчит о своем героизме и который от этого ничуть не меньше.

Дурито заканчивает, хотя я уверен, что он предпочел бы кончить. Но отставим каламбуры. На чем мы остановились, когда эта чешуекрылая назойливость меня перебила?

Ах да! На том, что «Агуаскальентес» – это праздник сопротивления.

В этом случае, дорогой мой чеченец, нам с тобой необходимо определить, что такое сопротивление.

Может быть, достаточно, чтобы ты просто посмотрел на всех этих мужчин и женщин, которые взялись за строительство этого «Агуаскальентес», и на тех, кто будет участвовать в его открытии (в закрытии нет, потому что эту часть работы наверняка возьмет на себя полиция), чтобы у тебя появилось его определение, но поскольку это все‑таки письмо, я должен попытаться определить это словами, которые, какими бы выразительными ни оказались, никогда не смогут быть так убедительны, как взгляды.

И в поисках текста, который пригодился бы мне для этого, я нашел книгу, которую одолжил мне когда‑то Хавьер Элорриага [107].

Книжка называется «Новая Эфиопия», и автор ее – баскский поэт по имени Бернардо Атскага. И есть там поэма под названием «Реггей бабочек», где речь о бабочках, летящих в открытое море, у которых не будет места, куда сесть, потому что в этом море нет ни скал, ни островов.

Ладно, пусть простит меня дон Бернардо, если мой синтез не так удачен, как его реггей, но он достаточен для того, что я хочу сказать тебе:

Сопротивление – это как бабочка, летящая в сторону моря без скал и островов. Она знает, что ей некуда будет сесть, и все‑таки ее полет прям и уверен.

И нет, ни бабочка, ни сопротивление не безумны и не самоубийственны, дело в том, что они знают, что найдут, где сесть, что есть там, впереди, островок, не обнаруженный ни одним из спутников.

И островок этот – братское сопротивление, которое наверняка всплывет именно в момент, когда бабочка, то есть летающее сопротивление, начнет терять силы.

И тогда летающее сопротивление, то есть морская бабочка, стан