XI. Добродетель и стремление к счастью

 

Если счастье не является принципом морали или даже совсем безнравственно, почему его отрицание должно быть во мне добродетелью, в то время как для других оно является утверждением безнравственного принципа? Если отрицание «воли к жизни» является для меня добродетелью, то почему я должен умирать за других для того, чтобы они жили, т. е. удовлетворяли, таким образом, свое стремление, мною отрицаемое? Не значит ли это ради нравственности умереть за безнравственность? Если добродетелью является снять с себя свой плащ, то вместе с этим плащом я надеваю на другого и мою недобродетель, в то время как я кичусь и украшаюсь добродетелью.

 

Фейербах отрицает сведение добродетели к жертвенности, потому что эта жертвенность не может стать примером для других. В этом он близок этике Евангелия, требующей не жертвенности, а сверхжертвенности: «И кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду» (Мф. 5, 40).

 

Или, как может быть добродетелью то, что я, несмотря на собственный голод, не ем для того, чтобы мог есть другой, а ведь только отрицание стремления делает добродетель добродетелью? Но если это так, то я должен сказать другим: я ничего не ем, но только для того, чтобы ничего не ели и вы; я умираю, но для того, чтобы умерли и вы, чтобы и вы подтвердили, что долг больше, чем жизнь, что вы также отрицаете стремление к жизни! Но это не так и не должно быть так. Добродетель, долг не находятся в противоречии с собственным счастьем; они находятся в противоречии только с тем счастьем, которое хочет быть счастливым на счет других, на их несчастье.

Добродетель – это собственное счастье, которое, однако, чувствует себя счастливым только в связи с чужим счастьем, которое готово даже пожертвовать собой, но только потому и только тогда, когда обстоятельства, к несчастью, складываются так, что счастье других, которых больше, чем я, и которое значит для меня больше, чем я сам один для себя, зависит только от моего собственного несчастья, когда жизнь других зависит от моей собственной смерти. Это трагическая, болезненно ощущаемая, но, тем не менее, без сопротивления взваливаемая на себя необходимость; она следует если не из собственного стремления к счастью, то все же из любовно усвоенного стремления других к счастью; эта необходимость – счастье, но такое, которым наслаждается одновременно и жертвующий самим собой, по крайней мере, наслаждается в представлении и в надежде.

 

Представление – здесь не столько субъективное самоутешение, сколько наслаждение выполняемым долгом. Долг Фейербах мыслил, в отличие от Канта, не как основу нравственности, а как всегда некоторое чрезвычайное событие. Если это чрезвычайное событие происходит слишком быстро, зафиксировать его мы можем только в «представлении».

 

Тождественность людей является абсолютной не в уважении перед законом, а в уважении перед другим (хотя бы и не перед этим как раз случайным человеком), который тождествен тебе, следовательно, в уважении перед человеком. Автономия – это неестественное самопринуждение, самоизнасилование. Конечно, существует уважение перед самим собой, но долг представлен только другим человеком. Желание другого да будет моим желанием, ибо желание другого – это мое собственное желание в его положении, на его месте. Гетерономия, а не автономия, гетерономия как автономия έτερος другого – вот мой закон.

 

Автономия – это слово Фейербах понимает буквально, как «написание законов для самого себя». Он показывает противоречивость этой задачи: как нельзя быть судьей в собственном деле (nemo judex in sua causa), себя ты всегда начнешь либо слишком оправдывать, так и слишком обвинять, так нельзя быть себе законодателем, потому что тогда ты примешь собственные частные обстоятельства за содержание общих норм права.

 

Там, где нет чувства удовольствия и неудовольствия, там нет также и различия между добром и злом. Голос ощущения – это первый категорический императив… Для совершенно чистого разума, отрешенного от всяких ощущений, не существует ни Бога, ни дьявола, ни добра, ни зла; только разум на основе ощущения и в интересах последнего делает эти различия и наблюдает их. Мораль – в такой же степени опытная наука, как и медицина. То, что в эпоху варварства не считается безнравственным, в эпоху просвещения считается таковым.

 

Категорический императив – термин Канта, означающий норму морали как всеобщую норму, не выводимую из частных обстоятельств, но при этом поддерживающую моральную справедливость: «Поступай так, чтобы твой поступок мог стать нормой всеобщего законодательства». Иначе говоря, мы можем поступать исходя из того, что знаем, что кроме частных обстоятельств нашей жизни, каждый из нас есть юридический субъект, к которому могут быть применены те же взыскания и даны те же привилегии, что и любому другому «я». Фейербах считает, что для понимания любых наказаний и поощрений нужно «ощущение», например, страх перед тюрьмой, или угождение общественному мнению. Он мыслит здесь не как чистый философ, а как криминолог.

Далее изложение превращается в афоризмы: вероятно, Фейербах не успел придать своей работе окончательную форму.

 

 

* * *

 

Противоположности людей в отношении к морали могут быть сведены к двум: стремление к счастью, или себялюбие, и отрицание себялюбия, самоотрицание, хотя бы они в различные времена и у различных людей и были различны. Так и в кантовской философии, где стремление к счастью не отрицается, а лишь ставится позади, ставится в конце, а не в начале, где от него абстрагируют при исполнении долга, где никакой мотив счастья, как нечто нечистое, не должен быть примешан к исполнению долга.

 

* * *

 

Надменный категорический императив импонирует с точки зрения абстрактной философии; с точки же зрения природы – это всего лишь очень скромное, благочестивое пожелание. Антропология превращает императив в желательное наклонение, оптатив.

 

Оптатив – желательная форма глагола, «о если бы», «хорошо бы». Имеется в виду, что справедливое устройство общества становится всем желанно ранее, чем придумываются общие рациональные основания для его существования.

 

 

* * *

 

Нравственность есть не что иное, как истинная, совершенная, здоровая природа человека; ошибка, порок, грех – не что иное, как искажение, несовершенство, противоречие правилу, часто настоящий ублюдок человеческой природы. Истинно нравственный человек нравствен не по долгу, не в силу воли – это было бы создание нравственности из ничего, – он нравствен по природе. Хотя он и нравствен с помощью воли, но воля не основание, не источник его нравственности. Воля – это только подмастерье, а не мастер нравственности; только акушер, а не отец добродетели; только наследник, а не предок нравственной природы; короче, не первоначальная, не создающая сущность морали.

 

Здесь Фейербах возвращается к просветительскому представлению о нравственности как укорененной в подлинной природе человека. При этом если просветители отличали подлинную природу от неподлинной, развертывая социальную критику (развращенное общество развращает отдельного человека), то Фейербах опирается просто на различие природы и воли, показывая, что нельзя заключать от испорченности воли к испорченности природы. Природа может быть испорченной, но как «ублюдок», как соединение подлинно природного желания с искаженным велением воли, с порочным порывом к худшему.

Создающая – здесь в значении: созидательная, обычное в немецком языке предикативное употребление причастия.

 

Каждый, кто не хочет противоречить опыту и истории, согласится, если и не по отношению к добродетели вообще, то по отношению к отдельным добродетелям, что они очень часто имеют для себя основание не в особой моральной воле, а в природе человека. Этот человек ничего не знает о ненависти, зависти, жажде мести, высокомерии, лености, обжорстве; но свобода от этих недостатков или пороков, не благоприобретенная, а врожденная, есть одно с его остальной сущностью, которую ни один разумный человек не поставит на счет своей воли.

Тот вон человек свободен от порока погони за наслаждениями, нецеломудренности, излишества в еде и питье; но, быть может, потому только, что он от самой природы не имеет склонности к этим порокам. По крайней мере нередко бывают целомудренными и умеренными только потому, что не могут быть нецеломудренными и неумеренными по неизвестным и известным органическим основаниям. Даже моральный супранатуралист признает, что можно быть моральным, по крайней мере, можно поступать морально, не из чувства долга, а из склонности, из нравственного стремления, следовательно, не в силу моральной воли.

 

Вообще, классическая мораль исходила из того, что человек должен преодолевать себя. Поэтому, например, если человек не ворует, потому что он прикован к постели, или не развратничает, потому что бессилен в половом отношении, это не считалось добродетелью, потому что не требовало решительного и публично значимого действия, которое только и есть добродетель – показать себя перед людьми честным. Фейербах переворачивает эту логику, считая, что прикованный к постели человек найдет чем насладиться, в том числе и тем, что он не ворует, – но выглядит этот аргумент довольно натянутым.

 

«Сохранять же свою жизнь есть долг, и, кроме того, каждый имеет к тому еще и непосредственную склонность. Но… большинство людей… оберегают свою жизнь сообразно с долгом, но не из чувства долга… Оказывать, где только возможно, благодеяния есть долг, и, кроме того, имеются столь участливо настроенные души, что они и без всякого другого тщеславного или корыстолюбивого побудительного мотива находят внутреннее удовольствие в том, чтобы распространять вокруг себя радость… Ведь в максиме не хватает нравственного достоинства, а именно совершать такие поступки не по склонности, а из чувства долга». Но то, что относится к этим обязанностям, относится также и к другим. Больше того: нет долга, который не мог бы быть исполненным из склонности и который первоначально, прежде чем он был превращен в закон, не исполнялся бы именно так.

 

Цитата – из «Основ метафизики нравов» Канта. Такой морализм Канта часто высмеивался, например, в эпиграмме Шиллера:

 

Сомнение совести:

Ближним охотно служу, но – увы! – имею к ним склонность.

Вот и гложет вопрос: вправду ли нравственен я?

Решение:

Нет тут другого пути: старайся питать к ним презрение

И с отвращением в душе делай, что требует долг.

 

(Пер. В. С. Соловьева)

На самом деле Кант, конечно, не отрицал, что нравственный поступок могут сопровождать самые хорошие чувства, но он отказывался выводить природу нравственного поступка из природы этих чувств. Нападки на Канта продолжаются у Фейербаха и ниже.

 

 

* * *

 

Там, где бытие связано с волей, желание просто и желание быть счастливым – тождественны. Бытие без воли – это безразличное бытие; но бытие с помощью воли, бытие как предмет воли – это здоровье. Здоровье же есть не что иное, как бытие, соответствующее тому, что есть, его сущности, его органам и потребностям, его склонностям и стремлениям.

 

* * *

 

Интимнейшую сущность человека выражает не положение: «я мыслю, следовательно, я существую», а положение: «я хочу, следовательно, я существую».

 

* * *

 

Философия Канта, именно мораль, – это холостая форма без материи; мужчина без женщины и ребенка. «Чистый разум», чистое созерцание, чистая добродетель – это непорочное зачатие Святой Девы, если перевести на понятия протестантизма. Там нет мужчины, здесь нет женщины, нет матери.

 

* * *

 

Кант, не обращая внимания на счастье, ставит человеку долг для себя самого в качестве цели; это, может быть, имеет правильную педагогическую и моральную цель, но это не выражает никакой метафизической точки зрения, т. е. соответствующей сущности человека.

 

* * *

 

Кант написал свою мораль не только для людей, а для всех возможных разумных существ. Лучше бы он написал свою мораль не для профессоров философии, которые одни только и являются вне человека этими разумными существами, но и для поденщиков и дровосеков, для крестьян и ремесленников! На каких, совершенно иных, началах он бы ее обосновал! Как трудно дается жизнь этим людям; как вся их деятельность уходит только на то, чтобы прокормить себя; как счастливы они, если могут накормить и одеть себя и своих близких! Как ясно у них гетерономия является автономией, эмпиризм – законом их морали!

 

Кант признавал существование ангелов и инопланетян и считал, что законы морали подходят и для них. Именно поэтому «чувства» не играют никакой роли в моральной системе Канта. Продолжателями Канта являются научные фантасты, от Карела Чапека до Роберта Шекли, создающие моральные законы для роботов, андроидов и других разумных существ, не являющихся людьми. Фейербах, в отличие от Канта, видит в морали совокупность частных социальных практик и требует адаптировать мораль к нуждам разных социальных групп.

 

 

* * *

 

Можно быть недостаточно идеалистичным по отношению к самому себе, ставя перед собой идеалистические требования воли, «категорические императивы», но по отношению к другим, исключая определенные случаи, которые в высшей степени трудно установить, быть недостаточно материалистичным; недостаточно стоиком по отношению к себе, по отношению же к другим – недостаточно эпикурейцем.

 

* * *

 

Свобода в популярном, т. е. общем смысле, означает не что иное, как отсутствие очевидного принуждения. То, что человек делает по принуждению, он делает не свободно и не охотно, ибо «охотно» и «свободно» совпадают.

 

* * *

 

Мораль, возникшая из религии, – это лишь милостыня, выбрасываемая людям, этим бедным, т. е. нищим, из сокровищниц церкви и теологии. Священник – это только моральный раздаватель милостыни.

 

* * *

 

Счастье? Нет, справедливость (la justice)! Но справедливость – это только взаимное, или двустороннее, счастье; в противоположность к одностороннему, эгоистическому, или пристрастному, счастью старого мира.

 

* * *

 

Все люди – эпикурейцы, только, увы! многие – эпикурейцы лишь в желании, а не на деле; другие же – эпикурейцы на деле, не зная и не желая знать, что они таковы. Благополучие и удачи так были связаны с ними от рождения, что они не замечают, как посреди своего теоретического христианства и его добродетелей отречения, требования которых они со своей стороны никогда не исполняли, они по уши погрязли в эпикуреизме.

 

* * *

 

Греческое, сократическое «познай самого себя» имеет своим смыслом и целью не только смирить нас, показать нам наши недостатки и ничтожность, как христианское смирение, которое именно потому выродилось в неестественность, в неискренность, в лицемерие, – но имеет целью и возвысить нас, поощрить нас к самосознанию и сознанию добра в нас.

 

Смирение – в первоначальном смысле умение поставить себя на последнее место и теоретически, и практически; не просто скромность, а определенная, в том числе социально значимая, позиция. Фейербах исследует не смысл понятия, а только его частное социальное функционирование.

 

 

* * *

 

Добр и «нравствен» только тот, кто исключительно и единственно, абсолютно и безусловно имеет своим принципом и критерием благо человека. Можно быть нравственным человеком в смысле господства над собой, в смысле отрицания чувственности, верующим и религиозным человеком и тем не менее быть злым человеком в сердце. Только безусловно хорошо относиться к людям и значит быть добрым. И больше ничего.

 

* * *

 

Мое моральное требование к людям ограничивается единственно тем, чтобы они не делали ничего злого. Если мы достигли этого – а как мы еще далеки от этого! – тогда все более высокие требования вытекают отсюда сами собой или большей частью оказываются ненужными.

 

 

Право и государство

Перевод С. Бессонова

 

Этот труд – посмертно опубликованный черновик Фейербаха к неосуществленному сочинению. Опасаясь, что войны приведут к установлению диктатур и ко всеобщей мобилизации, которая разрушит правовое сознание людей, он считал, что нужно разработать правовую систему, которая будет доказывать необходимость права. Право для Фейербаха проистекает не просто из регулирования отношений в обществе или естественной интуиции, это одна из форм выражения самосознания, как государство – одна из форм выражения социального взаимодействия. Право и государство – не итоговый результат развития, но что-то вроде экзамена, который сдает общество на собственную зрелость. В конце жизни Фейербах опять ведет разговор с Кантом. Может ли быть основанием нравственного поступка императив разума, скрытый от самого разума, выступающий только как нравственная необходимость? Или «долг» можно перевести на язык современной социологии и говорить об обязанностях людей друг перед другом для достижения счастья? Фейербах, конечно, создавал учение о праве, не сводящее его ни к обязанностям, ни к удовольствию от их исполнения. Право – это определенная направленность интуиции общества, а сколько на кого будет возложено обязанностей – это может стать уже предметом общественной договоренности. Так же как государство – это не столько результат учредительной воли или требования безопасности, но интуитивно принимаемое положение дел, и как уменьшить количества насилия или злоупотреблений – уже зависит от каждого, кто может объяснить, как правильно действовать в таком положении дел. Не рассчитывая на установление прямой демократии в ближайшие годы, Фейербах надеялся все же на новую волну просвещения.

Я живу не потому, что я имею право жить, но потому я и имею неоспоримое право жить, что живу. Право есть нечто вторичное; праву предшествует то, что не является правом, т. е. то, что есть больше права, что не является человеческим установлением. Истина и достоверность права опираются только на истинность и достоверность чувств. Ими одними только оценивается подлинность подписи, подлинность клейма, подлинность монеты – от них зависит публичный кредит. Тождество личности, сознания! Но может ли оно быть без тождества тела, которое одно только является чувственно удостоверенной вещью?

Право первоначально не зависит от закона, а, наоборот, закон зависит от права. Закон закрепляет только то, что является правом и по праву, только превращает право в долг для других. Величайшее нравственное зло возникает потому, что люди затушевывают различие между собой и другими, различие в тождестве. Разумеется, мы оба люди; но это самое малое, это разумеется само собой. Равенство следует выдвигать против высокомерия, которое не позволяет другому быть человеком, которое считает себя выше него стоящим, преимущественным существом, существом особого рода, особого племени, как некогда дворянство считало себя в отношении к плебсу, к бюргерству; стало быть, равенство следует выдвигать против искусственного различия.

 

Бюргерство – буржуа, буржуазия, все городские жители, в противоположность как аристократии, так и сельским жителям.

 

Ни политика, ни государство для себя самих не являются целью. Государство растворяется в людях, существует только по воле людей. Субъективный человек, так называемый субъективный человек – вот истинный человек, истинный дух. Это истина христианства. Мы не возвращаемся назад из христианства к языческой государственной жизни, где человек растворялся в государстве, где гражданин стоял выше человека в его целостности, хотя, конечно, даже гражданин был более человеческим и идеальным существом, чем современный «подданный». Отличие от христианства может состоять только в том, что субъективный человек наполняется содержанием реального мира, в том, что небесная, супранатуралистическая субъективность становится практической субъективностью.

 

Иначе говоря: для современного государства каждый гражданин должен быть «свят». Фейербах говорит, по сути, о концепции прав человека.

 

Свобода состоит не в чем ином, как в том, чтобы доставить человеку неограниченную сферу действий, соответствующую его целостности, всем его силам и способностям. Если государство, в отличие от субъективного духа, выставляется как объективно истинное, то человек деградирует до степени машины, обесчеловечивается, приносится в жертву государству как абстрактное количество. То, чем человек является в мнении, то, чем он представляется, полагается выше того, чем он является в действительности. В государстве, где все зависит от милости и произвола самодержца, каждое правило становится шатким, из души с корнем вырывается представление о «вечном нравственном законе», убеждение в необходимости добродетели; вырывается убеждение в необходимости строгой справедливости, не делающей ни для кого исключения; вырывается чувство самостоятельности, мужество и стремление к добродетели.

 

Фейербах замечает, что абсолютистская монархия или диктатура основана на создании чрезвычайных законов, подрывающих доверие к естественным и «вечным» законам, в том числе нравственным. Например, объявление войны подрывает доверие к естественному и религиозному запрету на убийство.

 

Неограниченная монархия – это безнравственное государство. История – это исключительно процесс очеловечивания человечества; первое и ближайшее к человеку как таковому является последним и отдаленнейшим. То, что человек выражает свою сущность посредством опредмечивания, рассматривая ее сначала как отличную от себя и над собой пребывающую сущность, прежде чем он начинает рассматривать ее как свою сущность, – что этот путь правильный – тому история представляет тривиальнейшие примеры. То, что для католицизма было божественным учреждением, то для протестантизма стало человеческим установлением.

 

Божественное учреждение – имеется в виду литургическое благословение монархии в католических странах. Далее Фейербах замечает, что пацифизм становится возможен там, где монархия утратила свою сакральность, что, приблизительно, но не во всех подробностях, соответствует истории Европы.

 

Положение: «мир – от Бога», одинаково с положением: «король – от Бога». Сколь истинно королевство Божией милостью, столь же истин и мир Божией милостью. Там на место естественного опосредствования, условия, причины, здесь на место политического опосредствования, условия, причины ставится воображаемая причина. Путь истории человечества, конечно, есть путь, предназначенный ему, потому что человек следует движению природы, как он следует, например, движению потока.

Люди тянутся туда, где они находят место, и притом место, им соответствующее. Они локализуются, они определяются местом, в котором они живут. Сущность Индии – это сущность индийца. Индиец есть то, что он есть и чем он стал только в качестве продукта индийского солнца, индийского воздуха, индийских вод, индийских животных и растений. Каким путем, следовательно, мог бы человек произойти первоначально не из природы? Люди, которые первоначально приспособляются ко всякой природе, возникли из природы, которая не терпела крайности.

 

Фейербах здесь придерживается распространенной в его время теории географического детерминизма, выводившей особенности характера и жизни народов из географических условий их существования. Индийцы взяты просто как достаточно экзотический пример, для чистоты эксперимента.

 

Дуализм, раздвоение – это сущность теологии, раздвоение же является и сущностью монархии. Там мы имеем противоположность Бога и мира, здесь – противоположность государства и народа. Там, как и здесь, собственная сущность противостоит человеку как другая сущность; там – в качестве всеобщей сущности, здесь – в качестве действительного, личного, или индивидуального, существа. «Государи суть боги», т. е. существа, которые кажутся чем-то иным, что они суть в действительности, – существа, которые на деле не отличаются от других людей, в воображении же почитаются существами другого, высшего, рода. Воображение – это сила теологии, и воображение же – сила монархии.

До тех пор государи будут господствовать над человечеством, пока воображение господствует над ним. Роскошь, помпа, блеск, видимость – на одной стороне; нищета, нужда, бедность – на другой – вот необходимые атрибуты монархии. Сила воображения находит удовольствие и раскрывается только в превосходных степенях; высшему счастью соответствует только глубочайшее несчастье, небу – только ад, Богу – только дьявол.

Превращение теологии в антропологию в области мышления – это превращение монархии в республику в области практики и жизни. Свобода, конечно, есть самое высшее, но столь же мало, как и идея, она есть начало; она – цель; не физическая, прирожденная способность – человек не рожден свободным; она есть результат образования, конечно, на основе соответствующих врожденных дарований. Нет ничего более смешного, как верить в то, что люди стали бы несвободными вследствие веры в необходимость человеческих волевых поступков или стали бы свободными благодаря метафизическому учению о свободе.

 

Для Фейербаха свобода является вершиной социальных практик, поэтому для ее достижения необходима мобилизация всех практик, включая образование, просвещение, раскрытие талантов людей. Это отличается от концепции свободы как имеющей собственное содержание независимо от социальных практик, например, в либерализме, где социальные практики просто проверяют свободу на прочность или ставят границы злоупотреблениям свободой, но не производят ее и не ведут к ней, а разве что показывают ее практическое преимущество над несвободой. Позиция Фейербаха скорее демократическая и социал-демократическая, чем либеральная.

 

Каким образом согласуется с естественной необходимостью свободы беззаконность фантазии, заблуждения, отклонения от необходимости? Этот упрек так же нелеп, как если бы той истине, что движения животных следуют законам рычага, механики, был противопоставлен вопрос: как же согласуются с этой законосообразностью прыжки и скачки животных, беганье туда и сюда, падение и спотыкание? Свобода, как и все подобные общие слова, берется в таком неопределенном смысле, что для многих отрицание свободы, т. е. фантастической свободы, тождественно с отрицанием даже произвольной перемены места, так что для них выражение: «человек не свободен» – это все равно, что «человек не есть человек, т. е. двигающееся существо, а лишь растение, камень».

 

Фейербах оспаривает наивное понимание свободы как расширения возможности выбора, потому что тогда придется все чаще выбирать какие-то эксцентрические поступки. Свобода для него – это уже состоявшийся выбор подлинной природы. Далее спиритуалист, признающий только дух, а не природу, приводится как пример человека, вообще не понимающего, что такое свобода, а требующего свободы только под влиянием своих друзей.

 

Я не понимаю, каким образом может идеалист или спиритуалист, если он по крайней мере последователен, ставить своей целью внешнюю политическую свободу. Ведь спиритуалисту достаточно духовной свободы; чем больше давление извне, тем больше он имеет оснований пользоваться, напротив, внутренней свободой. Политическая свобода в понимании спиритуалистов – это материализм в области политики. К действительной свободе на самом деле относится также и свобода материальная, телесная. Свобода печати даст простор и воздух не только моей голове, но и моему сердцу, моим легким, моей желчи. Спиритуалисту же достаточно мысленной свободы.

Из речи Кастеляра против испанской монархии: «История человечества есть постоянная борьба между идеями и интересами; последние всегда побеждают на мгновение, длительно же побеждают всегда идеи». Что за противопоставление? Разве идеи не являются также интересами? Интересами, на мгновение только не узнанными, презираемыми, еще не действительными, не признанными законом, интересами, противоречащими особым интересам отдельных, ныне господствующих, сословий, интересами, пока еще существующими только в идее, всеобщими человеческими интересами? Не является ли справедливость общим интересом – интересом тех, с кем поступают несправедливо, хотя бы, что разумеется само собой, и не интересом тех, кто пользуется этой несправедливостью, т. е. не интересом сословий и классов, находящих удовлетворение только в преимуществах перед другими классами.

 

Эмилио Кастелар и Риволи (1832–1899) – испанский политик-республиканец, историк, поэт, премьер-министр и президент Испании в 1873–1874 годах, после восстановления монархии продолжал партийную деятельность и выступал как конституционалист.

 

Короче говоря, борьба между идеями и интересами представляет собой борьбу между старым и новым. Сколько социальных зол могло бы, тем не менее, быть устранено так легко или, по меньшей мере, не приводя к большим расстройствам, как, например, недостатки на эмигрантских кораблях, хотя они устраняются только тогда, когда достигли такого пункта, что продолжение старой практики стало совершенно невозможно. Так всегда только под давлением, всегда только по принуждению поступает человек, так поступают и правительства и никогда не поступают самопроизвольно, как можно было бы ожидать по их красивым речам; никогда не поступают свободно, разумно и предусмотрительно.

Какая разница между народом и чернью? Если чернь верит или делает то, что нравится или представляется полезным господствующим, то чернь является народом; в противоположном случае народ является чернью.

 

[1] «Очень вероятно, что своими познаниями о свойствах почти всех растений мы обязаны именно тому, что человек первоначально находился в состоянии варварском и часто вынужден был, для удовлетворения голода, есть все, что только можно изжевать и проглотить» (Дарвин. Изменение животных и растений под влиянием одомашнивания) – примечания здесь и далее Л. Фейербаха.

 

[2] См. об этом К.Ф. Кёппeн. Религия Будды и ее возникновение. Берлин, 1857, в особенности стр. 304–309.