IV. Согласование буддизма со стремлением к счастью

 

Но в самом деле жизнь благо и даже ценное благо? Кто говорит это? Только эпикуреец, вульгарный материалист или сенсуалист. Истинный мудрец говорит противоположное: жизнь – это зло или, точнее, просто зло, зло как таковое, радикальное зло. Счастливая жизнь – это все равно что деревянное железо, ибо быть живым и быть несчастным – это одно и то же.

 

Философия Эпикура была признана наиболее близкой к эвдемонизму античной философией, при этом Фейербах скорее воспроизводит риторику своих противников, обвинявших его в вульгарном материализме и сенсуализме (то есть предпочтении чувственных ощущений данным интеллектуального познания). Далее Фейербах воспроизводит пессимистическое отношение к жизни, которое в его время сближалось прежде всего с буддизмом, с представлением о жизни в мире как проклятии, от которого надо освободиться через развоплощение.

 

Если мы согласимся с тем, что жизнь есть благо, тогда, конечно, все, что не находится в противоречии с жизнью, что не убивает ее, не находится и в противоречии со стремлением к счастью. Если же, напротив, жизнь, а следовательно, и воля к жизни считается совершенно безумной волей пытаться жить счастливо, считается радикальным несчастием или радикальным злом, ибо от несчастья ко злу только один шаг, считается чем-то, подлежащим отрицанию, то тем самым решительно осуждается и все учение о счастье.

 

Фейербах сразу находит противоречие в таком упрощенном буддизме: ведь если вся жизнь есть несчастье, то тогда ум навсегда отделен от воли, ум безумен, воля безумна, а значит, нам придется отрицать и ум, и волю. На это философы-пессимисты ответили бы более четким различением «родового» и «видового» понимания человека: для человеческого рода жизнь несчастна, но каждый человеческий вид ввиду этого несчастья стремится к обретению чисто духовного счастья, никак не связанного с этими родовыми свойствами жизни.

 

Тем самым доказывается, что в человеке существует неоспоримое и необъяснимое противоречие со стремлением к счастью, доказывается, что это стремление не бесконечно, не непреодолимо, что оно – не начало и конец человеческой природы, что над счастьем, над волей, над жизнью, над бытием вообще существует еще что-то; что, следовательно, небытие является высшим и лучшим из того, что только можно мыслить и желать. Таким очевидным противоречием, которое не скрыто в темноте биологии или психологии, но открыто бросается в глаза на исторической арене, является буддизм, если обойти молчанием другие подобные, но не столь значительные явления, буддизм, высшей мыслью и желанием которого, по крайней мере в его первоначальной неподдельной форме, является, как известно, не счастье и не блаженство, а как раз – ничто, небытие, нирвана.

 

Фейербах излагает расхожие формулы буддизма, как он тогда был известен в Европе. Конечно, в самой философии буддизма нирвана – не небытие, а некоторое особое состояние духа, не имеющее отношения ни к бытию, ни к небытию.

 

Но и это при поверхностном взгляде не объяснимое эвдемонизмом, или стремлением к счастью, противоречие оказывается при ближайшем рассмотрении в полном согласии с ним. Эвдемонизм настолько врожден человеку, что мы совсем не можем мыслить и говорить, не пользуясь им, даже не зная и не желая этого. Если я говорю, что ничто, или небытие, есть самое высшее из того, что я могу себе мыслить, то я должен прибавить также и то, что высшее из того, что я могу пожелать себе, стало быть, лучшее из того, что я могу мыслить себе, должно быть бессмысленным и нелепым, если, впрочем, это высшее не является таковым в высшей степени.

 

Фейербах применяет аргумент, известный в средневековой философии как «онтологическое доказательство бытия Божия»: если Бог есть наилучшее из того, что мы можем помыслить, а лучшее явно обладает бытием, потому что не быть – это плохо, а не хорошо, то Бог есть. Только он применяет аргумент не к Богу, а к предмету индивидуального желания.

 

Мышление без желания мыслить – будь то даже самое трезвое, самое строгое, будь то даже математическое мышление, – без ощущения удовольствия или счастья в этом мышлении – это пустое, бесплодное, мертвое мышление. Тот, кто не забывает хотя бы только временно пищи и питья из-за математики, кто, как француз, не знает и не ощущает «Recreations mathématiques», или, как немец, – «mathematischen Erquickungsstunden», «deliciae mathematicae», тот ничего и не достигнет в математике, ибо только то, что делает счастливым, только то и изощряет.

 

Французское, немецкое и латинское выражения можно перевести как «Математические досуги», решение математических задач в свое удовольствие.

 

Если, таким образом, нирвана в себе и первоначально есть только «потухание и угасание», если она не значит ничего другого, кроме чистого уничтожения, то все же для меня, пока я еще не в нирване, пока я еще живу, а стало быть, и страдаю, представление о моем уничтожении как уничтожении моих болей, страданий и зла является блаженством, вожделенным исполнением желания[2]. Буддизм – это, конечно, не эвдемонизм в смысле Аристотеля, Эпикура, Гельвеция или какого-нибудь малоизвестного немецкого философа, ибо немцы могут гордиться тем, что у них нет ни одного знаменитого и великого философа, которого можно было бы считать эвдемонистом. Какова страна, каков народ и человек, таково и его счастье.

 

Фейербах иронизирует над немецким идеализмом, который исходил из приоритета духовного и поэтому не одобрял ни бытовой, ни философский эвдемонизм.

 

Чем ты, европеец, являешься, тем не являюсь я, азиат, именно индиец (а ведь индиец как раз и является первоначальным буддистом) и, следовательно, то, что является твоим счастьем, не является моим, то, что тебя ужасает, меня приводит в восторг, то, что для тебя является Медузой, то для меня является Мадонной. Муки существования, к которым помимо мук природы принадлежат также и муки политики, и религиозные страхи, так глубоко вошли в мою плоть, настолько высосали из меня всякую радость и силу жизни, что я знаю только одно бытие – это бытие муки, и одно небытие – это небытие муки.

 

Медуза – в древнегреческой мифологии имя одной из Горгон, взгляд которой превращал любую вещь в камень. Действие Медузы Фейербах понимает исходя из метафоры «окаменеть от ужаса», и противопоставляет такому окаменению умиление (растроганность) перед образом Мадонны.

 

Буддизм – это не откровение здорового, естественно-сильного, прямого и разумного стремления к счастью, а откровение больного, сумасбродного и фантастического стремления к счастью, не видящего из-за зла блага, оскорбленного и обиженного злом, которое связано с каждым благом, именно злом бренности, сменой смерти и возрождения жизненного наслаждения. «Если участь всех творений такова, чтобы состариться, – восклицает Будда, – то к чему мне удовольствие и радость, если я также подвержен закону старости? Горе юности, разрушаемой старостью, горе здоровью, разрушаемому всякого рода болезнями! О, если бы старость, болезнь и смерть были навсегда парализованы!» Но горе также и той бесчувственности и близорукости, которые воспринимают голос стремления к счастью только в плоских немецких гоп-ца-ца! ю-ху! или в грубых выкриках: – ура! – и не воспринимают их также и в криках предупреждения и в жалобных звуках индийского уныния и тоски!

Даже аскетический буддист в такой же степени, как и наш брат, не находит никакого удовольствия в болезни. Наоборот, столь же ревностно, как и мы, он ищет какой-нибудь панацеи, какого-нибудь лекарства, которое исцелило бы его от всех болезней и зол, мучительно им воспринимаемых. Но так как он своей чрезмерно раздраженной нервной системой воспринимает и ощущает самую жизнь как болезнь, то понятно, что он находит это лекарство только в смерти.

Поэтому нирвана, между прочим, определенно называется «лекарством, которое устраняет все страдания и исцеляет все болезни». Нирвана не есть положительное счастье, так же как лекарства не являются наслаждением, – благо тому, кто в них не нуждается, – но все же и лекарства относятся к уже упоминавшимся изобретениям стремления к счастью. Ботаника и химия, которые играют теперь столь большую роль в мире, обязаны, как показывает история, своим происхождением только себялюбивому желанию человека не заболеть, а если он уже имел несчастье заболеть, то желанию вновь выздороветь.

 

Фейербах настаивает на происхождении всех наук из практических нужд человека, например, таких как забота о здоровье. Для него любая теория возникает только после того, как соответствующая ей практика станет привычна людям.

 

Стало быть, не буддизм, нет, а только католицизм и в особенности иезуитизм, считающийся, однако, теперь тождественным с истинным католицизмом, вызвал явления и поступки, которые безусловно находятся в противоречии с человеческой природой, с человеческим разумом, с человеческим стремлением к счастью, поступки, которые как раз являются в высшей степени отвратительными, даже мерзкими и ужасными, и вместе с тем нелепыми и вздорными. Для доказательства приведу некоторые примеры, и притом так, как они случайно подвертываются мне под руки: «Святой Алоизий Гонзага, например, для того чтобы не подвергать опасности свою девственность, избегал так тщательно вида женщин и общения с ними, что даже не доверял себе посмотреть на лицо своей матери».

 

Алоизий Гонзага (1568–1591) – итальянский аристократ, монах ордена иезуитов, помогавший больным во время эпидемии чумы и умерший от заражения в молодом возрасте. На самом деле боязнь даже зрительного и мысленного соприкосновения с родителями была и в раннем монашестве, о чем есть много рассказов в патериках (собраниях историй о монахах-аскетах). Например, когда одному монаху сказали, что его отец умер, он ответил: «Что за богохульство? Мой Отец бессмертен», признавая тем самым только небесного Отца. Фейербах исходил из обыденных буржуазных привычек и поэтому считал поведение этого юного монаха дикостью, но благодаря психоанализу Зигмунда Фрейда мы сейчас знаем, насколько на самом деле серьезной вещью может оказаться эдипов комплекс.

 

Даже на лицо своей матери! Пришло ли бы когда-нибудь в голову буддисту, несмотря на его заботу о целомудрии, чтобы вид его почтенной матери мог разбудить в нем нецеломудренные мысли и желания?! Святая Адельгунда, – конечно, не иезуитка по происхождению, но все же такая святая, которая выставляется иезуитами в качестве образца, – просила Бога, чтобы Он послал ей злокачественный рак на ее девственную грудь, и молитва ее тотчас же была исполнена. Просили ли вы хоть однажды чего-либо подобного у Бога?… Но эта святая девственница не удовольствовалась тем, что она отвергла все наслаждения придворной жизни, не удовольствовалась даже тем, что вместо них она мучилась столь ощутительными страданиями; сверх всего того она возжелала еще, чтобы Бог отнял у нее всякий вкус, который она ощущала в необходимой пище и питье, и после того как она вкусила, если так можно выразиться, крошечку небесного хлеба, которую ей доставил святой Петр, прелесть всех кушаний изменилась для нее в настоящую горькую желчь. При всей своей неумеренной умеренности и сдержанности разве дошел бы буддист до такой извращенности и нелепости?!

 

Альдегунда Мальбоденская (630–ок. 700) – настоятельница монастыря во Франции, действительно скончавшаяся от рака и почитавшаяся как целительница от рака груди. Достоверных свидетельств о ее жизни немного, хотя ее историчность несомненна. В ее житие, которое цитирует Фейербах, явно попали некоторые общие места из житий, связанные с иногда провокационным отказом от удовольствий. В эпоху Контрреформации любили мысленные или практические эксперименты, которые должны были отвратить монаха от соблазнов, от наслаждения едой, питьем и телесной близостью: например, в случае вожделения рекомендовалось представить, что под кожей у женщины слизь и полные кала кишки, а за едой предлагали первое, второе и третье смешать вместе в одной тарелке, потому что они все равно смешаются в организме.

 

Святой Ксаверий так далеко зашел в любви к нищим и больным, в самопреодолении и в умерщвлении своих чувств, что пил даже воду, которой он обмывал отвратительные и неизлечимые язвы, больше того, высасывал даже гной из венерических чирьев. Конечно, и буддийский фанатик и мученик возбуждает свою жертвенную любовь к людям, – от которой мы, впрочем, по ходу наших мыслей, должны здесь отвлечься, – до самой высшей, почти сверхчеловеческой степени. «Он отдает, например, свою плоть и кровь для того, чтобы спасти умирающих», но все же он бесконечно далек от того, чтобы любовь к людям, любовь к нищим и больным доводить до лобзаний их отвратительных чирьев и язв. На такое способен лишь святой католицизм.

 

Франциск Ксаверий (1506–1552) – один из основателей ордена иезуитов, миссионер в Индии и Японии. Он действительно во время своих путешествий лечил больных. Представление о том, что святой может прикасаться к ранам прокаженного и не заразиться, вполне средневековое, достаточно вспомнить легенду о святом Юлиане Милостивом, который вымыл и согрел прокаженного.

 

О, святой Ксаверий! Я опровергнут, побежден, я погиб, если мне не поможет небо, если оно не перенесет меня своей всемогущей дланью через эту бездну сверхчеловеческих и сверхъестественных неопрятностей! Но ты, святой Ксаверий, и ты, святой Алоизий, и вы, святые католической церкви, вкупе и порознь, вы все же не собьете меня с толку и не лишите меня моего разума, моего принципа счастья. Даже и ты, святой Ксаверий, которого я вторично называю образцом сравнительно с другими, ты потому с наслаждением высасывал даже гной из венерических чирьев, что ты в этом гное предвкушал только манну небесной сладости и блаженства. «О святая вечность, которой я жду! Как сильно заслуживаешь ты, чтобы я из любви к тебе… терпеливо перенес бы что-нибудь обременительное… Я буду вечно счастлив! Вы, наслаждение и величие этого мира, какими дурными и презренными кажетесь вы, когда я вспоминаю о небе!»

 

Здесь Фейербах цитирует один из церковных календарей с житиями святых.

 

Пусть даже на земле я буду глуп, как осел, пусть я катаюсь, как свинья, в навозе, лишь бы только в небесах церкви, которая одна только спасает душу, я стал ангелом! «Полузверь, полуангел», т. е. теперь зверь, а когда-нибудь ангел, но только, ради всего, не человек!

 

Немецкая поговорка, которую приводит философ, – вероятно, народное понимание концепции двойной природы человека, состоящего из души и тела. Фейербах отвергает поведение святых Контрреформации прежде всего как политически неприемлемое: ведь для освящения государства тогда надо поощрять святость, далекую от нормы разумного поведения, как его понимает Фейербах. Поэтому далее у него следует по сути небольшой политический фельетон, в духе газетных фельетонов его времени.

 

Твое вечное спасение души и даже твое счастье годны лишь для наших земных, папских областей. Но перед человеком, перед земным счастьем исчезает небесное счастье, исчезает церковь со своими епископами милостью Божьей, исчезает также и государство со своими королями и князьями Божьей милостью. Если нет святых на небе, то нет больше святых и на земле, нет больше святости, по крайней мере, нет исключительной святости, ограниченной только одним человеком и в государственном праве. Поэтому придет еще время, если мы даже и не доживем до него, когда этот или какой-нибудь новый немецкий «Ришелье» и святой Ксаверий не тайно и не приватно, как, может быть, они делают теперь, а открыто и торжественно заключают друг с другом братский союз. Чего мы только уже не пережили! Разве уже не видели мы, как исчезают в чистой гармонии такие противоположности, которые обычно никак не примиримы друг с другом? И что еще только разоблачит будущее? Какие маски спадут тогда? И сколько их! Ибо что у нас не является только маской? Не состоит ли политика государства и особенно церкви единственно в том, чтобы прикрыть, замаскировать ее безграничную пустоту, ее беспочвенную бессодержательность, ее кричащее противоречие с благом и сущностью человека?

 

Фейербах утверждает, что если святость понимается исключительно как публичная демонстрация эксцентрики, то она может быть поставлена на службу клерикализму, и новый Ришельё, духовно-политический лидер, начнет использовать святость как политическую технологию.