Девице, у которой рукава были засучены и грязны

 

Вы, у кого из рукавов

Амуры вылететь готовы,

Вы предоставили им кров

Не очень чистый, хоть и новый.

 

Поклонников имея тьму,

Царя над их толпой покорной,

Вы вправе их загнать в тюрьму,

Но пусть она не будет черной.

 

Я отдал сердце вам, и вот

Оно страдает и томится:

Как узника, что казни ждет,

Вы держите его в темнице.

 

Пылая день и ночь в огне,

Не я ли был тому виною,

Что ваши рукава вполне

Сравнимы с дымовой трубою?

 

 

ПЕСНЯ

 

Один от ревности сгорает

И проклинает дни свои,

Другой от скуки умирает,

Я умираю от любви.

 

Сковали Прометею руки;

Орлом терзаем, весь в крови

Не умер он от этой муки,–

Я умираю от любви.

 

Так говорил Тирсис, и сразу

Смолкали в рощах соловьи,

Когда произносил он фразу:

«Я умираю от любви».

 

У статуй сердце разрывалось,

И эхо грустное вдали

Среди деревьев откликалось:

«Я умираю от любви».

 

 

ПЕСНЯ

 

Везет девицам в наши дни –

Все при любовниках они.

Господни милости бескрайны

Год урожайный!

 

Ведь прежде – шел за годом год –

Мужчины были точно лед.

Вдруг вспыхнули необычайно –

Год урожайный!

 

На них еще взлетит цена!

Да, хахаль в наши времена

Дешевле репы не случайно –

Год урожайный!

 

Все ближе солнце льнет к земле,

Любовь царит в его тепле

И кровь кипит… Но в чем здесь тайна?

Год урожайный!

 

 

АДАН БИЙО

 

 

ГОСПОДИНУ ДЕ М…

 

Покуда хорошо рубанком я владею

И этим жизнь свою способен поддержать,

Я больше во сто крат доволен буду ею,

Чем если б весь Восток мне стал принадлежать.

Пусть все, кому не лень, спешат в своей гордыне

Залезть на колесо незрячей той богини,

Что вводит нас в обман, – я в стороне стою:

Пилюлю горькую она позолотила,

У входа в тихий порт подводный камень скрыла,

Не мать, а мачеха – скрывает суть свою.

 

Я не хочу владеть известными правами

Тех, кто оспаривает друг у друга честь

Происхождения, как будто между нами

Не может быть родства, хоть общий предок есть.

Я не хочу скрывать, что родом из деревни

И что пасли овец, как пас их предок древний,

Мой дед и мой отец, свой покидая кров.

Но пусть отмечен я – и по родным и близким –

На языке людей происхожденьем низким,

Я говорить могу на языке богов.

 

Теченью лет моих уже не долго длиться.

Но если б вновь мой день исполнен был огня,

Видна для смертного последняя граница,

Коль быть пли не быть не важно для меня.

Когда из этого ствола с его корнями

Уйдет моя душа, чтобы в зарытой яме

Плоть стала падалью, во власть червей попав,

То в тех местах, где дух найдет себе обитель,

Мне будет все равно, какой земной властитель

Воздвигнет свой алтарь, вселенную поправ.

 

Вельможе, если он взирает в изумленье,

Как я работаю рубанком – не пером,

Скажу, рассеивая знатных ослепленье,

Что не дано ему владеть своим добром.

Хотя не равным был раздел даров природы

И разные пути нас провели сквозь годы,

Пасует спесь его пред бедностью моей:

Я для сокровищей ларец ему строгаю,

А может быть, и гроб, и в нем, я полагаю,

Он будет выглядеть куда меня бедней.

 

Судьба, дарующая славу и величье,

Не обосновывает выбор свой и дар;

Какое б ни было им придано обличье,

Всему приходит срок, нежданный, как удар.

Был государь, чья власть до неба простиралась,

И слишком пеболыной земля ему казалась,

Чтоб трон свой возвести, закон воздвигнуть свой.

Его наследнику пришлось настолько скверно.

Что, с голодом борясь и с нищетой безмерной,

Он так же, как и я, орудовал пилой.

 

Какие странности присущи переменам!

И не гласит ли речь священная о том,

Что тот, кто ангелом был самым совершенным,

Стал отвращение и страх внушать потом?

Не говори же мне о пышности и славе,

С осколками стекла их блеск сравнить мы вправе!

Едва приблизишься и поглядишь в упор –

Стекло уж не блестит, и прочь идет прохожий.

А звон моей пилы мне во сто крат дороже,

Чем весь придворный шум и королевский двор.

 

 

ИСТИННЫЙ ПЬЯНИЦА

 

Едва верхи холмов родимых

Блеснут вдали в лучах дневпых,

Уж я в занятиях любимых,

Средь бочек, сердцу дорогих.

Отпив стакан до половины,

Я солнцу задаю вопрос:

Где, мол, видало ты рубины

Крупней усеявших мой нос?

 

Когда я пью – а пью всегда я,

Спокойный сохраняя вид,–

На свете сила никакая

Мое блаженство не смутит.

Услышу ль гром над головою:

Ага! я думаю, с небес

Увидел лик мой с перепою

И труса празднует Зевес.

 

Когда‑нибудь, хватив как надо,

Вздремнув за рюмкою слегка,

Я вдруг неслышно в сумрак ада

Спущусь из мрака погребка.

А там, не тратя время праздно,

Переплывая Ахерон,

Я вновь напьюсь – и от соблазна

Со мной нарежется Харон.

 

Приобретя права гражданства,

С Плутоном в сделку я войду,

Открою погреб свой – и пьянство

И день и ночь пойдет в аду.

В честь Вакха песни в царстве смерти

Затянет дружно хор теней,–

А перепуганные черти

Напьются сами до чертей.

 

Не предаваясь воздыханьям,

Такие ж пьяницы, как я,

Придут обильным возлияньем

Почтить мой прах мои друзья.

Пусть в этот день пускают смело

Вин самых старых всех сортов

Сороковые бочки вдело

И выпьют сорок сороков.

 

С приличной делу простотою,

Чтоб не совсем пропал мой след,

Поставьте бочку над плитою

И в этой бочке мой портрет.

А чтоб почтил меня прохожий,

Пусть надпись скромная гласит:

«Под этой бочкой с пьяной рожей

Горчайший пьяница зарыт».

 

 

СИРАНО ДЕ БЕРЖЕРАК

 

 

МИНИСТР ДЕРЖАВЫ ПОГОРЕЛОЙ

( Фрагменты из бурлеска )

 

Меня замучил острый зуд

(Какой укушен я блохою?)

Немедля сочинить сей труд,

Чтоб в нем воспет был неуч, плут.

Я доблести его открою:

Его давно галеры ждут,

А в пьянке он – ни в зуб ногою!

 

Откуда эта страсть моя?!

Быть может, черти душу манят?

Всего лишь фехтовальщик я,

Так чем же разум пылкий занят?

Перо острее лезвия,

И уж оно‑то не обманет!

 

Подай мне, паж, горшок чернил

Для сатирической затеи!

Узнает он, каков мой пыл,–

Тот, кого славили лакеи!

Чтоб сей дурак измаран был,

Нужны чернила почернее!

 

Чей голос шепчет мне тайком?

То Муза мне внушает ныне:

«Седлай Пегаса, мчись верхом,

Так, чтоб одическим стихом

В веках прославить Мазарини!»

Но конь при имени таком

Дрожит, подобно жалкой псине.

 

Гоню коня: «Смелей, вперед!»

Но бесполезны все усилья.

Он тот Пегас или не тот?

Пришпорю – он назад идет,

Мой конь, не терпящий насилья.

Ведь кардпнал все пустит в ход,

Чтобы связать Пегасу крылья.

 

Пегасу дать покой пора…

А вот мой паж несет чернила

Черней, чем сажа. Для пера

Нужна разящих рифм игра!

Потехи время наступило,

И злому демону Двора,

Как черту, я измажу рыло!

 

Вы, кардинал, попались мне,

Отчизны нашей дух лукавый,

Себя продавший Сатане!

Пост предписали вы стране

Для собственной мошны и славы.

Вас не повесят, но вполне

Я отомщу за суд неправый!

 

Не опускайте головы,

Министр, не отводите взгляда!

Нас короля лишали вы,

Для вас народ – тупое стадо.

На все, на все – вплоть до травы

Вы вздули цены без пощады!

 

Виновны вы, чужак, мамон,

Что от коней – одни скелеты,

Что всюду мытарь иль шпион.

Вы, наплевав на наш закон,

Нас обобрали до монеты.

Что делать? Край наш разорен,

И люди босы и раздеты.

 

То вниз, то вверх ползет налог,

Но хватка ваша – тверже стали,

И наш пустеет кошелек.

Вы офицерам (вот урок!)

В прибавке жалкой отказали.

Они у входа в кабачок,

Как фонари, стоят в печали.

 

 

ПОЛЬ СКАРРОН

 

 

ТИФОН

(Фрагменты)

* * *

 

Он подобрал шары и кегли

И наобум швырнул их ввысь,

И кегли в небо понеслись,

Рукою посланы могучей,

Сквозь плотные, густые тучи

И, разорвав небесный кров,

Домчались до жилищ богов,

Которые беды не ждали

И дым от алтарей вдыхали.

 

 

* * *

 

Юпитер был со сна угрюм

И громко крикнул: «Что за шум?»

В ответ на крик его громовый

Никто не проронил ни слова.

В сердцах кричал богов отец:

«Что происходит, наконец?»

«Все как всегда», – рекла Киприна.

«Молчите, милая б. дина!»

(Доселе говорили «б. дь»,

Чтоб слово зря не удлинять;

Кипридою звалась Киприна.

Но склонен наш язык старинный

Усовершенствовать слова,

И эта склонность в нас жива.)

Но скобку вовремя закроем.

Итак, с громоподобным воем

Венеру, лучшую из дам,

Назвал Юпитер… Экий срам!

Зарделся, как от оплеухи,

Лилейный лик прекрасной шлюхи;

Когда он белым стал опять,

От злости начал бог рычать,

И в словесах нецеремонных

Грозил побить богов и жен их,

И клялся, злобный, как тиран,

Длань возложивши на Коран

(Согласно древнему обряду);

Чтоб усмирить его, Паллада –

Палладу он всегда ценил –

Сказала: «Сир, удар сей был

Произведен машиной некой,

Послушной воле человека,

И это он разбил буфет».

Юпин завыл: «Хорош ответ!»

А Мом промямлил, рожи строя:

«Простая кегля пред тобою!»

В ответ Юпитер: «Царь шутов!

Ты видишь, драться я готов –

Не время в шутках изощряться!

В свой час положено смеяться!

А ныне я узнать хочу,

Кому из смертных по плечу

Тревожить трапезу Зевеса.

Ужели небо – не завеса

От наглых выходок людей?»

 

 

СТАНСЫ С ЗУБОЧИСТКОЙ

(Из комедии «Жодле, или Хозяин‑слуга»)

 

Поковырять в зубах – мне первая отрада.

Когда зубов лишусь, и жизни мне не надо.

 

Люблю я лук, люблю чеснок,

И если маменькин сынок,

Изнеженный молокососик

Спесиво свой наморщит носик

И поднесет к нему платок:

«Фи! Что за мерзкая вонища!» –

Ему я тотчас нос утру:

Мне по нутру простая пища,

Зато мне спесь не по нутру.

 

Поковырять в зубах – мне первая отрада.

Когда зубов лишусь, и жизни мне не надо.

 

Доволен я своей судьбой.

Живу, как человек простой,

Я по‑простецки, без амбиций,

А ежели быть важной птицей –

Чуть что, поплатишься башкой.

Иду проторенной дорожкой

И счастлив оттого стократ,

Что родился я мелкой сошкой,

Что я не принц и не прелат.

 

Поковырять в зубах – мне первая отрада.

Когда зубов лишусь, и жизни мне не надо.

 

Когда в конце концов поймешь,

Что рано ль, поздно ли пойдешь

Ты на обед червям могильным

(Во рву ли, в склепе ли фамильном),

То эта мысль – как в сердце нож.

А если так, то неужели

Мне из‑за пары оплеух,

Во имя чести на дуэли

Досрочно испустить свой дух?

 

Поковырять в зубах – мне первая отрада.

Когда зубов лишусь, и жизни мне не надо.

 

Когда невежа брадобрей

Мужицкой лапищей своей

Хватает важного вельможу

И мнет сиятельную рожу,

Вельможа терпит, ей‑же‑ей.

Я человек не столь уж гордый,

Чтоб от пощечин в драку лезть.

Уж лучше жить с побитой мордой,

Чем лечь во гроб, спасая честь.

 

Поковырять в зубах – мне первая отрада.

Когда зубов лишусь, и жизни мне не надо.

 

Иного тешит целый день

Воинственная дребедень:

Ему до тонкости знакомы

Все фехтовальные приемы,

И метко он палит в мишень.

Мне дурни дуэлянты жалки,

К чему за оскорбленья мстить?

Раз в мире существуют палки –

Кому‑то нужно битым быть.

 

Поковырять в зубах – мне первая отрада.

Когда зубов лишусь, и жизни мне не надо.

 

Ответьте на вопрос мне вы,

Неустрашимые, как львы,

Глупцы, влюбленные в дуэли:

Неужто вам и в самом деле

Щека дороже головы?

Не лезь в сраженья, жив покуда.

Пред тем как искушать судьбу,

Спросить покойников не худо:

Приятно ль им лежать в гробу?

 

Поковырять в зубах – мне первая отрада.

Когда зубов лишусь, и жизни мне не надо.

 

 

НАДГРОБЬЯ ПЫШНЫЕ

 

Надгробья пышные, громады пирамид,

Великолепные скульптуры и строенья,

Природы гордые соперники, чей вид –

Свидетельство труда, искусства и терпенья;

 

Старинные дворцы, одетые в гранит,

Все то, что создал Рим до своего паденья,

Безмолвный Колизей, чья тень еще хранит

Народов варварских кровавые виденья,–

 

Все времени поток в руины превратил

Или безжалостно развеял, поглотил,

Не пощадив ни стен, ни цоколя, ни свода…

 

Но если времени всесилен произвол,

То стоит ли скорбеть, что скверный мой камзол

Протерся на локтях в каких‑нибудь два года?

 

 

ПАРИЖ

 

Везде на улицах навоз,

Везде прохожих вереницы,

Прилавки, грязь из‑под колес,

Монастыри, дворцы, темницы,

 

Брюнеты, старцы без волос,

Ханжи, продажные девицы,

Кого‑то тащат на допрос,

Измены, драки, злые лица,

 

Лакеи, франты без гроша,

Писак продажная душа,

Пажи, карманники, вельможи,

 

Нагромождение домов,

Кареты, кони, стук подков:

Вот вам Париж. Ну как, похоже?

 

 

КЛОД ЛЕ ПТИ

 

 

КОГДА ВЫ ВСТРЕТИТЕ

 

Когда вы встретите того, чей важен вид,

Кто в рваной обуви по улице шагает,

Чью шею сальная тряпица украшает

И кто с презрением на всех людей глядит;

 

Кто, как дикарь, зарос, нечесан и немыт,

Забрызган грязью весь и наготу скрывает

Разодранным плащом (чья шерсть не согревает)

И панталонами (забывшими про стыд);

 

Кто мерит каждого косым и диким взглядом,

Слова какие‑то бормочет с вами рядом

И ногти на руке грызет, смотря вам вслед;

 

Так вот, когда с таким вы встретитесь, то смело

Вы можете сказать: французский он поэт!

И я вас поддержу: вы говорите дело.

 

 

ШОССОНА БОЛЬШЕ НЕТ

 

Шоссона больше нет, бедняга был сожжен…

Известный этот плут с курчавой головою

Явил геройский дух, погибнув смертью злою:

Никто не умирал отважней, чем Шоссон.

 

Отходную пропел с веселым видом он,

Рубашку, что была пропитана смолою,

Надел, не побледнев, и, стоя пред толпою,

Ни дымом, ни огнем он не был устрашен.

 

Напрасно духовник, держа в руке распятье,

Твердил ему о том, что вечное проклятье

И муки вечиые душе его грозят,–

 

Он не покаялся… Когда ж огонь, пылая,

Стал побеждать его, упал он, умирая,

И небу показал свой обгоревший зад.

 

 

СМЕШНОЙ ПАРИЖ

(Фрагменты)

Кладбище Сен‑Иносан

 

Коль привела сюда дорога,

Помолимся за мертвецов.

Какое множество крестов!

И как покойников здесь много!

Но, невзирая на печаль,

Такую вывел я мораль:

Мы, люди, лезем вон из кожи,

Хлопочем ради пустяков…

Есть за оградой этой тоже

Голов немало без мозгов.

 

Все эти грозные вояки,

Царь Александр, Цезарь, Кир,

Все те, кто потрясали мир

И первыми считались в драке,–

Они, топча земную твердь,

Шли к славе, презирая смерть;

Но на чужбине иль в отчизне

И смерть не ставит их ни в грош…

Обидно уходить из жизни,

Не зная сам, куда идешь.

 

 

Башня Нотр‑Дам

 

Ты будешь Музою дурною,

Коль из боязни высоты

Откажешься подняться ты

На башню Нотр‑Дам со мною.

Согласна? Ну, тогда держись!

Вот мы почти и добрались.

Воспрянешь духом здесь мгновенно.

Мой бог! Какая благодать!

Ведь без очков конец Вселенной

Отсюда можно увидать.

 

А сколько диких сов и галок!

И гнезд не меньше, чем в лесу!

Вниз глянешь – человек внизу

Подобен мошке: мал и жалок.

Я вижу церкви и дома,

А флюгеров – так просто тьма,

Не сосчитаешь их на крышах…

И воздух здесь совсем иной,

И звери прячутся здесь в нишах,

Когда нисходит мрак ночной.

 

Поверить лишь теперь я смею,

Что так велик Париж, чей вид

Кого угодно удивит,

Клянусь чернильницей моею.

Неаполь, Лондон и Мадрид,

Рим, Вена, и Вальядолид,

И вся турецкая столица,

Да и другие города,

В его предместьях разместиться

Вполне могли бы без труда.

 

Но вниз пора: мой ум в тумане,

И сердце бьется – просто страсть!

Готов я в обморок упасть,

Не предусмотренный заране.

Но если бы решил творец,

Что должен мне прийти конец

На этом месте, столь высоком,–

То вышло б так, что в небо сам

Я лез… и умер ненароком

На полдороге к небесам.

 

Пожалуй, можно изловчиться,

Чтоб к небу ближе быть… Но нас

Ждет наша хроника сейчас,

И значит, вниз пора спуститься.

А смерть? Ее найдешь всегда.

Нет! Завершение труда

Нас ждет внизу. Так преумножим

Свои старания опять

И путешествие продолжим,

Чтоб слышать, видеть и писать.

 

 

Мост Менял

 

За этот белый мост приняться

Нам не пора ли? Ямб наш трезв.

А мост, хотя порой он резв,

Не может на ногах держаться.

Но знай, привязан я к тебе

В твоей изменчивой судьбе.

Хоть сделали тебя прескверно

И вечно чинят – не беда!

Мостом Менял ты назван верно:

Ведь ты меняешься всегда.

 

 

ПЬЕР КОРНЕЛЬ

 

 

СТАНСЫ К МАРКИЗЕ

 

Маркиза, я смешон пред Вами –

Старик в морщинах, в седине;

Но согласитесь, что с летами

Вы станете подобны мне.

 

Страшны времен метаморфозы,

Увянет все, что расцвело –

Поблекнут так же Ваши розы,

Как сморщилось мое чело.

 

Наш день уходит без возврата

Путем всеобщим бытия;

Таким, как Вы, я был когда‑то,

Вы станете такой, как я.

 

Но уберег от разрушенья

Я некий дар – он не прейдет,

Мне с инм не страшно лет теченье,

Его и время не берет!

 

Да, Ваши чары несравненны,–

Но те, что мало ценит свет,

Одни пребудут неизменны,

Переживут и Ваш расцвет.

 

Они спасут, быть может, славу

Меня очаровавших глаз,

И через сотни лет по праву

Заставят говорить о Вас;

 

Среди грядущих поколений,

Где я признанье обрету,

Лишь из моих стихотворений

Узнают Вашу красоту.

 

И пусть морщины некрасивы,

Маркиза юная моя,

Но старцу угождать должны Вы –

Когда он сотворен, как я.

 

 

МОЛЬЕР

 

 

БЛАГОДАРНОСТЬ КОРОЛЮ

 

Довольно, Муза, я начну сердиться!

Вы, право, лени образец…

К монарху на поклон явиться

Давно пора вам наконец!

Извольте посетить дворец

С утра, немедля – вот мое веленье!

За августейшее благоволенье

Где ваша благодарность королю?

Скорее в Лувр! Но только, вас молю,

Свое перемените облаченье:

Не всяк вас любит в нем, как я люблю…

Увы нам! При дворе не ко двору Камена:

Ее простой наряд – иным укор…

Там ценят только то, что услаждает взор.

Свой облик изменить всенепременно

Вам надлежит; падев мужской убор,

Маркизом станьте, дерзко и надменно

Взирающим на ближних сверху вниз.

Вы помните, как выглядит маркиз?

Над париком, струящимся волнами

(Мотовки‑моды дорогой каприз!),

Увенчанная перьев облаками,

Пусть шляпа выдается, словно мыс;

Пусть брыжей низвергаются каскады

На куцый донельзя камзол,

И, в довершенье маскарада,

Подкладкою плаща чаруйте взгляды,

Наружу вывернув его подол.

Теперь вы стали, изменив обличье

И нацепив всю эту ерунду,

Воистину персоной на виду…

Пройдите же, как здесь велит обычай,

Причесываясь на ходу,

Гвардейский зал от края и до края,

Показывая всем, что тут вы – свой,

Кому кивнув, кому махнув рукой,

По имени вельможных окликая,

Что придает, по мнению повес,

Им в свете обаяние и вес.

Не прячьте гребешок: оп пригодится

В дверь спальни королевской поскрестись.

Что за толпа! Откуда все взялись?

Не протолкаться, не пробиться…

Вам остается только влезть

На подоконник с ловкостью завидной,

Так, чтоб любому стало видно,

Что вы и шляпа ваша тоже здесь.

Тут, сверху, как моряк, узревший брег,

Кричите: «Доложить, что прибыл Имярек!»

Не помогло? Тогда, как дьявол сущий,

Кидайтесь сквозь толпу к дверям, на абордаж!

Вонзайтесь топором в людскую гущу:

Быть всюду первым – козырь ваш!

И если даже грозный страж

Вас отпихнет, как стражам всем присуще,

Работайте, мой друг, локтями пуще,

Не отступая ни на шаг.

Заняв позицию, расположитесь так,

Чтоб тот, кто сей порог перешагнет по праву

И в королевский попадет покой,

Был вынужден и вас увлечь с собой,

Но нраву то ему иль не по нраву.

Пробравшись, проскользнув ужом в дверную щель,

Вперед стремитесь вновь, как делали досель:

На лаврах почивать не время.

К монарху подойти поближе – ваша цель.

Но вьется вкруг него придворных карусель,

Любезных царедворцев племя.

Быть может, осадить тихонечко назад

И, не сливаясь с этим хороводом,

Дождаться, чтоб король, пусть мимоходом

Остановив на Музе взгляд,

Ее признал пред всем народом,

Не обессудив за наряд?

Вот тут‑то, не теряя ни мгновенья,

Пока бы государь на вас взирал,

Смогли бы вы в обширный мадригал

Облечь души своей благодаренье…

И прозвучали бы, как флейта и кимвал,

Слова признательности, клятвы, уверенья

В готовности его величеству служить,

Сил не щадя за все благодеянья,

Которыми решил он одарить

Столь недостойное таких щедрот созданье,

Чей разум, жизнь, искусство, дарованье

Отныне и навек ему посвящены,

Чтоб славу воспевать и чаровать досуги…

Превозносить свои грядущие заслуги,

Как Музы прочие, и вы уметь должны…

Но речи долгие не манят

Их слышащих сто раз на дню,

И слишком важными делами занят

Монарх, чтоб вникнуть в вашу болтовню.

Вам стоит лишь начать затейливую фразу,

Как существо ее он угадает сразу

И, вас прервав с чарующей сердца

Улыбкой мудрою и благосклонной,

Пройдет, блестящей свитой окруженный,

Оставив вас, не молвившей словца,

Не доигравшей роли до конца…

Ну что ж, сочтите речь произнесенной

И – удалитесь из дворца!

 

 

СОНЕТ

Господину Ламоту Ле‑Вайе на смерть его сына

 

Дай горю своему слезами изойти!

Оправдывает их безмерное страданье…

Когда сгорает жизнь, что призвана цвести,

И мудрости самой пе удержать рыданья.

 

Какие тщимся мы приличия блюсти,

Когда, предав земле любимое созданье,

Бесстрастно говорим последнее «прости»?..

Ведь это – лучших чувств жестокое попранье!

 

Ушедшего никто и никогда не смог

Слезами воскресить… И это ль не предлог

Их влагой омочить иссушенные вежды?

 

Сокровища ума и сердца своего

Унес с собой твой сын и все твои надежды…

Оплакивай же их, оплакивай его!

 

 

СЛАВА КУПОЛУ ВАЛЬ‑ДЕ‑ГРАС

( Фрагмент)

 

Двадцатилетний труд вершащая краса,

Величественный храм, вознесший в небеса

Державную главу, чтоб к солнцу быть поближе,

Ты, первый средь чудес, рассеянных в Париже,

Пришельцев и гостей притягиваешь взгляд!..

Недаром о тебе немолчно говорят.

Да светит сквозь века звездою путеводной

Благочестивый дар принцессы благородной,

Возвышенной души исполненный обет,

Что в мрамор воплощен и через сотни лет–

Обитель красоты, нетленная святыня –

Пленит сердца людей, как их пленяет ныне!

Но пуще всех богатств сокровищницы сей

Да сохранит господь от разрушенья дней,

От ржавчины времен венец сооруженья,

Вершину мастерства – художника творенье!

Ему лишь одному нет меры и цены

Среди всего, чем здесь глаза восхищены.

О, как же ты сумел, Миньяр, на радость пашу,

Наполнить купол сей – божественную чашу –

Плодами светлых дум, и знаний, и трудов,

Таланта, что возрос у тибрских берегов!

Кто подсказал тебе, какой нездешний rennxi

В многообразье форм, и в блеск изображений,

И в цвет, и в светотень облечь свои мечты?

Где черпаешь, в каком сосуде красоты

Все замыслы свои? Какой огонь священный

Твой озаряет путь, необщпй и явленный

Из живописцев всех тебе лишь одному?

Кто крылья дал уму и дару твоему

И кисти наделил магическою силой

Вселенные творить из охры и белила,

Былые времена сегодня воскрешать,

Давать и камню жизнь, а дух – овеществлять?..

Но ты молчишь, Миньяр, нам не раскрыв секрета.

Художник неспроста его таит от света:

Делиться хочет он лишь с собственным холстом

Доставшимся ему великим мастерством –

Он за него платил безмерною ценою!

Но холст предаст тебя; своею же рукою

Волшебника на нем распишешься, Миньяр,

В том, что для всех людей открыт твой щедрый дар

Так каменный шатер, простершийся над нами,

Стал школой мастерства, а мы – учениками,

И ты, наставник наш, читаешь нам урок

По книге, в коей нет ни букв, ни слов, ни строк

Лишь образы, чей вид являет нам законы

Искусства твоего и все его каноны.

 

 

ЖАН ДЕ ЛАФОНТЕН

 

 

* * *

 

Жениться хорошо, да много и досады.

Я слова не скажу про женские наряды:

Кто мил, на том всегда приятен и убор;

Хоть правда, что при том и кошелек неспор.

Всего несноснее протпвиые советы,

Упрямые слова и спорные ответы.

Пример нам показал недавно мужичок,

Которого жену в воде постигнул рок.

Он, к берегу пришед, увидел там соседа:

Не усмотрел ли он, спросил, утопшей следа.

Сосед советовал вниз берегом идти:

Что быстрина туда должна ее снести.

Но он ответствовал: «Я, братец, признаваюсь,

Что век она жила со мною вопреки:

То истинно теперь о том не сумневаюсь,

Что, потонув, она плыла против реки».

 

 

МЕЛЬНИК, ЕГО СЫН И ОСЕЛ

Послание г‑ну де Мокруа

 

Эллада – мать искусств, за это ей хвала.

Из греческих земель и басня к нам прпшла.

От басни многие кормились, но едва ли

Они до колоска всю ниву обобрали.

Доныне вымысел – свободная страна.

Не вся захвачена поэтами она.

Их бредни разные я вспоминать не стану.

Но слушай, что Малерб рассказывал Ракану.

Они, кого венчал Горациев венец,

Кого сам Феб учил и дал нам в образец,

Гуляли как‑то раз одни в безлюдной роще,–

Друзьям наедине высказываться проще.

И говорил Ракан: «Мой друг, скажите мне,

Вы знаето людей, я верю вам вполне.

Вы испытали все, видали тронов смену,

И в вашем возрасте уж зпают жизни цену.

Какой мне путь избрать? Подумайте о том.

Вы знаете мои способности, наш дом,

Родню, ну, словом, все, что нужно для суждепья.

В провинции ль засесть, где наши все владенья,

Идти ли в армию, держаться ли двора?

Добра без худа нет, как худа без добра.

В войне услады есть, а в браке – огорченья.

Когда б мой личный вкус мне диктовал решенья,

Мне цель была б ясна. Но двор, семья, друзья –

Всем надо угодить, в долгу пред всеми я».

 

И так сказал Малерб: «Вы просите совета?

Я баснею, мой друг, отвечу вам на это.

 

Мне довелось прочесть, что где‑то на реке

Какой‑то мельник жил в каком‑то городке.

У мельника был сын – на возрасте детина,

И был у них осел – рабочая скотина.

Но вот случилось так, что продавать осла

Нужда на ярмарку обоих погнала.

Чтоб лучше выглядел и не устал с дороги,

Осла подвесили, жгутом опутав ноги.

Как люстру, подняли и дружно понесли,

Но люди со смеху сгибались до земли.

„Вот это зрелище! Вот это смех! Видали?

Осел совсем не тот, кого ослом считали!“

И понял мельник мой, что впрямь смешон их вид.

Осел развязан, снят и на земле стоит.

Войдя во вкус езды на человечьих спинах,

Он плачется на всех наречиях ослиных.

Напрасно: малый сел, старик идет пешком.

Навстречу три купца с откормленным брюшком.

Один кричит: „Эй, ты! Не стыд ли пред народом?

Сопляк! Обзавелся слугой седобородым,

Так пусть и едет он, шагать ты сам не хвор!“

Наш мельник не привык вступать с купцами в спор.

Он сыну слезть велит и на осла садится.

Как вдруг навстречу пм смазливая девица.

 

Подружку тычет в бок с язвительным смешком:

„Такому молодцу да чтоб идти пешком!

А тот болван сидит, как на престоле папа!

Теленок на осле, а на теленке – шляпа!

И мнит себя орлом!“ А мельник хмуро вслед:

„Ишь тёлка! Кто ж видал телка, который сед?“

Но дальше – пуще! Все хохочут, и в досаде

Старик, чтоб их унять, сажает сына сзади.

Едва отъехали шагов на тридцать – глядь,

Идет компания, как видно погулять.

Один опять кричит: „Вы оба, видно, пьяны!

Не бейте вы его, он свалится, чурбаны!

Он отслужил свое, не так силен, как встарь.

Торопятся, скоты, чтоб эту божью тварь

Продать на ярмарке, спустить ее на шкуру!“

Мой мельник думает: „Нет, можно только сдуру

Стараться на земле со всеми быть в ладу.

А все ж на этот раз я способ уж найду.

Сойдем‑ка оба мы, авось удастся проба!“

И, придержав осла, с него слезают оба.

Осел, освободясь, пустился чуть не в бег.

Идет навстречу им какой‑то человек.

„Вот новость, – молвпт он, – я не видал доселе,

Чтобы осел гулял, а мельники потели!

Кто должен груз тащить – хозяин иль осел?

Ты в раму вставил бы скотину, мукомол:

И польза в башмаках, и твой осел сохранней.

Николь – наоборот: недаром пел он Жанне,

Что сядет на осла. Да ты ведь сам осел!“

И молвил мельник мой: „Какой народ пошел!

Я, спору нет, осел, безмозглая скотина,

Но пусть меня хулят иль хвалят – все едино:

Я впредь решаю сам, что делать, – вот мой сказ“

Он сделал, как решил, и вышло в самый раз.

 

А вы – молитесь вы хоть Марсу, хоть Приапу,

Женитесь, ратуйте за короля иль папу,

Служите, странствуйте, постройте храм иль дом,–

За что вас порицать – найдут, ручаюсь в том».

 

 

ПОХОРОНЫ ЛЬВИЦЫ

 

Супруга Льва скончалась.

Все вдруг заволновалось, заметалось.

К царю летят со всех сторон

Слова любви и утешенья.

Весь двор в слезах от огорченья.

А царь – оповестить повелевает он

О том, что похороны вскоре.

В такой‑то день и час быть всем, кто хочет, в сборе,

Чтоб видеть мог и стар и мал

Печальный церемониал.

Кто хочет? А зачем скрывать такое горе,

Когда сам царь ревет с зари и до зари,

Да так, что эхо у него внутри.

У львов ведь нет иного храма.

И следом семо и овамо

На всех наречиях придворные ревут.

Под словом «двор» я мыслю некий люд

Веселый, горестный, а впрочем, равнодушный

Ко всем и ко всему, зато царю послушный,

Любым готовый стать, каким монарх велит,

А если трудно стать, так хоть бы делать вид,

Свой цвет менять пред ним и обезьянить даже.

Придворные точь‑в‑точь рессоры в экипаже!

Но мы ушли от похорон.

Не плакал лишь Олень. А мог ли плакать он?

Нет, он был отомщен. Ведь вот какое дело:

Его жена и сын – их эта львица съела.

Так мог ли плакать он? И льстец один донес,

Что слышал смех его, но не заметил слез.

А гнев царя, еще и Льва к тому же,

Как Соломон сказал, всего па свете хуже.

Но ведь Олень читать‑то не привык,

И что ему до чьих‑то слов и книг!

И Лев ему рычит: «Презренный лесовик!

Смеешься? Плачут все, а ты затеял вздорить!

Не буду когти о тебя позорить.

Эй, Волки, все сюда, за королеву месть!

На тризне надлежит вам съесть

Изменника!» Тогда Олень в испуге:

«Но время слез прошло! Я плакать сам готов

О вашей, государь, достойнейшей супруге.

Но я видал ее на ложе из цветов,

И я узнал царицу сразу.

Я следую ее приказу».

«Мой друг! – она рекла. – Настал мой смертный час.

Боюсь, что призовут как плакальщика вас.

К чему? Когда я там, в блаженных кущах рая,

В Элизии живу, среди святых святая.

Но царь поплачет пусть. В блаженной вышине

Его слеза отрадна мне».

Весть мигом разнеслась повсюду.

Все в крик: апофеоз! Он был свидетель чуду!

Олень помилован, представлен к орденам.

Прельщайте лестью высших саном,

Сном позабавьте их, платпте им обманом.

Немилость высшего страшна лишь дуракам.

Приманку проглотил – и другом станет вам.

 

 

АФРОДИТА КАЛЛИПИГА

Сюжет заимствован у Атенея

 

Когда‑то задницы двух эллинок‑сестер

У всех, кто видел их, снискали девам славу.

Вопрос был только в том, чтоб кончить важный спор:

Которой первенство принадлежит по праву?

Был призван юноша, в таких делах знаток,

Он долго сравнивал и все решить не мог,

Но выбрал наконец меньшую по заслугам

И сердце отдал ей. Прошел недолгий срок,

И старшей – брат его счастливым стал супругом.

И столько радости взаимной было там,

Что, благодарные, воздвигли сестры храм

В честь их пособницы Кпприды Дивнозадой,–

Кем строенный, когда – не знаю ничего,

Но и среди святынь, прославленных Элладой,

С благоговением входил бы я в него.

 

 

ДУНАЙСКИЙ КРЕСТЬЯНИН

 

Людей по внешности суди не больно шибко!

Совет хорош, хотя не нов.

Я всем рассказывать готов,

Как мой Мышонок влип и в чем его ошибка.

Так думаю не я один.

Со мной Сократ, Платон и некий селянин,

С Дуная прибывший, чей облик Марк Аврелий

Изобразил нельзя умелей.

Двух первых знают все, а третий – вот вам он,

Представленный со всех сторон:

Весь волосат и борода густая.

Он вышел, чащу покидая,

Точь‑в‑точь медведь, когда храпел он много дней

И плохо вылизан. Глаза из‑под бровей

Глядят, как из кустов. Носатый, толстогубый.

Вкруг бедер – вервие, а плащ из шерсти грубой.

Такой был городов дунайских депутат,

А, как известно всем, в лихие годы эти

Угла бы не нашлось на свете,

Где, в жажде всем владеть, Рим не держал солдат.

И начал депутат пространнейшее слово:

«Ты, Рим, и ты, сенат, присутствующий здесь,

Сперва молю богов, да слышат глас мой днесь

И не дадут сказать мне ничего такого,

Что лучше не сказать. Без помощи богов

Нетрудно глупостью нажить себе врагов

И много натворить дурного.

Не призовешь богов – нарушишь их закон,

Тому свидетельство мы сами.