Португальские сардины и датская глина

 

– В жизни народа произошло великое историческое событие, – сказал пастор. – Сегодня эта долина вновь стала центром всей жизни Исландии, как и в былые времена, когда Любимца народа в пеленках носили в церковь в Эйстридале. Борец за свободу Исландии, скальд нашего сердца, снова вернулся в свою родную долину. Наша святая троица – звезда любви, белая куропатка и заросший одуванчиками склон – приветствует своего друга, которого народ в слепоте своей оставил целых сто лет лежать на чужом кладбище. Но пока его прах покоился там, не прикрытый даже камнем, все его мечты и идеи победили в Исландии. Исландская республика приветствует его…

Ошибиться было невозможно – наш пастор написал надгробную проповедь и решил попробовать ее на мне.

– Но, дорогой пастор Тройсти, – сказала я, дав ему немного поговорить. – Он никогда не умирал в наших сердцах и думах. Поэтому мы не беспокоились ни о его так называемых костях, ни о том, что на его могиле в Дании нет камня. Он живет на голубых вершинах гор, которые мы всегда видим в хорошую погоду.

По другую сторону ущелья на грузовике стояли два очень больших ящика. Когда рассвело, мы с отцом и пастором пошли посмотреть, что это такое.

– Два ящика, – удивилась я. – За прошедшие сто лет он, видимо, очень увеличился в объеме.

– Странно, очень странно, – забеспокоился пастор. – Но они в такой спешке выехали оттуда… Они говорят, что один из ящиков, должно быть, и есть тот самый ящик.

Мы обследовали оба ящика и обнаружили на них надписи: на одном – «Премьер‑министр Исландии», на другом – «Оптовая фирма "Снорри‑Эдда"» – два названия одного и того же предприятия. Отец обратил внимание, что на одном из ящиков выведено дегтем: «Датская глина».

– Что означают эти слова? – спросил он.

– Датская глина, датская глина, – задумчиво прошептал пастор. – Это похоже на датчан: они всегда издеваются над исландцами.

– В лучшем случае это означает, что это датская глина, – сказала я. – Не заглянем ли мы сначала в другой ящик? У меня к нему больше доверия, хотя я и не понимаю написанных на нем иностранных слов.

Мы отбили ломом доски с крышки ящика, и сквозь упаковку я исследовала содержимое. А потом вытащила… И что же я оттуда вытащила? Маленькую консервную коробку, примерно в 200 граммов, упакованную в папиросную бумагу. Этими коробками и был забит весь ящик. Я сразу узнала знакомые мне по Рейкьявику португальские сардины, вывезенные из Америки. Газеты писали о них, что это единственная рыба, которая смогла перебраться через самые высокие в мире таможенные барьеры и, несмотря на свой десятилетний возраст, с прибылью в тысячу процентов продается в одной из крупнейших рыболовных стран, где даже собак тошнит от одного слова – «лососина».

– Португальские сардины – чудесная рыба, – заметила я, – но мы ведь не этого ждали.

– Не будем открывать второй ящик, – предложил пастор. – Не будем искушать веру. В сущности, ведь неважно, что в ящиках. Это символическая посылка. При похоронах химическое содержимое гроба не имеет никакого значения. Главное – это память об умершем в сердцах живых.

Но отец уже открыл второй ящик и снял упаковку. Как я и подозревала, в нем также не было ничего, чем мог бы гордиться исландский народ. Если верить христианам, что человек – это прах и тлен, то содержимое второго ящика с успехом можно было выдать как за прах человека, так и за все, что угодно, во только не за прах исландца, поскольку это был не исландский прах. Это была не исландская земля – камни, песок или глина. Сухая, серая, похожая на известку масса больше всего напоминала собачий помет.

– Что же такое Любимец народа – датская глина или португальские сардины? – спросила я.

– Неужели ты ни во что не веришь, дитя?! – воскликнул пастор.

– Мальчишеские выходки! – рассердился отец и ушел взглянуть на лошадей.

– А ты веришь? – спросила я пастора.

У этого серьезного, далекого от догматов церкви доброго человека пролегла около рта жесткая и неумолимая, я бы сказала даже ожесточенная, складка, в глазах появился фанатический блеск. Я с трудом узнавала его.

– Я верю, – ответил он.

– Ты веришь и тогда, когда убеждаешься, что то, во что ты верил, является прямой противоположностью себе?

– Я верю!

– Разве вера в то, чего наверняка не существует, есть вера?

– Я верю, – сказал пастор Тройсти, – в миссию деревни в жизни исландского народа. Эта глина, с которой, возможно, смешались частицы праха борца за свободу, короля поэзии, – для меня святой символ веры исландского народа. Любимец народа вернулся наконец на родину. Святой дух в моей груди укрепляет меня в этой исландской вере. Я надеюсь, что мы никогда более не лишимся веры в свою миссию.

Он окинул взглядом долину и окружающие ее горы и с горячим блеском в глазах провозгласил торжественным голосом проповедника:

– Да будет благословение господне вечно над нашей округой!

 

Лошади

 

Через некоторое время тишина разбудила Богов, и моя мать принесла им горячий кофе. Они пососали сигареты и отправились куда‑то с ружьем.

Стоял один из тех тихих осенних дней, какие бывают только в долинах, когда даже самый слабый звук рождает в отдаленных скалах эхо. Вскоре горы загудели от выстрелов. И забытую миром долину охватил страх: осенние птицы стрелой пролетали мимо, овцы мчались на склоны гор и сбегались к пустоши, кони, фыркая, носились вверх и вниз по горам.

Самое прекрасное, самое волнующее зрелище в деревне – это табун испуганных лошадей. Вначале испуг лошадей напоминает игру, шутку, затем к веселью примешивается дрожь ужаса, кажется, что лошади взбесились. Они мчатся, будто спасаясь от надвигающегося на них раскаленного потока, движения их быстры, как молния, мышцы напряжены, кони машут головами, изгибая свои упругие шеи, хвосты и гривы развеваются по ветру. Вот они на минуту остановились и начали брыкаться, кусая друг друга, страстно ржать.

И вдруг, словно опаленные огнем, эти ни на что не похожие существа вновь срываются с места, мчатся, как воплощение бури, по камням, болотам и склонам, лишь на долю секунды касаясь копытами земли, которая, подобно невидимому костру, горит у них под ногами, перелетают через водопады, несутся через ущелья и скалы, перемахивают через кручи, пока внезапно не очутятся на неприступной скалистой вершине; некоторые из них там и погибают, и тела их пожирают птицы.

Боги вернулись к обеду и притащили овцу, которую им удалось застрелить в горах. Бриллиантин – сей единственный Лютер современности, равно способный быть и отцом семейства, и толкователем религиозных мистерий с помощью святого духа, – не осмеливался вернуться домой к жене и близнецам с пустыми руками.

Мой отец пощупал ухо овцы и узнал метку одного из крестьян. Он сказал, что владельцу нужно возместить убыток и объяснить, что произошел несчастный случай, иначе делом займется местный судья. Богам не понравилось, что нельзя стрелять бегающих по горам овец, и они поинтересовались, чем в таком случае живут крестьяне, если запрещено заниматься охотой?

Наконец они выгрузили ящики и позвали пастора Тройсти. Ничто не могло поколебать уверенности пастора в том, что Боги – орудия высшей силы, если не прямое явление божества, как они сами об этом заявили.

– Лютеранский пастор, – сказал он, – верит в тех, кто непосредственно внимает святому духу и понимает Священное писание без посредничества папы. – Это было последнее слово пастора, обращенное к нам. Он сел в грузовик с тем, чтобы через два дня вернуться сюда с паствой, столпами местного общества и организовать приличествующие Любимцу народа похороны.

Лошади после некоторого размышления перестали бояться Богов и опять спокойно паслись на лугах, равнинах, на берегу реки и около самого двора.

В эти дни поздней осени, когда и мертвое и живое выступает отчетливее и яснее, чем в какое‑либо другое время года, я люблю из окна наблюдать за лошадьми. Как прекрасно они созданы! Еще один взмах резца – и это произведение искусства могло бы быть испорчено; волнистая линия от гривы к спине и дальше к хвосту – это же, в сущности, очертания женской фигуры, в раскосых глазах этих существ скрывается мудрость, недоступная человеку, похожая на усмешку языческих идолов; на морде играет усмешка, с какой не сравнится улыбка ни одной кинозвезды. И где найти женщину, от которой исходило бы такое же благоухание, как из ноздрей лошади? А посмотрите на копыта! Конечности всех живых существ мира: когти, руки, лапы, жабры и крылья – похожи на них. Так совершенна лошадь, что ее знак – подкову, знак нашей веры, – можно найти на всех дверях как символ счастья, плодородия и женского начала, как противопоставление кресту, знаку смерти.

Но когда осеннее молчание перестает быть только признаком времени года и становится темой поэзии, когда последняя песня ржанки кажется воплощением твоей личной тоски, когда лошади воспринимаются уже как искусство и мифология, когда ледяная корка, покрывающая на рассвете ручей, напоминает хрусталь, а дымок над трубкой навевает воспоминания о том безвестном предке, который открыл огонь, тогда приходит время прощаться; бацилла города овладевает тобой, деревня уже не твоя родина, она становится литературой, поэзией, искусством. Тебе здесь больше не место. После зимы, проведенной в обществе электрополотера, дом крестьянина Фалура в долине стал лишь временным убежищем для девушки, родившей внебрачного ребенка. Я уже давно стала считать дни, остающиеся до того момента, когда я снова уеду из дома, где я стала чужой, уеду в неизвестное, где я чувствую себя как дома. Я еще некоторое время медлю перед прощанием, собираюсь с мыслями, еще прислушиваюсь к тишине, лишившей Богов сна. Сумерки спускаются на долину и лошадей.

В тот же вечер к нам в полицейских автомобилях прибыли правительственные курьеры, чтобы увезти португальские сардины и датскую глину.

 

 

Глава двадцать третья

 

Телефонный звонок

 

– Извините, что я вам звоню, да еще так поздно, но я только что приехала. А вы писали, чтобы я позвонила вам сразу же. Я думала, может, вы знаете, где найти работу. Не стану говорить о том, что я сейчас чувствую. Это так похоже на глупую крестьянскую девушку: принять всерьез простую вежливость… Я даже не переоделась, я вся в пыли с головы до ног.

– Пыль? А кто не прах и пыль? Я, например, прах, но как бы там ни было, я ваш депутат.

– А вы уверены, что я буду голосовать за вас?

– Этим летом, когда я улетал от вас с Севера, меня попросили захватить с собой посылку для моего политического противника. Какая‑то женщина отправилась в Рейкьявик, чтобы вырвать себе зубы, но забыла перину. И вот теперь она лежала где‑то в чужом городе без перины и без зубов. Я, конечно, согласился…

– Вы находите, что я похожа на эту женщину?

– Если не считать того, что у вас рот полон зубов и вы, может быть, когда‑нибудь проголосуете за меня. Но все равно я ваш депутат, как бы вы ни голосовали. Где вы сейчас?

– В телефонной будке на площади, с деревянным сундуком в руках.

– И вам, конечно, негде ночевать?

– Может быть, переночую у моего органиста.

– Ваше сокровище с вами? Как ее зовут?

– Ее зовут Гудрун, она осталась на Севере. До тех пор, пока я не устроюсь.

– А каковы ваши планы?

– Я хочу стать человеком.

– Как это – человеком?

– Я не хочу быть ни бесплатной рабыней – женой бедняка, ни женщиной, которую покупают за деньги, – женой богача, и еще меньше – содержанкой. Я не хочу быть и пленницей ребенка, от которого отреклось общество. Я хочу быть человеком среди людей. Я знаю, это смешно и достойно презрения, постыдно и вызывающе, что женщина не хочет быть ни рабыней, ни проституткой. Но такова уж я.

– Вы не хотите иметь мужа?

– Я не хочу иметь раба, как бы он ни назывался.

– Но вы хотите, чтобы у вас было новое пальто?

– Я не хочу, чтобы за то, что я сплю с мужчиной, бедный одевал меня в лохмотья, а богатый в меха. Я хочу купить себе пальто на деньги, какие я сама заработаю, потому что я человек.

– Я могу порадовать вас новостью: незачем становиться коммунисткой лишь потому, что нет детских яслей. Современные поэты, правда, утверждают, что только злые люди баюкают детей, что только садисты поют колыбельные песни. Поэтому не думайте, что нашему городскому муниципалитету легко далось такое смелое решение. Не буду скрывать от вас: мы изрядно попотели, порядком подрожали от страха, у иных даже пена на губах выступила. Одна «мать семейства» писала в газетах, что считает ужасным убаюкивать за общественный счет детей коммунистов. Но в конце концов я все‑таки изменил своей партии в этом пункте, кое‑кто сделал это ради меня, и вопрос был решен.

– Да… Ну прощайте… Спасибо вам.

– И это все? Ведь я ради вас изменил своей партии.

– Я очень благодарна вам за то, что вы просили меня позвонить. И за все остальное тоже… Простите… что я все делаю так, как вы скажете. Даже если вы не придаете значения тому, что говорите, вы можете заставить меня поступить так, как я не хочу. Я знаю, все это ужасно глупо, но что же мне делать? Мне надо идти. Спокойной ночи. Прощайте.

– Подождите, через три минуты я буду на площади.

 

Патагония

 

Я передала наш разговор по телефону, если вообще можно передать то, о чем и как говорит девушка с мужчиной и мужчина с девушкой. Ведь слова в таком случае значат меньше всего, если они вообще что‑то значат. Выдает голос, даже если им владеют, дыхание, биение сердца, подергивание губ и глаз, расширение или сужение зрачков, слабость в коленях – целая цепь скрытых нервных реакций и действие разных скрытых желез, названия которых невозможно запомнить, даже если ты читал о них в книгах, – вот что на деле составляет содержание разговора, а слова – это почти случайность.

Когда я повесила трубку, меня охватил блаженный восторг, сердце стучало так, будто я взобралась на гору, стала невесомой – усталости не было и следа. Я была способна на все.

Три минуты, подумала я, нет, нет, я сбегу! Как могло мне прийти в голову позвонить ему, хотя он и написал об этом шутки ради на визитной карточке? По правде говоря, я и не предполагала, что так поступлю. Еще сегодня днем, когда я ехала по незнакомой местности, я сказала себе, что такой звонок был бы величайшей глупостью с моей стороны, что я никогда этого не сделаю, никогда не допущу этого безумия. Я сидела в автобусе, смотрела в окно и думала о том, где мне остановиться: может, какие‑нибудь дальние родственники, живущие в городе, из любви к Северу разрешат переночевать девушке из северной долины. Но помимо моей воли щеки у меня пылали. Мы проехали уже три округа, а я все не могла притронуться к еде. Только в Боргарфьорде я выпила воды и съела карамельку. На пароме по пути из Акранеса какая‑то уродливая женщина так смотрела на меня, что я решила – сейчас она подойдет ко мне и скажет: конечно, ты ему позвонишь. Я готова была ударить эту женщину. Позвонить ему было бы не только глупостью, но и преступлением, которое нельзя искупить, – это было бы капитуляцией, безоговорочной капитуляцией, какая бывает во время войны, капитуляцией, после которой никогда не придет победа, никогда! Паром подошел к берегу, но куда девалась уродливая женщина? Она исчезла. Я сошла с парома и направилась прямо к телефонной будке… Но сейчас я сбегу отсюда.

И вот он стоит рядом со мной на площади, говорит: «Здравствуйте», с чарующей небрежной легкостью протягивает мне руку, как человек, которому нечего опасаться, во‑первых, потому, что у него миллион, во‑вторых, потому, что он знает – завтрашнего дня для него нет. В этом его исключительное, ни с чем не сравнимое очарование.

– Едем!

И прежде чем я могу что‑нибудь сообразить, он берет мой деревянный сундучок, эту смешную вещь, сделанную в заброшенной горной долине, где никто не знает, что такое чемодан. А он летает с чемоданом из желтой скрипящей благоухающей кожи. Он берет мой ужасный деревянный сундук и несет его в блестящий автомобиль, который стоит в нескольких шагах от нас, у тротуара. И, не успев ничего сказать, я падаю рядом с ним на мягкое сиденье, он берется за руль, и машина бесшумно вливается в поток уличного движения.

– Вы не боитесь, что весь город заметит, какую оборванку вы везете в своем автомобиле?

– Мужество мое увеличивается, – говорит он и переключает на третью скорость. – Скоро я стану героем.

Некоторое время мы едем молча.

– А куда все‑таки вы меня везете?

– В гостиницу.

– За лето я не заработала ничего, кроме Гудрун. Как вы думаете, где мне взять денег на гостиницу? По правде сказать, я не знаю, зачем я в вашей машине. По‑моему, я сошла с ума.

– Как поживает Гудрун?

– Спасибо. Она весит восемь фунтов.

– Рад за вас. Вообще, – он бросает на меня быстрый взгляд, прежде чем свернуть за угол, – мне казалось, что мы на «ты».

– Будьте добры, выпустите меня.

– Посреди улицы?

– Да, пожалуйста.

– Не могу ли я пригласить вас переночевать у меня?

– Нет, спасибо.

– Это смешно. Когда я приезжаю на Север, меня всегда приглашают ночевать.

Машина замедляет ход, мы подъезжаем к зданию акционерного общества «Снорри‑Эдда»; машина заворачивает за угол и останавливается; он выходит, открывает мне дверцу и захлопывает ее за мной. И вот я снова вдвоем с мужчиной вечером за домом, только теперь мне нечего бояться окон; он входит вместе со мной в маленькую дверь, мы поднимаемся по узкой крутой лестнице, покрытой ярким линолеумом, таким чистым, будто нога человека никогда по нему не ступала. Я иду за ним все выше и выше, я не знаю, на какой мы высоте, может быть, мы уже прошли крышу – все это похоже на сон, один из тех сомнительно блаженных снов, которые кончаются удушьем и кошмаром. Или я начинаю становиться человеком? Он открывает передо мной дверь, и я оказываюсь в маленькой передней, через полуоткрытую дверь мне видна комната: кожаная мебель, письменный стол, книги на полках, телефон, радио.

– Где я?

– Это моя берлога. Вот здесь ванная, здесь маленькая кухонька. В алькове я сплю, но сегодня я уступлю тебе свою кровать, а сам буду спать за дверью.

– А ваш дом?

– Где найти надежную обитель? – Он печально улыбается этой строчке из псалма.

– Разве это невозможно?

– Моя жена в Калифорнии.

– А Альдинблоуд?

– Я отправил ее в монастырскую школу в Швейцарию.

– А воспитанница Йоуны?

– Эта американо‑смоландская спасительница начала бить нашего ангелочка днем и ночью палкой за то, что та говорила «преисподняя». Я выгнал эту ведьму, разместил детей куда мог и запер дом. С тех пор он стоит пустой.

Ванная комната выложена светло‑розовым кафелем, от горячей воды идет пар, во всю стену с полу до потолка – зеркало, и я с удивлением разглядываю высокую статную женщину с грудью, налитой молоком. Я не спешу одеться и снова стать простой бедной девушкой с Севера, я всячески отдаляю эту минуту. Наконец я одеваюсь и выхожу в комнату.

Он сидит на стуле и читает книгу. Он уже поджарил ветчину, приготовил яичницу, накрыл на стол, рядом с ним на электрической плитке в стеклянном чайнике кипит вода. Он предлагает мне сесть в кресло по другую сторону стола и разливает чай.

Я как завороженная смотрю на этого человека, на этого чародея, владеющего миром: в руках его не только все мирские блага, каких лишь можно пожелать, но и вся власть, какой можно достичь в маленькой стране, а чем, в сущности, отличается маленькая страна от большой, кроме размеров? Без сомнения, этот человек также наделен бессмертной душой, подобно тем коням, которые однажды явились ему в божественном сне; здоровый, умный, красивый, мужественный человек в расцвете сил; каждое слово, слетающее с его уст, – поэзия, каждая мысль – блаженство, каждое движение – восторг! Нет, воистину такой человек возвышается надо всем на земле, это – небесное видение. Что для него планы и мечты бедной земной девушки! Пошлая и скучная болтовня.

– Есть ли что‑нибудь более смешное, чем девушка с Севера без гроша в кармане, заявляющая, что намерена стать человеком?

– Все, что ты попросишь, я дам тебе…

Мне не хотелось есть, но я с удовольствием выпила приготовленный им чай.

– Хорошо, но откуда эти слова?

– Я написал их, когда мне открылась истина.

– Истина?

– Да. Тебе, конечно, смешно. Ты думаешь, что я, подобно Йоуне, преисполнился благочестия и начал прыгать.

– Все зависит от того, что это за истина…

– Да, конечно. Ревнители веры провозглашают: в истине – спасение. Но вся их истина заключается в том, что родился какой‑то мессия, хотя это еще не доказано историей, или жестокий Магомет, что доказано историей. Но я имею в виду не это. Помнишь, в прошлом году я говорил тебе о теории Эйнштейна, но я думаю и не о ней, хотя она доказана расчетами, я говорю даже не о такой простой, вечной и неоспоримой истине, что вода – это Н₂О.

Меня начинало разбирать любопытство.

– Я говорю о своей истине. – Он снял очки и посмотрел на меня. – Об истине моего существования. Я открыл эту истину, и, если не буду жить во имя ее, моя жизнь – жизнь только наполовину, другими словами, не жизнь.

– Что же такое твоя истина?

– Ты. Ты моя истина, истина моей жизни. Поэтому я предлагаю тебе все, что мужчина может предложить женщине. Так я думал, когда писал эти слова на визитной карточке.

Могу поклясться, что я ослепла и умерла.

– А ты не видишь лохмотьев на мне? – Это было первое, о чем я спросила его, когда пришла в себя.

– Нет.

– Я не знаю ни одного иностранного языка, только несколько слов по‑английски.

– Ну и что же?

– Я играю на фисгармонии, что само по себе смешно, даже когда играешь хорошо. И ногти у меня не покрыты лаком, и губы не выкрашены помадой, на них могут быть разве что следы от киселя. А ты привык к женщинам, у которых такой вид, будто они пили черную бычью кровь и рылись в сыром человечьем мясе.

– Я об этом и говорил. Потому и решил все изменить.

– Но когда ты поспишь со мной ночь, две, в лучшем случае три, ты вдруг проснешься, с ужасом посмотришь на меня и спросишь, как в той сказке: как эта ведьма попала в мою постель? И уйдешь от меня до рассвета и никогда больше не вернешься.

– Скажи, что ты хочешь, и я это сделаю.

Я долго смотрела на него, потом опустила глаза. Отвечать я была не в силах.

– Хочешь, я откажусь от всего – от акционерного общества, избирательного округа, общественного положения, от своей партии, товарищей, друзей и снова стану бедным студентом?

– Никогда, никогда я не соглашусь на то, чтобы ты унизился ради меня. Я знаю, даже если ты станешь бедным, ты останешься таким, каким сделала тебя привычка, – будешь таким же, как сейчас. И я останусь, чем была, – дочерью крестьянина, простой женщиной, служанкой. У меня нет ничего, кроме жажды стать человеком, знать что‑то, уметь что‑то, не позволять никому платить за меня, платить самой. Где же найдется для нас место?

– Теперь ты видишь, что Патагония не такая уж глупая идея.

– А существует ли Патагония?

– Я покажу тебе ее на карте.

– А это не какая‑нибудь дикая пустыня?

– Разве это не все равно? Скоро весь мир станет пустыней.

– А я‑то думала, что именно теперь начнется расцвет мировой культуры. Я думала, что мы становимся людьми.

– Из этого ничего не вышло. Никому уже и в голову не приходит, что капитализм можно спасти и тем более укрепить, даже получая помощь на бедность из Америки. Одичание стоит у дверей.

– А коммунизм? Разве коммунизм – одичание?

– Я этого не говорил. Как бы там ни было, капитализм, погибая, увлечет за собой в пропасть и мировую культуру.

– И Исландию?

– Есть суша и море, разделенные между Востоком и Западом, и есть атомная бомба.

– Неужели Исландия отдана во власть атомной войне?

Он вдруг поднялся, подошел к радио и включил его; послышался голос какого‑то испанца, говорившего с другого конца света:

– Идет борьба между двумя принципами. Фронт проходит через все страны, все моря, всю атмосферу. Но главное – он проходит через наше сознание. Мир сегодня – это атомная база.

– Тогда и Патагония тоже.

Ему наконец удалось найти легкую музыку. Он сел на ручку кресла и обнял меня.

– Патагония – это совсем другое. Патагония – это страна будущего в настоящем, страна, которая с самого начала была такой, какой станут Европа и Америка, – пустыней, где глупые пастухи пасут овец. Я надеюсь, ты понимаешь, что мир, в котором я живу, осужден и приговор обжалованию не подлежит. И мне это безразлично, я ничего не теряю, даже отказываясь от всего. Решай ты. Скажи, что нам делать?

 

 

Глава двадцать четвертая

 

Площадь на рассвете

 

Я открыла глаза после короткого сна; по‑прежнему слабо горел ночник. Меня охватила странная тоска, как будто я очутилась одна в пустыне. Кто я? Кто этот человек? Я выскользнула из постели и неслышно оделась. Спал он или делал вид, что спит? Дверь была открыта, и я вышла, держа свой сундук в руке. Только на лестнице я надела ботинки. И вот я иду по пустынным улицам, дует холодный утренний ветер, город спит.

Электрические фонари пришли на смену звездам, но они не являют нам небесного знамения. Поэтому миру не хватает глубины. Я одинока. Я так одинока, что даже мое второе Я, вызывающее стыд и раскаяние, исчезло. Я устала, мир кажется мне плоским. Я – человек, оказавшийся вне людей, или, вернее, женщина – вне действительности.

Я снова стою на площади, там, где стояла вчера вечером. Тема пролога снова звучит в эпилоге, только в другой тональности, в другом ритме, сопровождаемая странными аккордами, и содержание ее полностью изменилось. В сущности, я ничего не узнаю, кроме своего деревянного сундука. Площадь, которая вчера кишела людьми, шумела тысячами лошадиных сил, сейчас пуста и тиха. Я сажусь на скамейку посредине площади; я устала.

– Что с тобой?

– Ничего.

– Что‑нибудь случилось?

– Нет, ничего не случилось.

Так я начинаю длинный и, наверно, очень значительный разговор, может быть, с каким‑то бесплотным духом, может быть, с самой собой, может быть, с богом, давно забытым или даже никогда не существовавшим. Вдруг я поднимаю глаза и вижу – передо мной стоит человек и смотрит на меня.

– Мне показалось, ты хнычешь.

– Нет, нет. Я немного устала. Я только что приехала.

– Здравствуй, добро пожаловать! – говорит человек. – Неужели это ты?

– Кого я вижу! – восклицаю я. Это мой добрый знакомый, один из учеников органиста – развязный полицейский, никогда не терявший присутствия духа, всегда видевший вещи в их истинном свете, возможно, именно потому, что у него такой солидный зад.

Я встаю, как это делают крестьянки, когда здороваются с мужчиной, и говорю:

– Здравствуй.

– Куда направляешься, дорогая?

– Я только что приехала с Севера.

– В такое‑то время? На рассвете?

– Автобус испортился, мы из‑за этого опоздали и только что прибыли. Я жду, пока рассветет как следует, чтобы не будить людей.

– Послушай, дружок, давай выпьем кофе у нашего учителя, он вряд ли уже лег спать. И ты расскажешь нам о музыке на Севере.

– Лучше расскажи мне о том, что делается на Юге.

– Ах, дорогая, что могло произойти за это время? Убийство ребенка на улице теперь не новость, не новость и то, что люди напиваются до потери сознания, чтобы набраться храбрости и бить своих жен. Сейчас главный лозунг: продать страну, выкопать кости.

Я рассказала то немногое, что знала об этом: о приезде Богов с двумя ящиками, в которых, как они утверждали, были кости, и о том, что, пока наш пастор собирался устроить похороны, правительство забрало эти ящики.

– Да, бедняги эти Боги, – сказал развязный полицейский. – В тот самый день, когда кости прибыли из Копенгагена, представители иностранной державы потребовали подписания соглашения. Альтинг так спешил с продажей страны, что у него не хватило времени на торжественные похороны останков Любимца народа. Поэтому, когда кости прибыли, министр послал записку в порт и просил сдать их на склад «Снорри‑Эдда», пока не закончится заседание альтинга. Заседание затянулось далеко за полночь, потому что коммунисты выступили против доллара, и альтингу удалось продать страну только к утру. А за это время бандиты выкрали кости.

– Значит, нас продали?

– Конечно. Продали суверенитет страны. О'кэй! На Рейкьянесе построят транзитный аэропорт, и там по пути с Запада на Восток будут отдыхать благотворительные миссии.

– Кто же на это согласился?

– Какой ты ребенок, если задаешь такие вопросы. Да все наши ура‑патриоты.

– Те самые, которые клялись своими матерями?

– Конечно. Уж не думаешь ли ты, что кто‑то другой хотел продать нашу страну?

– А народ?

– Нам в полиции дали приказ держать наготове слезоточивые бомбы и другие хорошенькие вещички для народа. Но народ ничего не сделал. Народ – ребенок. Его учат, что преступники находятся в тюрьме на Скоулавэрдустиг, а не в здании альтинга на Ойстурвёдлур. Может быть, он иногда и колеблется в своей вере, но, если политические деятели достаточно часто клянутся и достаточно громко кричат «ура», он снова начинает верить. Народу не хватает воображения, чтобы понять политиков. Народ слишком доверчив.

– Когда летом на Севере я услышала их клятвы, я сразу почувствовала, откуда ветер дует. Теперь меня так просто вокруг пальца не обведешь. И раз уж мне посчастливилось встретить знакомого, я хочу спросить тебя еще вот о чем: что нового в «Северной торговой компании»?

– Ты и этого не знаешь?

– Я ничего не знаю.

– И даже не знаешь, что он попал туда?

– Кто попал? Куда?

– Если ты ничего не слышала, то уж и не знаю, стоит ли тебе рассказывать.

– Туда? Куда туда?

– На Скоулавэрдустиг.

– В тюрьму?

– Когда говорят туда, это значит: туда, куда попадают мелкие преступники. Но пройдет время, и, я думаю, все уладится. Он зашел так далеко, что купил «кадиллак» у Кусачек – своего земляка. В сущности, его постигла неудача только в одном – как раз в том, о чем и его и нас всегда предупреждал органист: если ты собираешься совершить преступление, раздобудь сначала себе миллионера. Иначе ты будешь смешон и попадешь в тюрьму.

– А компания?

– Ее никогда и не было. И товаров тоже не было. Правда, он и не утверждал, что товары есть. Он только говорил: товары скоро будут. И продавал, продавал все, что только можно, и получал деньги. А когда он набрал полные руки денег и хотел ввезти товары для своих покупателей, «Снорри‑Эдда» лишила его права на получение валюты! Правительство, которое является одним из предприятий «Снорри‑Эдда» – этой жульнической компании, – решило доконать мелких молодых торговцев…

– Не могу понять, почему у меня так дрожат ноги. – Я взяла его под руку. По правде сказать, мне стало дурно, в глазах потемнело, и я чуть не потеряла сознание. Я попросила его на минуту остановиться и закрыла рукой глаза.

– Мне не следовало болтать об этом.

– Ничего. Я просто устала с дороги.

И мы направились по улице, затем переулками к дому органиста. Наконец я пришла в себя и проговорила:

– Раз уж продали нашу страну и наш народ, все остальное не так важно.

– Посмотрим, как поживает наш органист, – сказал развязный полицейский.

 

 

Глава двадцать пятая

 

До и после атомной войны

 

Конечно, этот счастливый человек был в хорошем настроении. Он ухаживал за цветами, рукава его были засучены по локоть, руки в земле. Он сажал розы, разрыхлял землю, обрывал сухие листья, вырывал сорняки, готовил цветы к зиме. Некоторые растения, даже розы, еще цвели. Но, оглядевшись, можно было заметить, что в доме стало еще более пусто, чем раньше: старая фисгармония и картина на стене исчезли. Кроме цветов да треногого дивана, на котором так неудобно сидеть, в комнате почти ничего не было.

– Здравствуйте, – весело и радушно, как в прежние дни, сказал органист, продолжая заниматься своим любимым делом. Одно его присутствие действовало успокаивающе. – Добро пожаловать!

Он стряхнул с себя землю и протянул мне теплую руку, потом поцеловал меня и повторил:

– Добро пожаловать к нам на Юг. – Он наговорил мне комплиментов, посмеялся надо мной и наконец пригласил к столу.

– Садитесь, пожалуйста, кофе сейчас будет готов.

Мы приспособили мой деревянный сундук вместо недостающей ножки дивана и сели. Органист смеялся и над тем, что мы сидим на таком плохом диване, и над собой – его владельцем.

– А где Клеопатра? – спросила я.

– Клеопатра уехала после смерти моей матери. Она, наверно, боялась из‑за меня испортить свою репутацию. Клеопатра ведь всегда была немного мелкобуржуазна, но она великая женщина. Наполеон тоже был великий человек.

– Разве Наполеон великий? – спросил развязный полицейский.

– Подумать только, о чем ты рассуждаешь! Ты невыносимо серьезен, мой друг, – сказал органист.

– А как же иначе? – отозвался развязный полицейский. – Народ молчит. Мы с Углой только что говорили: народ слишком наивен, чтобы верить тому, что произошло. Простой народ не в состоянии этого понять. А ведь мы семьсот лет боролись за независимость!

– Не будет ли нескромным спросить, что ты имеешь в виду, мой друг?

– Что продали страну и выкопали кости. Что же еще?

– В чем дело, дети? Неужели вы не хотите иметь героев?

– Героев? Конечно. Только герои и могли продать страну, – насмешливо проговорил развязный полицейский.

– Если человек для достижения своей цели ставит на карту все, рискуя даже своей репутацией в случае поражения, то кого же еще называть героем, если не его?

– Но тогда, значит, и Квислинг герой, – возразил развязный полицейский. – Ведь он с самого начала знал, что его повесят и что норвежцы будут проклинать его и мертвого.

– А Геббельс, когда увидел, что игра проиграна, убил свою жену и шестерых детей, а потом покончил с собой. Некоторые, правда, считают, что героизм связан с целями борьбы, но это недоразумение. Кому‑кому, а нам, исландцам, имеющим величайшую в мире героическую литературу, следовало бы знать, что такое герой. Наши герои – викинги, а викинги изрыгали ругательства, когда им отрубали головы. И с этой точки зрения у фашистов было не меньше героев, чем у союзников. Героизм отнюдь не определяется делом, ради которого он совершается. И я лично считаю, что за последние дни у исландского народа появились свои новые герои.

– А если они победят, они все равно останутся героями? – спросил развязный полицейский.

– Они сами хорошо знают, что никогда не победят. Никогда еще не случалось, чтобы те, кто продает свою страну, оказывались победителями. Побеждают всегда те, кто строит свою страну. Не нужно только путать героизм как понятие абсолютное со славой победителей. Убийца Европы Гитлер, несмотря на все поражения, и не подумал капитулировать. Он даже женился с веревкой на шее. А бандит Геринг? Он тоже неплохо держался. Существует, правда, и другая точка зрения. Некоторые полагают, что герои – это обыкновенные люди, всякие там чудаки и идеалисты, вроде нас с тобой. И тогда мы должны признать героями миллионы людей, сожженных Гитлером в газовых печах, и сотни миллионов женщин и детей, которые будут уничтожены атомной бомбой.

– Но если новым героям удастся перебить всех исландцев? – спросил развязный полицейский. – Для воинствующей державы нетрудно, когда ей это понадобится, превратить место отдыха благотворительных миссий в атомную базу.

– Мы знаем, что стало с Гитлером, – сказал органист. – Народ бессмертен. Человеческий род, во всяком случае в нашу эпоху, истребить невозможно. Очень может быть, что большая часть населения земли погибнет в борьбе за более целесообразную форму общества. Очень может быть, что многие города мира превратятся в пустыню, прежде чем эта форма будет понята всеми. Но когда это произойдет, настанет новая эра расцвета для человечества.