Тот, кого не могут понять строители церкви, и Наш депутат альтинга

 

По мнению строителей церкви, представители различных партий говорили хорошо и когда они расписывали преступления друг друга, и когда, сговорившись между собой, произносили клятвы. Конечно, политические деятели в их глазах были более или менее храбрыми морскими разбойниками, хитрыми грабителями, которые дерутся за чужое добро, пуская в ход выдуманные обвинения и ругательства вместо меча и копья; они были своего рода героями саги, современной саги, хотя она гораздо бледнее саги об Эгиле и саги о Ньяле. Это современное сказание нужно читать с той же невозмутимостью, как и древние саги. Строители церкви знали всех кандидатов, всех понимали и всем прощали, за исключением коммуниста. Эти люди, живущие в фантастическом мире саг, отказывались понимать человека, утверждавшего, что он защищает бедных. Они считали для себя оскорбительным заявление о том, что существуют бедные люди. Они знали не только саги об Эгиле и Ньяле, но и саги о древних временах. Они были потомками не только героев саг, но и доисторических королей. Они сами были переодетыми викингами с невидимыми мечами, они управляли сказочно прекрасными морскими кораблями‑конями. Поэтому такой гнев вызывали у них речи коммуниста. По их мнению, этому человеку надо было запретить выступать. Может быть, они подозревали его в союзе с волком Фенриром,[50] жившим в них самих, угрожая сорвать их приклеенные бороды, взятые из саг, отобрать невидимые мечи и невидимые корабли у них, современных викингов, которые, запыхавшись, ищут овец по склонам гор и никогда не видели моря.

– Наш депутат альтинга тоже клялся? – спрашиваю я.

– Он говорил очень понятно и просто, наш благословенный избранник, – ответили мне.

И я вдруг представила себе ту маску, какую, подобно старому бесполому епископу, надевал этот избранник, выступая перед своими усталыми бедными избирателями в северной долине. Им никогда не понять, что он слишком утомлен роскошной жизнью, чтобы хоть чем‑нибудь интересоваться, что он слишком образован, чтобы его могли задеть какие‑либо обвинения, что он считает человеческую жизнь нелепым фарсом или несчастным случаем и что ему просто скучно.

– Да, он просил передать привет тебе, Угла, доброй мачехе своих детей, – сказал отец. – Перед отъездом в Рейкьявик он собирался побывать у нас в долине, посмотреть нашу церковь.

Я не стану говорить о тумане, застлавшем все передо мной; силы оставили меня, целый день я была сама не своя. Всю ночь мне снилось, что он деревянным ковшом черпает воду из колодца. Из какого колодца? Здесь нет никакого колодца. На другой день я слышала только удары молотков, птицы уже не пели, и я сказала матери:

– Если он придет, я убегу в горы.

– Что ты будешь делать в горах, дочка?

– Не хочу, чтобы он видел меня с большим животом.

– У тебя такой отец, что ты можешь смело смотреть в глаза любому, что бы с тобой ни случилось. Да и мать, я надеюсь, не хуже.

Какое облегчение я почувствовала, когда узнала, что наш депутат срочно улетел на Юг по важному делу. А на другой день пришел человек из поселка и принес мне письмо. На конверте было написано: «Угле».

Визитная карточка без адреса, но с новым телефоном – вот и все письмо, и на карточке карандашом второпях нацарапанные слова: «Когда приедешь, приходи ко мне. Все, что ты попросишь, я дам тебе».

 

 

Глава двадцать первая

 

Все, что ты попросишь

 

Все, что ты попросишь, я дам тебе… Маленькая Гудрун родилась в середине августа, или, по счету моего отца, в семнадцатую неделю лета. Мать сказала, что девочка весила восемь фунтов. Она появилась на свет так, что я и не заметила. Должно быть, я из тех, кто может восемью восемь раз рожать, не испытывая ничего такого, о чем стоило бы говорить. Когда мать показала мне Гудрун, я подумала, что совсем ее не знаю, но сразу полюбила девочку потому, что она была такая маленькая и в то же время такая большая. Мой отец, который никогда не смеется, увидев ее, засмеялся.

Пока я лежала, закончилась наконец и постройка церкви. Из сарая привезли старый алтарь, где он находился с прошлого века. Во времена моего детства алтарь валялся там среди разного хлама, и, хотя он был уже очень стар – лики святых можно было только воображать себе и лишь кое‑где разобрать полустертые латинские слова, – все же я очень боялась этой старинной вещи, которая в моем представлении связывалась каким‑то таинственным образом с папой. Когда я пришла в церковь, алтарь был уже установлен под языческим широким окном и покрашен красной краской, под которой исчезли и святые, и латынь.

Второй достопримечательностью церкви был медный светильник с тремя подсвечниками, сломанный в трех местах; я связала его веревками, так что, если его не трогать, он сможет послужить еще долго. И наконец, жестяные щипцы для снимания нагара со свечей. С таким вот имуществом мы собирались начать новую духовную жизнь в долине.

Пастор хотел окрестить маленькую Гудрун и одновременно освятить церковь. Но я сказала, что боюсь всякого колдовства и заклятий, и спросила, не считает ли он, что берет на себя слишком большую ответственность, собираясь крестить невинного ребенка в церкви, которая вот уже две тысячи лет является главным врагом человеческой природы и ярым противником всего живого? Не лучше ли держаться от бога подальше?

Пастор только улыбнулся, потрепал меня по щеке и шепнул:

– Не обращай внимания на то, что я буду читать. Я окрещу ее для радости жизни.

Представительницы женского союза притащили картину, изображающую бога датского масла, выходящего из бочки сливок. Но в церкви не нашлось места для этого произведения искусства, и им пришлось унести его обратно. Зато они принесли другие вещи, гораздо более важные для освящения церкви: гору великолепного печенья, которое в деревне делается из муки, маргарина и сахара, кофе и громадный торт величиной с чемодан. Если эти произведения кулинарного искусства и не были совершенны, все же они способствовали тому, что торжественная церемония прошла на высоком моральном уровне, поскольку было холодно, шел дождь, а водки было море разливанное. А ведь никто из жителей поселков и не рассчитывал на угощение за то, что они сколотили дом для бога.

Пастор и епископ произнесли по две речи каждый. Трезвые клали то левую ногу на правую, то правую на левую и, покачивая ногами, считали сначала от одного до тысячи, а затем обратно, от тысячи до одного, – и так целый день, пока речи не окончились и церковь не была освящена. Потом пастор окрестил маленькую Гудрун для радости жизни, как мы и договорились. После богослужения испачканные цементом деревянные скамьи были вынесены из церкви и позже использованы на топливо. Церковь, с еще влажными стенами, с закрашенными святыми и латынью, пропитанная запахом известки, опустела.

А когда закрыли дверь, сколоченную из старых упаковочных ящиков, такую прочную, что она может простоять сто лет, оказалось, что на ней выведено черной краской: «Маргариновый завод "Сунна"». С наружной стороны дверь была заколочена доской, потому что государственных ассигнований на замок не хватило. Бог словно не желал, чтобы его здесь беспокоили в ближайшем будущем.

 

Северная торговая компания

 

Дождь лил как из ведра. Около полуночи мы избавились наконец от последних гостей, присутствовавших на освящении; некоторых увезли друзья, перебросив через седло. При свете стеариновой свечи я развешивала в комнате мокрую одежду. Дождь хлестал через порог, в открытую дверь доносился запах прелого сена, неотделимый от первых осенних темных вечеров. Я давно уже слышала отчаянный лай собаки, но думала, что она лает на пьяных гостей, скачущих по долине. Вдруг в двери появился человек. Сначала я услышала его шаги по выложенной камнями дорожке, и вот он здесь.

– Кто там?

Он достал из кармана фонарь, более яркий, чем моя свеча, и направил свет на меня.

– Добрый вечер.

Ноги мои словно приросли к полу, и я сердито ответила, как и следовало ответить ночному непрошеному гостю:

– Добрый вечер.

– Это я.

– Ну и что?

– Ничего.

– Ты напугал меня.

– Извини.

– Уже далеко за полночь.

– Да. Я не мог прийти раньше. Я знал, что здесь полно людей. Но мне очень хотелось посмотреть на свою дочь.

– Войди, – сказала я и протянула ему руку.

Он не сделал попытки обнять или поцеловать меня, вкрадчивость и лесть были ему чужды. Такой человек не может не вызывать доверия.

– Разденься, ты совершенно мокрый. Откуда ты?

– «Кадиллак» стоит по ту сторону ручья.

– «Кадиллак»? Ты тоже стал вором?

– У меня призвание.

Я попросила его объяснить, что он имеет в виду, но он сказал, что объяснить призвание невозможно.

– Ты ушел из полиции?

– Давно.

– На что же ты живешь?

– Денег у меня достаточно.

– Достаточно, – повторила я. – Если их достаточно, то они получены явно нечестным путем. Но все равно, входи в комнату или лучше в кухню. Я посмотрю, есть ли еще огонь в очаге, а то придется разжечь: надо же тебя угостить кофе, хотя я и не уверена, что ты останешься здесь ночевать.

Кухня находилась у самого входа, комната для гостей, где помещались мы с Гудрун, налево, комната, где спали родители, направо.

– Где моя дочь?

Я вошла с ним в комнату и посветила свечкой над девочкой, спавшей в большой постели для гостей, у стены; мое место было с краю. Он смотрел на нее, а я на этого чужого человека. Очевидно, я все‑таки потомок тех людей, которые не признают связи между отцом и ребенком. Я никак не могла постичь, что он отец ребенка больше, чем другие мужчины, или что мужчины вообще могут иметь детей. Он долго смотрел на девочку, не произнося ни слова. Я приподняла перину, чтобы он мог увидеть ее всю.

– Ты чувствуешь, как она благоухает? – спросила я.

– Пахнет?

– Дети благоухают, как цветы.

– Я думал, что от них пахнет мочой.

– Это потому, что ты свинья.

Он посмотрел на меня и торжественно спросил:

– Скажи, ведь это я ее отец?

– Да, если ты не отрекаешься от нее, хотя это не имеет никакого значения.

– Никакого значения?

– Не будем говорить об этом теперь. Пойдем в кухню. Я попытаюсь разжечь огонь.

Когда он сел, я обратила внимание, что на нем костюм из дорогой материи и новая шляпа. Его обувь не годилась для наших дорог – легкие коричневые ботинки были забрызганы грязью. Я предложила ему переодеться, но он и слышать об этом не хотел.

– Может, все‑таки дать тебе хорошие шерстяные носки?

– Нет.

Он был молчалив, как всегда. Каждое слово из него приходилось вытягивать. Но даже когда он молчал, голос его продолжал звучать в моих ушах.

– Что нового в Рейкьявике?

– Ничего.

– Как поживает наш органист? – спросила я и сразу почувствовала, что сдаюсь, признавая существование какой‑то связи между нами. Он тоже это заметил.

– Наш органист? Его мать умерла. Он выводит семь новых сортов роз.

– Это хорошо – сначала все забыть, а потом умереть, как эта женщина. Мир не может быть только злом, поскольку существует так много разных сортов роз. А вот и торт. Он нам достался от женского союза. Или лучше бутерброд?

Конечно, он предпочитал бутерброды.

Пока я готовила бутерброды и кофе, я все время чувствовала на себе его взгляд, хотя и стояла к нему спиной.

– А как Боги? – спросила я, продолжая рыться в шкафу.

– Они объявили войну Кусачкам, – сказал мой гость. – Они говорят, что Двести тысяч кусачек, когда он еще верил им, этим Богам, разрешил им пользоваться «кадиллаком», и утверждают, что у них есть документ, подтверждающий это, а теперь Двести тысяч кусачек дешево продал машину.

– А ты купил ее и отнял у этих бедняжек? Они так гордились ею, мне просто трудно представить Атомного скальда без «кадиллака».

– А мне совсем не жаль Богов. «Мне отмщение», сказал господь…

– Ну как, удастся «Фабрике фальшивых фактур» продать страну?

– Конечно. Двести тысяч кусачек уже вылетел в Данию за костями. «ФФФ» организует зрелище для народа – пышные похороны. Будут приглашены важные гости.

Так мы болтали о разных вещах, пока я накрывала на стол, пока он, глядя на мои руки, вдруг не спросил:. =

– Можно переночевать у тебя?

– Оставь меня в покое, я сейчас выздоравливаю и снова становлюсь девушкой.

– Это как же понять?

– Если девушку семь лет никто не трогает, она снова становится чистой. – Я поспешила отойти к шкафу, чтобы он не видел, как я покраснела.

– Осенью мы поженимся.

– Ты с ума сошел! Как это могло прийти тебе в голову?

– Это хорошо для нас обоих. Для всех.

– Прежде всего я хочу стать человеком.

– Я тебя не понимаю.

– Неужели ты не видишь, что я ничего не умею, ничего не знаю, что я – ничто?

– Ты – душа северной долины.

– Хватит и того, что я завела ребенка от первого встречного, так неужели еще нужно и замуж за него выходить!

– Почему ты в прошлом году захлопнула передо мной дверь?

– А как ты думаешь, почему?

– Может быть, появился другой, а я впал в немилость?

– Конечно. Другой, третий, четвертый – все новые и новые. Я просто не успевала спать со всеми.

– Зачем ты кривляешься?

– Расскажи мне лучше о Рейкьявике. Расскажи хоть, кем ты стал. Я ведь даже не знаю, с кем я разговариваю.

– Скажи, кем ты сама хочешь стать?

– Я хочу научиться ухаживать за детьми. – Ему первому я призналась в том, о чем уже давно мечтала.

– Ухаживать за чужими детьми?

– Все дети принадлежат обществу. Но конечно, нужно изменить общество, сделать так, чтобы оно лучше относилось к детям.

– Изменить общество? – насмешливо переспросил он. – Я устал от этой болтовни.

– Значит, ты тоже сделался преступником? Так я и думала.

– Когда я был мальчишкой, я, не прочитав ни одной книги, сам додумался до коммунизма. Может быть, это происходит со всеми детьми бедняков в городе и в деревне, если они достаточно сообразительны и музыкальны? Потом я пошел в школу и забыл о коммунизме. Затем почувствовал призвание, как я тебе рассказывал, выпряг кобылу из сенокосилки и уехал на Юг. А теперь я хочу добиться, чтобы меня признало то общество, в котором я живу.

– Мы живем в преступном обществе. Это всем известно – и тем, кто на этом наживается, и тем, кто от этого страдает.

– Мне все равно. Живешь только раз. Я докажу, что умный человек, любящий музыку, может прожить, ни перед кем не унижаясь.

Я долго смотрела на него через стол, пока он ел.

– Кто ты? – наконец спросила я.

– «Кадиллак» стоит по ту сторону ручья. Если хочешь, поедем со мной.

– Не удивлюсь, если ты окажешься призраком с черной реки[51] и захочешь увезти меня в могилу.

Он сунул руку в карман, вынул туго набитый бумажник, открыл его и показал содержимое: стокроновые и пятисоткроновые бумажки, похожие на новенькую колоду карт.

– «Северная торговая компания», – сказал он, – автомобили, бульдозеры, тракторы, пылесосы, миксеры, электрополотеры. Все, что крутится, все, что шумит! Современность! Я возвращаюсь на Юг из своей первой коммивояжерской поездки.

Я протянула руку к деньгам:

– Давай я сожгу их, мой друг!

Но он засунул деньги обратно в бумажник и спрятал его в карман.

– Я не выше людей, как Боги, и не выше бога, как органист. Я только человек, а деньги эти настоящие. Я тебе показал мой бумажник, чтобы ты не считала меня сумасшедшим.

– Сумасшедший тот, кто считает деньги настоящими. Поэтому органист сжег деньги и одолжил у меня крону на леденцы. А теперь я раскрою тебе свою тайну: есть другой человек, который мне нравится больше тебя. У меня дрожат колени, даже когда говорят, что он за сто километров от меня. Но знаешь, что меня в нем пугает? У него в тысячу раз больше денег, чем у тебя. Он сказал, что купит мне все, что только можно купить за деньги. Но я не хочу быть фальшивой миллионершей. Я хочу жить на то, что сама заработаю. Может, если бы ты пришел с пустыми руками, я предложила бы тебе остаться ночевать, может быть, завтра утром я бы ушла с тобой пешком. А теперь я не предложу тебе остаться. Я не поеду с тобой.

 

 

Глава двадцать вторая

 

Божественные гости

 

Однажды серым осенним утром я проснулась и услыхала во дворе голос нашего пастора: он разговаривал с отцом через открытое окно. А потом у входной двери послышались шаги гостей. Я быстро оделась, унесла маленькую Гудрун и привела в порядок комнату, в которой мы с ней спали. Вошли гости.

Казалось бы, появление трезвого пастора в таком отдаленном месте в такой ранний час не предвещало ничего хорошего, но это впечатление тут же рассеялось, поскольку он избрал себе в спутники, как это и подобает истинному пастору, отправляющемуся в неожиданное путешествие, самих Богов. Не могу описать свое изумление, когда я увидела двух Богов. Ведь это благодаря им в первую очередь моя столичная жизнь представлялась мне теперь чем‑то вроде сказки, полной чудес. И вот теперь они оба собственной персоной переступают порог крестьянского дома на Севере.

Но всем своим видом они ясно давали понять, что здесь не место и не время для глупых шуток: акционерное общество «Серьезность» – вот что было начертано на лицах посетителей, я бы даже сказала – акционерное общество убийц «Торжественность». Атомный скальд Беньямин словно шагал по горам, уходя головой в облака. А в глазах Бриллиантина можно было увидеть ледяной холод безумия, способный поразить пастора или девицу где‑нибудь в подворотне.

– А где близнецы? – спросила я.

– Я обещал жене застрелить для них барашка, – улыбнулся Бриллиантин, показав свои ровные блестящие зубы.

– И ты попал в деревню? – спросила я Атомного скальда, бессильно опустившегося на диван.

– Весь мир – только база. А я – Беньямин, как сказано в Библии, младший брат.

– Они прибыли не с пустыми руками, – пояснил пастор.

– Мы посланцы, – дополнили Боги.

Я поинтересовалась чьи, но пастор перебил меня:

– Они прибыли с миссией.

– Мы посланцы божества.

– Какого божества? – осведомилась я.

– Эти молодые люди – орудия, – проговорил пастор. – Чудесные орудия. Гм! Ведомые вдохновением. Они привезли с собой сюда, на Север, бренные останки Любимца народа. Это им было поручено силами, в святости которых я не осмеливаюсь усомниться. По‑видимому, старинная мечта нашего прихода будет осуществлена.

– Да, похоже на то, – сказал мой отец, с доброжелательной улыбкой рассматривая гостей. – Откуда вы, парни?

– Мы принадлежим атомной бомбе.

Лицо отца окаменело, улыбка исчезла, будто он услышал богохульство.

Пастор сказал, что молодые люди хотят спать.

– Один из них поэт, – объяснила я отцу, – раньше он был рассыльным в акционерном обществе «Снорри‑Эдда». А другой – примерный глава семейства, отец близнецов, а прежде он был сторожем склада того же общества. Я знаю обоих по Рейкьявику.

– Очень верующие люди, и им было удивительное видение, – сказал пастор. – Я в этом ничуть не сомневаюсь.

– Мы не верующие, а существующие, – поправил Бог Бриллиантин. – У нас непосредственная связь с божеством. Мы уже давно могли стать миллионерами, если бы захотели. Может быть, мы бы даже попали в Голливуд.

– Мы ведем войну, – заявил Беньямин. – И каждый, кто нам не верит, будет сначала убит, а потом стерт с лица земли. Мы не успокоимся, пока не украдем все, что можно украсть, и не разрушим все, что можно разрушить. А потом мы все сожжем. Долой Двести тысяч кусачек! Мы не пощадим даже португальские сардины или датское дерьмо. А теперь скажите, сумасшедший я или нет?

Мой отец вышел. Пастор только кивал головой, слушая слова этих удивительных орудий божества. Он предложил им табаку, но они предпочли сосать собственные сигареты, разрешив пастору дать им огня.

– Я с ума сойду от этой тишины, – сказал Беньямин.

– Неужели здесь нет даже радио? – спросил Бриллиантин.

Однако вскоре они заснули, один на диване, другой на кровати. Я вынула сигареты изо рта у одного и из руки другого, чтобы они во сне не устроили пожара.