Министр юстиции Старынневич об «офицерском самосуде»

Самосуд! Но не все ли равно? Самосуд все-таки имел место, если не простой, то квалифицированный. Какая разница?

О, нет, разница огромная, потому что квалифицированный самосуд ставит вопрос об ответственности за омские убийства тех самых правительственных верхов, представители которых официально и торжественно гарантировали полную неприкосновенность для всех добровольно возвращавшихся в тюрьму. Разница огромная, так как в этом случае убийства должны были совершаться по чьему-то приказанию, данному не сгоряча, не импульсивно, а /95/ с жестоким холодным расчетом. Разница огромная, так как здесь должно было иметь место небывалое вероломство, одна мысль о котором заставляла колчаковских министров терять почву под ногами, толкая их, в особенности Вологодского, на попытки всячески скрывать истину, судорожно цепляясь за идею об офицерском самосуде. Пусть лучше будут ответственны безымянные стрелочники, а не те, кто стоит у руля государственного корабля.

Разница между самосудом простым и квалифицированным до такой степени проста и очевидна, что настаивать на ней нет никакой нужды. Но, может быть, все-таки это неверно. Может быть, власти, особенно гражданские, ничего и не знали о военно-полевых судах над «учредиловцами». Не даром же, как рассказывает Н.Ф. Фомина, Гинс сетовал, что они в эти дни потеряли возможность руководить событиями: все делали военные.

Все эти вопросы для меня представлялись уже тогда, еще в январе 1919 г., совершенно решенными. Относительно военной среды и степени ее осведомленности обо всем, что происходило, какие могли быть сомнения? Я знал, что когда конвой приехал брать Н.В. Фомина и остальных, тюремная контора не сразу согласилась выдать их, опасаясь как раз самосуда, и вела предварительно длительные переговоры с начальником гарнизона о приехавших офицерах. Затем они куда-то уехали и вернулись снова через некоторое время, но уже снабженные ордерами. Как характерно также поведение того же ген. Бржозовскаго (тогдашний начальник омского горнизона) в рассказе Фоминой.

Я знал, кроме того, что приказание об отдаче возвратившихся в тюрьму «учредиловцев» под суд исходило непосредственно от ген. Иванова-Ринова, получившего в эту ночь диктаторские права.

Первоначально предполагалось расстрелять всех «учредиловцев» без изъятия, но в эту ночь не успели, и без того было много дела, а с утра на следующий день поднялся слишком большой шум, и те, кто случайно уцелел – спаслись. Через день или два все они были освобождены, присутствовали на похоронах Н. В. Фомина и могли, глядя на его изуродованный труп, представить себе участь, которая и их ожидала.

Правда, несмотря на полную уверенность в точности получавшихся мною сведений (в том числе и от лиц, бывавших на дому у ген. Иванова-Ринова), у меня являлась все-таки мысль проверить результаты произведенного расследования путем личного обращения к высшим гражданским властям, но я решил этого не делать. О чем в самом деле мы стали бы с ними разговаривать? Однако, обстоятельства сложились иначе, и кое-что в этом отношении мне пришлось предпринять, о чем я после не жалел. Все вышло случайно, но тем характернее оказались результаты.

Закончив свои омские мытарства, я, в самом начале февраля, решил выехать обратно в Красноярск, «в свой избирательный округ». Ездить в то время по железной дороге было не так уж просто. Поезда ходили переполненными, свирепствовал тиф, заразу схватывали очень легко, а отделывались от нее часто с большим трудом. Затем эти постоянные контроли на жел.-дороге с неизбежной проверкой паспортов. Я предпочитал избегать всего этого. /96/ К счастью, собираясь выехать из Омска, я узнал, что на Восток возвращается один из вновь назначенных сенаторов Колчака. Перед этим происходило открытие Сената, и для демонстрации начал законности Колчак при открытии стоял, а сенаторы сидели в знак того, что Власть подчиняется Закону. Теперь один из этих сенаторов, воплощавших идею законности, не только ехал домой, но имел в своем распоряжении целый вагон. Я не был с ними лично знаком, но слышал, что он, – по натуре человек честный и хороший судья, – отзывался обо мне с сочувствием и, вероятно, не отказался бы взять меня с собою. Неудобство состояло только в том, что надо было идти к нему на квартиру, а жил он, как мне сообщили, у министра юстиции Старынкевича. Несмотря на это, я решил сходить к нему, полагая, что встреча с министром не обязательна. Этот милый и добрый старик (в духе сибирского Кони) встретил меня очень тепло и радушно. Когда ему доложили обо мне и он услышал мою фамилию, он быстро вышел навстречу и сразу же удивил меня словами:

– Как я рад вас видеть, а мне говорили, что вы убиты.

Это говорилось совершенно спокойно, представителем закона, в квартире министра юстиции.

Я ответил, что нет, я вполне здоров, что, по-видимому, он смешивает меня с Н.В. Фоминым, который действительно убит. Но мой сенатор настаивал на том, что об убийстве Фомина («какая ужасная история») он слышал особо и знает хорошо, но то само собой. Мы прошли в его комнату и быстро обо всем сговорились, однако, когда на обратном пути я направлялся к выходу, меня встретил сам министр, и тут мне пришлось вступить с ним в долгий разговор. Необходимо здесь напомнить, какое это было время. Незадолго перед тем произошли на Урале переговоры между несколькими членами Учредит. Собрания (Вольский, Ракитников, Буревой и др.) с советской властью, и состоялось соглашение между ними для общей борьбы против Колчака. В Сибири весть об этих переговорах произвела большое впечатление, и на эсеров обрушилась вся цензовая печать. Началась незабываемая травля. Но для цензовиков было мало имен Ракитникова, Буревого, даже Вольского, им хотелось припутать сюда непременно В.М. Чернова. И вот неожиданно и к великой радости их получается радио, что 19 января Чернов (потом, много позже, оказалось, что это относилось не к Чернову, а к Черненкову) приехал в Москву для переговоров о соглашении с Лениным и Троцким. Ликованию цензовой печати не было ни конца, ни краю. Наконец-то виновник себя обнаружил и оказался пойманным с поличным. Я знал, что вся эта информация ложна, так как перед тем получил точное сообщение, где именно находился Чернов, как раз около 18 – 19 января, и каково было его истинное отношение к событиям на Урале. Разговор мой с министром начался как раз с его вопроса о том, знаю ли я, что Чернов в Москве и ведет переговоры с советской властью. Я ответил, что это неправда, и мне лучше, чем ему известно, где Чернов находится: он здесь, в Сибири. Кто-то из случайно проходивших в эту минуту по комнате заметил мне: /97/

– Если вы знаете, где Чернов, вы должны сообщить властям его адрес.

Это было до такой степени оригинально, хотя и не совсем для меня неожиданно, что вызвало с моей стороны новую реплику, в ответ на которую министр, полуобращаясь то ко мне, то к моему спутнику, которого я так и буду называть – «сибирский Кони», – произнес целую обвинительную речь против эсеров, длинную и вдохновенную, тем более для меня интересную, что это говорил недавний член той же партии с.-р. Закончил он ее совершенно в драматическом тоне, указав на то, что двуличная и двурушническая политика партии по отношению к большевикам справедливо раздражает военные круги и воспитывает в их среде законное негодование на «учредиловцев», и вот – в результате такие печальные инциденты, как офицерский самосуд над Н.В. Фоминым, о котором тут только что вы (обращаясь к «сибирскому Кони») говорили.

Это было уж слишком! Это был вызов, брошенная перчатка, да еще кем!

Я сказал на это Старынкевичу: «Вы, министр юстиции, говорите об офицерском самосуде над Фоминым. Но разве вы не знаете, что самосуд – это выдумки. Их судили».

– Как судили? Откуда это вы знаете?

– Их судили в гарнизонном собрании, в крепости, после 3-х часов ночи на 23 декабря. Откуда я это знаю? Я вел свое следствие. Это – результаты.

Затем началась настоящая словесная дуэль, продолжавшаяся довольно долго при безмолвном секунданте, «сибирском Кони», который, кажется, не знал, куда ему деваться от смущения. Самая существенная часть этого разговора заключалась в следующем. Узнав, что я производил какое-то сепаратное следствие, министр довольно внушительно заявил мне, что я нравственно обязан представить результаты своей работы, свои соображения и – главное – своих свидетелей, раз я им доверяю, той правительственной комиссии по расследованию событий 22 и 23 декабря, которая уже образована и работает под председательством Висковатова. Я ответил Старынкевичу, что сделать этого не могу и не сделаю, но прибавил: «впрочем, если вы гарантируете мне чем-нибудь реальным неприкосновенность моих свидетелей, тогда, если они на это согласятся, я назову вам их».

«Я должен гарантировать неприкосновенность свидетелей!» – воскликнул вдруг к моему удивлению Старынкевич, обращаясь исключительно к нашему безмолвному секунданту. И затем он рассказал поразительно характерную историю, которую я помню почти во всех деталях. Тогда же, вернувшись к себе домой, я записал ее по свежей памяти, как почти весь этот разговор, но эта запись осталась в одном из моих сибирских архивов, я ее не имею при себе и воспроизвожу по памяти, ручаясь, однако, за точность передачи во всем существенном. Но возможно, что в моей памяти стерлись разные детали, делающие его еще более красочным.

Министр передал, что с некоторых пор к нему стали поступать всевозможные доносы и жалобы из Семипалатинска на действия атамана Анненкова. /98/ Совершенно такие же жалобы поступали также и к самому Верховному Правителю. Изнывая от небывалых притеснений, местное население молило о защите и помощи. Жалобы лились такой волной и казались столь убедительными, что решено было произвести дознание, но строго секретное, через особого агента с большим стажем. Агент этот служил раньше у ген. Алексеева, потом работал в Казани при большевиках. По решению местной военной организации он вошел в какое-то советское учреждение, вероятно, имевшее отношение к фронту, и, работая в нем, оказывал большие услуги своим сотоварищам. Теперь он перебрался в Омск и находится в распоряжении министра юстиции. Человек это энергичный, находчивый и во всякого рода секретных поручениях незаменимый. Вот его-то и решил министр послать в Семипалатинск для производства строго секретного, даже секретнейшего дознания об Анненкове и о действиях его отряда. Агент выехал, снабженный документами, хорошо маскирующими его личность и истинную цель его поездки. Вскоре после того как он прибыл в Семипалатинск и приступил к дознанию, от него начали поступать доклады, всецело подтверждавшие правильность того, что утверждалось в челобитных семипалатинских жалобщиков. Больше того: попутно этому агенту удалось обнаружить такие поступки Анненкова, перед которыми бледнело всё сообщавшееся раньше. Картина развертывалась потрясающая. Но вот, вдруг, от него же, от агента, приходит крайне тревожная весть: анненковская контрразведка, как оказывается, его самого ищет в Семипалатинске. Она знает, что он там, знает его настоящее имя, знает, зачем он туда командирован, но не знает, под каким именем он живет. Тревоге министерского посланца не предвиделось границ. Он почувствовал, что попал в осиное гнездо подлинной атаманщины. Он предупреждал министра, что, если его поймают, то убьют. Он умолял, поэтому, разрешить ему экстренно выехать обратно и на проезд снабдить его новыми документами, так как имя, под которым он живет, может всякую минуту быть раскрыто. Просьбы его были уважены и он, к счастью, благополучно, вернулся в Омск. Однако, злоключения его еще не кончились на этом. Вернувшись в Омск, он начал составлять доклад о всех своих разоблачениях. На днях он его закончил и должен был представить по назначению. Но, когда он шел с докладом к министру, на пути, днем, на улице его арестовали агенты военного контроля и посадили в тюрьму. Ему предъявили грозное обвинение в службе у большевиков на Волге. «И я ничего не могу сделать для его освобождения, – заключил министр, – тем более, что, ведь, он действительно служил у большевиков».

После этого наступила глубокая пауза. «Сибирский Кони», как ему и полагается, поник у стола в позе искренне огорченного человека. Давно ли в самом деле он сидел, а сам адмирал перед ним стоял, и вдруг такой пассаж. Я, молча, ждал, что еще скажет министр юстиции, благо, он оказался таким охотником до разговоров. Но он больше ничего не прибавил, а подвел только итог ко всему разговору, снова обращаясь к нашему секунданту и показывая на меня: «А вот (имя рек) желает, чтобы я дал ему какие-то гарантии».

В самом деле, как я был наивен в таком требовании. /99/

Еще раз у Старынкевича

Мы расстались с министром, условившись, что я приду к нему в субботу (разговор происходил в четверг, ехать я должен был в воскресенье) в его служебный кабинет, где он обещал еще раз выслушать мои соображения и сообщить мне, как обстоит следствие по всему этому делу. Я видел, что он что-то не договаривает при третьем лице, и, в чаянии получить от него новые дополнительные сведения, согласился придти. Здесь, с глазу на глаз, без неудобных свидетелей, министр держался со мной совсем иначе и сразу стало ясно, что оспаривать мои утверждения он не имеет никакого намерения. Он сказал мне, когда я попытался было подробно обосновать свое мнение об «офицерском самосуде», что он и сам знает, что дело обстояло, конечно, так, как я излагаю, но только в атмосфере этого общего страха перед военной партией нельзя доказать этого юридически. Нет свидетелей, то есть они есть (вот, напр., такие-то), но боятся говорить или говорят явную неправду. Допрашивали, напр., кап. Рубцова. Он все знает, но отделывается несообразными показаниями. И затем министр передал мне показания Рубцова в том виде, как другие совсем лица передавали мне их и раньше. Я мог этим проверить точность данной тогда ими информации, не говоря, разумеется, об этом Старынкевичу.

Свидетелей нет, – продолжал министр, – а без них сделать ничего нельзя, хотя всем ясно, что дело тут не в самосуде. И не только нет свидетелей, а нет собственно и следователей. И затем начался новый рассказ на эту тему, тоже чрезвычайно характерный. Тогда в Омске (январь 1919 г.) произошел громкий грабеж с бриллиантами, нашумевший на весь город. Я не помню уже его детали, но помню только, что грабеж происходил днем, в людном месте, и грабители бесследно скрылись. Впечатление от грабежа было очень большое. Власти энергично взялись за следствие и быстро обнаружили, что заодно с грабителями действовали пом. нач. милиции, по фамилии, если не ошибаюсь, Киенский, и кажется, еще кто-то из служебных лиц. Все они были арестованы, следствие было поручено энергичному и талантливому молодому прокурору Шредеру. И вот, в пятницу (разговор происходит в субботу) к Шредеру являются два весьма бравых незнакомца, увешенные оружием, в форме офицеров Красильниковского отряда. Шредер не сразу понял, чего они от него хотят, но видел что те пришли с какими-то серьезными намерениями. Говорили они не весьма членораздельно, аргументируя больше красноречивыми телодвижениями. Объясняясь по такому методу с прокурором, они начали требовать от него немедленного ответа, когда же он освободит их товарища. «Какого товарища?» – Оказывается, того самого помощника начальника милиции, который арестован за соучастие в деле по грабежу с бриллиантами.

Товарищ прокурора всем этим визитом оказался так напуган, что тут же, по уходе обоих красильниковских героев, составил рапорт на имя министра, тоже прося либо «гарантий», либо освобождения от столь рискованного поручения. /100/

– «Теперь около 12 час., – продолжал министр. – Через полчаса мой доклад у Верховного Правителя, между прочим и по этому делу в виду рапорта Шредера. – Что же касается обстоятельств, сопровождавших убийство Фомина, то что я могу тут сделать, встречая на каждом шагу препятствия. Вы говорите – их судили. Да, их судили…»

Он больше не оспаривал этого. Но дальше начал туманно и обиняками говорить о военной партии, о ее домогательствах, о том, что в дело Фомина замешан ген. Иванов-Ринов, и пр., и пр. Затем пришло время ехать ему к «Верховному», как называли Колчака попросту министры, и я расстался с ним.