Рассказ жены Н. В. Фомина о его гибели

Не знаю, удается ли мне записать все, что было в те дни, когда погиб Нил. Накануне я получила от него письмо, где он писал о близком конце своем, о смерти...

«Если меня не прикончат здесь и дело мое кончится каторгой, тюрьмой или еще чем, – это не меняет дела. Будь спокойна в этом вопросе, как спокоен я сам. Сегодня у меня показалась кровь горлом. Это в пятый или в шестой раз в этом году. И это само по себе определяет перспективы».

В этом же письме была приписка: «Сегодня группа офицеров опять делала попытку взять нас – одиночников, из тюрьмы “на допрос”. Надо торопиться давить в смысле ускорения нашего дела». Жуткие сообщения... Они еще больше усилили тревогу, в которой я жила в Омске с 11-го декабря. С утра же мы (я говорю о себе и С.), как и каждый день, впрочем, начали свои хождения. Бесцельные хождения, потому что они не зажигали действенной энергии /76/ у тех, в чьих руках была возможность «давить» на ускорение дела... Один из товарищей, которого я в тоске спрашивала, что можно сделать в таком случае, когда над головой близких нависла такая угроза – быть взятыми из тюрьмы обманным путем и беззаконно убитыми – сказал мне: «Попробуйте обратиться к прокурору, за которым дело вашего мужа, может быть, он сможет предотвратить это». Немедленно же я пошла к прокурору военно-окружного суда. Рассказала ему, в чем дело; надо отдать ему справедливость: он был внимателен, понял мою тревогу, но сказал, что ничего не может сделать, так как вооруженной силой он не располагает и ею не распоряжается, и посоветовал мне обратиться к окружному комиссару... Я была и там. Комиссар принял меня не в приемные часы, так как я настаивала на приеме, говоря, что по очень важному неотложному делу.

Выслушал он меня почти враждебно... Но все же обещал принять к сведению мое заявление. Обещал предупредить тюремную администрацию о том, что надо тщательнее относиться ко всяким требованиям выдачи арестованных... Затем я свезла обед Нилу, как и всегда, в 2 часа и вернулась к себе на Кокуйскую. Вечер я, С., Р. и М.А. провели вместе, ежась и говоря вполголоса на моей кровати, в той комнате, которую я снимала пополам с хозяйской дочерью. Затем они ушли. Я села за письмо Нилу. Писала его всю ночь до 3-х час. Затем копировала для себя и в 5 час. только уснула.

В воскресенье проснулась я рано и с 8-ми часов сразу же принялась писать прошение Вологодскому. Мне казалось, прошение мое об освобождении Нила будет иметь силу. Там я сообщила министру-председателю о том, как военный прокурор не нашел во всех, вменяемых в вину Нилу, деяниях состава преступления: «То, что есть в этих бумагах, – сказал прокурор, перебирая бумаги, – ведь, это же мнение, за это не судят». Прокурор заверил меня, что дело он возвращает обратно в военный контроль, с надписью о передаче его в Брюхатовскую комиссию[6], сказав еще раз, что нет возможности предъявить обвинения.

Мне казалось это убедительным. И еще – эта ужасная кровь из горла – это было тоже лишним доводом за то, чтобы освободить Нила, не держать его в гибельных условиях, в тюрьме. Прошение осталось недописанным на полуслове. Пришла взволнованная С. И., жена содержавшегося вместе с Нилом члена Учред. Собрания – Девятова, и тихо сказала: «Одевайтесь, в городе переворот. Ваш муж у меня. Едемте – повидаетесь». Я изумилась. Стала спрашивать, в чем дело – какой переворот. Она ответила: «Не знаю. Кажется, не удался. Всюду расставлены патрули. Паспорта проверяют. Из тюрьмы всех освободили…» Тревога сжала сердце. Руки опустились... «Зачем все это случилось? Что же теперь будет? Ведь их же должны были не сегодня-завтра освободить». Я растерянно задавала ей эти вопросы, она сердилась и говорила: «Вот чудачка какая, одевайтесь же, едемте, там видно будет…» Я оделась – мы вышли, взяли извозчика. Доехали до поста – остановил патруль. «Паспорта, куда едете? /77/ Не советую ехать, в 12 час. дня будет прекращено всякое движение по городу, лучше возвратитесь (было около 9-ти часов)». Мы заверили, что вернемся во время домой, и просили разрешить ехать нам дальше. Начальник караула сделал нам под козырек – и мы проехали.

Да, всюду патрули. У всех паспорта спрашивают. Спрашивают у мужчин, впрочем. Видно было, что это делается для того, чтобы выловить кого-то. Кого же? Освобожденных из тюрьмы. На душе – тревога. Но по настоящему ничего не знаем. Приехали к С. И. Я вошла в комнату. Из угла раздался голос Нила: «Ну, здравствуй». В голосе смех... Я прошла к нему, присела на кровать, спросила его: «Что такое? В чем дело?» Он говорит: «И сам не знаю... Какая-то провокация: пришли, говорят: “Свобода, идите на волю”. Ну, и пошли». «А зачем же пошли вы, нельзя было остаться?» – наивно спросила я. «Так как же останешься – ведь, они вооруженные, – еще и прикончат..». Дальше я стала спрашивать, как произошло это освобождение. Нил рассказывал: «Я спал в это время. Ко мне пришел надзиратель, радостный, и сказал: “Ну, товарищ Фомин, свобода, одевайтесь!” – Ничего не понимая, я стал складывать вещи, собирать все. Через двери крикнули: какие там вещи; идемте, за вещами после приедете».

В тюрьме раздавался шум, крики – уголовные просили освободить и их, но солдаты, освобождавшие политических, загнали их всех обратно в камеры. Вышли за ворота – нигде никого и ничего... Пошли в город... Почти никто из нас не знал города. Скитались долго по городу. Натыкались на патрули. Первый, недалеко от тюрьмы, караул казацкий спросил, что за люди идут: мы сказали: «Мы – члены Учредительного Собрания, сейчас освобожденные из тюрьмы». – «Ну, идите». Некоторые из освобожденных в этой группе склонны были считать это доказательством того, что патруль этот был осведомлен об освобождении политических арестованных и стоял на стороне переворота, другие уверяли, что казаки ничего не поняли...

Стучались в «Центросибирь», не достучались. И опять до утра бродили в разных направлениях по городу. Мороз был большой, до 40 градусов. Нил был без галош.

К утру собрались почти все из группы уфимских арестованных, члены Учредительного Собрания в редакции «Слова» – там грелись. Часов в 8 поставлен был у редакции караул – сказали, будет обыск. Минут через пять солдаты ушли сами. Публика, пользуясь этим, разбрелась, кто-куда. От одной из служащих Девятов узнал адрес своей жены. Нил пошел с ним, надеясь так скорей найти меня, потому что знал, что я с Девятовой ежедневно возим передачу в тюрьму. Позже в редакции все же был произведен обыск... Слушая этот рассказ Нила, я все спрашивала себя, что же дальше, что делать? Никто из присутствующих не знал, в чем же, собственно, дело. Я предлагала пойти к чехам – рассказать им, спросить, что делать? Нил отверг мое предложение. Ему хотелось выяснить, в чем дело, и сговориться с остальными освобожденными, что намерены они делать, как согласовать свои поступки, чтобы представительство от членов Учредит. Собрания было достаточно авторитетным; /78/ кроме того, Нил просил меня съездить в город к товарищам-кооператорам, узнать у них о более надежной квартире и информироваться о происшедшем в городе. Я поехала к С. рассказать ей все и с нею ехать в кооператив. Уезжая, я отдала Нилу письмо, которое писала ему ночью, сказав, что хоть теперь и не то совсем, но все же он, может быть, его прочтет.

Товарищи указали нам квартиру, а относительно положения в городе и дальнейшего поведения освобожденных говорили единодушно, что необходимо сдаться в руки властей, – министра юстиции или прокурора; горячо и с негодованием говорили о том, что все это освобождение – сплошная провокация, что завтра их должны были освободить, а теперь это освобождение – только предлог для расправы, указывали на необходимость немедленно же возвратиться... Лицо, у которого предполагалось достать квартиру, мы не застали дома. Были еще раз, опять не застали. Возвратились к Нилу. Это было около 12 час. дня. Рассказали ему все, как о положении в городе, так и о совете возвратиться в руки властей. Нил и Девятов согласились, что это, пожалуй, лучше всего гарантирует неприкосновенность жизни. Но сдаваться прокурору вдвоем считали нелепым; надо сговориться с остальными освобожденными. Хозяева квартиры волновались все время ужасно, – говорили, что уже есть слежка за квартирой. Нил и Девятов соорудили себе на всякий случай паспорта. В это время С. И. и хозяин квартиры отправились в поиски другой квартиры. Скоро они возвратились и предложили нам ехать. Я поехала с Нилом. Позже туда же приехали и Девятовы. Нил ужасно мерз дорогой. Попросил меня взять его под руки – так, тесно прижавшись друг к другу, радуясь тому, что извозчик уверенно нас вез улицами, где нет патрулей, мчались по Омску. Приехали. Это была окраина города. Люди, приютившие нас, были простые люди. Они были радушны, напоили чаем, обогрели. Затем Нил опять просил меня ехать к другим освобожденным и предложить им план действий – сдачу властям с вышеприведенной мотивировкой. В то короткое время, что мы виделись, мы перебрасывались урывками мыслями. О разном, – о пустячном и важном. То, что говорил Нил мне – часто диктовалось уверенностью в том, что, может быть, мы и не увидимся больше... Он сказал, что прочел мое письмо и сжег его там у Девятовых. Дал ответы на мои вопросы в письме. Между прочим, тревожно спросил, сколько я получаю жалованья, – видимо обеспокоенный мыслью о том, как будем мы жить без него. В душе – тревога, постоянно все нарастающий мотив. Надо ехать, искать других освобожденных, спросить их, согласны ли сдаться... И надо узнать о квартире. Я поехала, простившись с Нилом, неуверенная, найду ли его здесь, возвратись. Другие трое освобожденных, с которыми мне удалось свидеться и передать им предложение Нила, категорически отказались сдаваться в тюрьму. В их числе были Федорович, Иванов и Брудерер, но Брудерер после, когда я поехала узнавать еще про квартиру, перебрался к Нилу и Девятову, желая с ними сдаться властям. Пришлось ехать дальше относительно квартиры. На этот раз я застала указанное лицо дома. Там были еще X. Z. Я спрашивала их, что делать нам, как быть Нилу. Оба они не советовали сдаваться. Говорили, /79/ что при царском режиме было труднее, – шпионы, охранка, и то не сдавались. Не советовали ни в коем случае возвращаться в тюрьму. Предлагали достать лошадей на завтра для выезда из города... Я была у них с С., и отсюда уже мы отправились к Нилу. Там застали и Брудерера. Я стала рассказывать Нилу обо всем, что узнала. Он, выслушав, спросил: «А знаете ли вы о приказе начальника гарнизона – сегодня же явиться всем, незаконно освобожденным, в противном случае – расстрел при поимке на месте, расстрел хозяевам, укрывателям, и т. д. и т. д».

Лица у хозяев были уже встревожены, и видно было, что они ждут от нас всех решения, спасающего их жизнь. Мы с С. молчали, не зная, что посоветовать. Нил и другие проявили сами инициативу. Нил сказал: «Ну, думать нечего. Поезжай, Наташа, к Сазонову[7] и узнай, как сдаться надо – куда и как бы это вышло надежней, чтоб нас не выдали за пойманных…» Пока я одевалась, Нил и Брудерер обменялись мыслями по поводу того, что кругом так все безнадежно, и, скрываясь нелегально, едва ли делать что возможно; Брудерер слабо возражал, указывая на возможность работы в России. Нил только рукой махнул. Бедный Нил. Он давно чувствовал, что завоевания революции погибли. Помню ясно и твердо, когда он уезжал в октябре, на съезд членов Учред. Собрания, решив не пользоваться отпуском до первого января, я, провожая его на вокзал, спросила его о чем-то, относящемся к нашей дальнейшей жизни, и он сказал: «Не знаю, Наташа; видишь ли, страшно сказать, но для меня несомненно, что завоевания революции погибли, и как, вообще-то, жить дальше – трудно сказать…» Это не был ответ на мой вопрос, но он объяснял многое, и я поняла тогда, что вопросы нашей личной жизни отодвинутся дальше, на потом... И еще долго мы будем жить далеко от Нила, оторванные от него.

Я не спрашивала его больше тогда, не ждала ответа.

Во время этого последнего его ареста в Челябинске, откуда он был немедленно перевезен в Омск, на одном из допросов он заявил, что власть, по его мнению, должна принадлежать Учредительному Собранию. За это его не хотели освобождать вместе с другими уфимцами...

Было уже 7 часов вечера... Я уходила. Надо было ехать к Сазонову, узнать, как сдаться властям побезопаснее. Нил выглядел совсем больным. Его знобило. Всю предыдущую ночь он пробродил без галош в 40-градусный мороз. И теперь без конца подкладывал в чугунную печь дров, и, хотя кругом уже было нестерпимо жарко, ему все было холодно... Я уехала. Я мчалась, пообещала извозчику двойную плату, чтобы только успеть к 8-ми час вернуться обратно. Там (Атамановская, 9) я застала только В.Г. Шишканова[8] – Сазонова не было. Сказала В. Г., зачем я приехала. Он сердито набросился на меня: «Почему же так медлили, почему не сдались днем? Ведь, уже почти все сдались сами…» Я объяснила, как это случилось. Тогда Ш. сообщил об этом /80/ бывшему у них в гостях М., заведующему отделом печати в Совете Министров – тот позвонил по телефону к Бржозовскому, начальнику гарнизона, спрашивая, куда могут явиться трое желающих добровольно сдаться властям. Из канцелярии нач. гарнизона ответили, что в приказе ясно сказано, куда явиться: 1) к начальнику караула тюрьмы, 2) – в участок милиции и 3) – к коменданту города. Ш. и М. посоветовали мне отвезти Нила и других прямо в тюрьму, так как это обеспечит их от перевода ночью из одного арестного помещения в другое, когда наиболее часты случаи расправы с арестованными. С этим я возвратилась к Нилу, Девятову и Брудереру. Выслушав меня, они заторопились одеваться. Я попросила хозяина провести нас коротким путем к тюрьме – тот пошел с нами... Через полчаса мы подходили к тюрьме. Мы шли с Нилом, держась за руки. Отрывисто говорили – о том же, о чем писали в последние дни друг другу: о его болезни. Я просила беречь себя в тюрьме. Он обещал по освобождении серьезно заняться лечением и еще раз сказал, что я никогда не была ему роднее, чем теперь, после моих писем ему в тюрьму. Едва ли не последние его слова были о детях: «будь с детьми..». Мы подошли к тюрьме. У проволочных ворот темнела кучка солдат. Нас окликнули. Мы остановились. Нил отрапортовал: «Мы были освобождены сегодня утром из тюрьмы и по приказу градоначальника возвращаемся, – доложите начальнику караула». Тот вышел, спросил еще раз, кто пришел – скомандовал: «Ну подходи, по одному». Нил сказал: «Мы с женами пришли. Вот, простимся и сейчас». Мы стали прощаться, Брудерер пошел первый, затем Нил и Девятов. Когда обыскали Нила и пропустили его вглубь двора, начальник караула спросил: как фамилия второго? Нил ответил: «Фомин».

В голосе слышалась спокойная решимость претерпеть все до конца... Поразительным спокойствием веяло от него... И знанием того, что их ждало... Нам солдаты сказали: «А вы отправляйтесь». Мы, помедлив еще несколько минут, ушли. Странно непостижимы пути мыслей человеческих. Мы шли с С. даже успокоенные тем обстоятельством, что благополучно довели их до тюрьмы, что теперь их дело пойдет обычным порядком... Мы не знали, что в тюрьме распоряжается отряд атамана Красильникова, а то бы не были так спокойны за судьбы дорогих нам людей... Еще деталь – когда мы отходили от тюрьмы, к нам подошел человек, оказавшийся хозяином квартиры, провожавшим нас до тюрьмы. Он объяснил нам, что не мог так уйти, надо было справиться, как их взяли, все ли благополучно. Эту ночь мы провели у меня на Кокуйской. Мы даже довольно спокойно спали, измученные тревогами дня... На утро мы справились к кооператорам, рассказать им, где Нил, и узнать от них о дальнейшей судьбе, их ожидающей. Все облегченно вздохнули: Нил вернулся, избегнув таким образом массы случайностей нелегальной жизни в дни усмирения мятежа в Омске... В два часа поехали мы с С. к тюрьме – повезли обед Нилу и Девятову по поручению его жены. Там узнали, что никаких передач нет, что администрация тюрьмы сменена. Мы стояли с С., держа в руках судки с обедом, не зная, что делать. Солдат, стоявший на часах, сказал нам, что сейчас сменится начальник караула и придет новый, у которого мы /81/ сможем еще раз справиться о новом порядке передач в тюрьму. Действительно, при нас подошел к тюрьме отряд вооруженных людей, входящих внутрь тюрьмы. Я представила себе, что положение заключенных там должно быть ужасно. Когда они прошли, я обратилась опять к часовому, добродушному и словоохотливому парню, с вопросами: «Голубчик, скажите, а заключенные сидят по камерам – те, кто вернулся сам? Их кормят? С ними ничего не делают?» Он ответил: «Да, кормят. Много возвращается добровольно. Сидят в камерах. Им ничего не делают». В это время к воротам подошла девушка со связкой книг. Лицо взволнованное — она стала спрашивать. «Николай Бобров в тюрьме?» Часовой вызвал офицера, видимо, начальника уходящего из тюрьмы караула. Девушка спросила и его о том же. Из ворот выглядывало злорадно-насмешливое лицо, молодое: «А вы нам скажите, где он?» – «Если бы я знала, не пришла бы вас спрашивать», – вспылила девушка. Мы слушали, и все стояли, не хотелось уходить ни с чем от тюрьмы. Случайно пришел на ум и мне этот же вопрос: «А Фомин, член Учредительного Собрания, в тюрьме? Он вчера вернулся, я проводила его до тюрьмы». Стоявший у ворот другой офицер сказал: «Нет, Фомина нет в тюрьме». – «Где же он?» всполошились мы, подошли к нему вплотную. «Его увезли в три часа ночи в военно-полевой суд…» Мы сомневались. Уверяли, что это ошибка, что он сам вернулся – не может быть, чтобы его взяли в суд. Офицер уверил, что это так. С безумной тревогой, с ужасной боязнью, что уже все кончено, бросились мы в город. Я попросила С. ехать к кооператорам, сама же поехала к чехам, к французам и в военный контроль. У чехов уверили, что с ними ничего не может быть сделано, если они вернулись добровольно – успокаивали. Меня поражала их уверенность в порядочности русских властей, в то, что слово, данное градоначальником, должно быть сдержано. Эта уверенность казалась трусостью. В душе жила безумная, затемняющая мысль, что уже все кончено, или каждую минуту может кончиться – и Нила не станет. От чехов бросилась к французам. В ужасе рассказала им, зачем я приехала к ним. К сожалению, Реньо не было уже, он уехал; был кто-то, его заменяющий, и секретарь. Они выслушали меня, а затем спросили, силясь понять, в чем дело. И, признав положение ужасным, – спросили, что они могут сделать и почему я к ним обращаюсь? «Ведь, это же дела русских с русскими. Мы не можем вмешаться…» Я пошла в ставку, в военный контроль, там долго не принимали. Я ждала, разрываясь – не уйти ли мне. Ведь, пока я жду, там может быть все уже кончается. Я металась, как затравленный зверь. Швейцары успокаивали, говорили, что начальник контроля примет, когда придет, и что все выяснится. В конце концов, вышел, ко мне пом. нач. военного контроля и надменно спросил, что мне надо. На мой горячий вопрос, где мой муж, член Учредительного Собрания Фомин, он ответил с гримасой: «Не знаю, – он у нас числится в бегах!» Когда я в ужасе стала уверять его, что я, сама, проводила его, Девятова и Брудерера вчера в тюрьму, что это ужасно то, что он говорит: их могут осудить, как пойманных, если у военного контроля такие сведения, что он в бегах, между тем как я – свидетельница его добровольной сдачи в тюрьму... Он сказал: «Ну /82/ что вы хотите? Мы верим вам, но у нас он числится в бегах», – и, резко повернувшись, ушел от меня. Я стояла, не зная, что же делать, куда обратиться. Все глухи и безучастны. И как-то сразу я тут почувствовала, что здесь убийцы Нила. Оставаться в военном контроле больше было незачем. Я пошла с ужасной тревогой в душе к С., к кооператорам. Там все уже были в тревоге. Звонили Старынкевичу, довели до сведения адм. Колчака. Но узнать сегодня же о судьбе их ничего не смогли. Узнали только, что ночью, кроме Нила, взяты еще девять человек, в том числе Девятов, Брудерер, Маевский, Кириенко, Саров, Локтев, Лиссау, Барсов и Марковецкий. Кроме того, В. В. Куликов смог найти, где заседает военно-полевой суд, и добился того, что его заявление было передано председателю военно-полевого суда, затем виделся лично с председателем и на словах ему сказал еще, что он, Куликов, желает быть по делу взятых ночью из тюрьмы свидетелем и что есть у него свидетели и по делу Фомина, Девятова и Брудерера. Председатель сообщил ему, что дела этих лиц не поступали еще в суд, а когда будут, обещал его вызвать.

В этот же день вечером мы узнали от Сазонова, что Старынкевич, министр юстиции, – был у Верховного Правителя, где делал доклад по делу исчезнувших ночью из тюрьмы членов Учр. Собрания и общественных деятелей, и что Верх. Правитель передал председателю военно-пол. суда распоряжение о предоставлении ему на ревизию дел о членах Учр. Собрания, если таковые дела поступят в суд. Это немного нас успокоило. Нам казалось, что, если еще не совершилось ужасное, то теперь уже достаточно сделано, чтобы домешать ему совершиться... Но это – если... А если уже... Я поехала еще, несмотря на то, что было уже около шести часов вечера, в канцелярию нач. гарнизона Бржезовского, но у порога на крыльце стоял солдат, не русский, а, видимо, серб с винтовкой и свирепо гнал меня... Я не смогла пройти внутрь и никого не видела. Позже вечером мы ездили с Куликовым к нач. гарнизона на дом, желая заявить о том, что мы свидетели их добровольной явки. – Нач. гарнизона не принял Куликова, хотя и был дома. Сказали через дверь, что нет дома. Мы возвратились на Атамановскую, в квартиру Сазонова и В.Г. Шишканова, где был телефон и где В. Г. нам разрешил остаться ночевать (ночь с понедельника на вторник). Мы подводили итоги дня, говорили, что в общем, конечно, мало надежды, но если еще не поздно, то сделано достаточно, чтоб помешать теперь совершиться злодеянию... Дело передано гласности. О нем осведомлены все, кто должен быть осведомлен... Вспоминали Директорию, тоже просидевшую под арестом чуть не два дня, и когда тоже никто не знал, где члены Директории. Цеплялись за надежду – может быть, и наши также где-нибудь еще сидят... Но тревога разрасталась в душе... Под утро я забылась тревожным сном. Мне хочется отметить сновидение, привидевшееся мне в эти короткие часы тревожного сна, потому что я в страхе проснулась и думала: – верно, уже все кончено... И в течение дня, во время бесконечных поисков Нила, не раз возвращалась мыслью к этому сновидению... Снилось мне скитание по какому-то городу... Поиски, напряженное /83/ ожидание. Потом мы едем на катере – Нил, я, А.В. Сазонов. У меня сохранилось неясное впечатление, что А.В. Сазонов – кормчий нашего катера. Плывем стремительно по темной реке... неба не видно. По берегам подымаются сплошные стволы деревьев, вершин их не видно. В том же направлении, что и мы, но обгоняя нас, плывут баржи, «с осужденными» – почему-то думала я... И на одной из них вижу фигуру полураздетого человека с низко опущенной головой, волосы закрывают лицо, руки скручены назад... Баржи одна за другой проплывают мимо нас... Тяжело там на баржах. Чем-то черным, кровавым веет от них. У нас чисто, легко на катере... Вот приплыли. Стремительно не идем, а точно несемся мы: Нил, я, С. по целой анфиладе комнат-камер. Всюду пусто, чисто. Сквозь верхние окна последней камеры пробивается свет восходящего солнца, розовый свет, отблеск его пронизывает все пройденные нами комнаты. Нил останавливает меня, предлагая оглянуться назад, посмотреть на отблески света... Мы стоим минуту, потом входим в комнату, залитую солнцем, маленькую, уютную... Последнюю комнату, где мы должны остаться надолго, чего-то ждать... Во сне я назвала это «Воскресением» почему-то. Мы должны ждать «Воскресения» здесь... На столе стоит стакан с двумя роскошными душистыми цветками... Мы садимся... Я смотрю на Нила, С. Потом Нил начинает искать бумаги. Ему страшно хочется курить... Бумаги нет нигде... Пересохшие губы, беспокойный взгляд и эта жажда курить...

Еще не совсем проснувшись, не открыв глаз, я думаю: «Боже мой, если бы не забыть этот сон, – надо продумать, что значит он». Сердце почти останавливается от странного ощущения, что сон этот означает то, что последние этапы земной жизни Нилом уже пройдены...

В 8 часов утра (вторник, 24 декабря) мы были уже в Центросибири у В.В. Куликова, узнать, нет ли у него каких-либо сведений. В.В. был уже там. Он предложил нам поехать с ним к управляющему делами совета министров Гинсу, чтобы мы лично могли рассказать ему о положении дела и через него получить возможность увидеться с Вологодским. Из слов Гинса мы узнали, что весь совет министров озабочен этим делом, все встревожены, сделают все, что можно... «Но, – сказал Гинс, – мы, гражданские власти, так растерялись, что выпустили все из своих рук, и теперь целиком распоряжаются военные... Боюсь, что уже поздно что-нибудь сделать...» Выяснилось, что к Вологодскому нам идти незачем. «Если еще не поздно, все будет сделано», – сказал нам Гинс. В.В., выходя с нами от него, сказал нам: «Вы поезжайте, дождитесь меня в Центросибири, я съезжу к Жардецкому и постараюсь через него добиться от начальника гарнизона, где же они? Поеду в канцелярию Верховного Правителя. Во что бы то ни стало узнаю, где же они и что с ними сделали». Я попросила В.В., боясь выговорить уже ставшую почти во весь рост передо мной ужасную истину – попросила добиться разрешения, если правда, что они убиты, взять тело Нила, похоронить его. В. В. обещал мне это.

Около 12-ти часов дня мы узнали через канцелярию Верховного Правителя, что ночью (с воскресения 22 декабря на понедельник 23 декабря) были /84/ действительно кем-то из тюрьмы взяты члены Учредительного Собрания, уведены и убиты... Мы получили бумагу из канцелярии Верх. Правителя к начальнику гарнизона, чтобы он оказал «содействие мне и Куликову в розыскании тела убитого члена Учредительного Собрания Н. Фомина».

Дальше – наши поиски. Описывать ли их ужас? Эти бесконечные мытарства до участкам, канцеляриям.... Страшное состояние, когда рассудок мутится от ужаса совершившегося, а тут формальности – разрешения, длительная процедура записывания этих разрешений в исходящий и т. п. Вместе с Куликовым, я, С. и Девятова поехали к начальнику гарнизона. Добившись личного свидания с ним, В.В. передал ему пакет из канцелярии Верх. Правителя об оказании содействия нам в отыскании тела Нила. Мы искали всюду только Нила, будучи уверены, что там окажутся и все остальные, исчезнувшие одновременно с ним из тюрьмы... Начальник гарнизона написал приказ на этой бумаге городской милиции. Все вместе мы поехали туда. Здесь нас без конца долго держали. Пока составлялись приказы в третий и пятый участки городской милиции, в районах которых были в эти дни убитые, подписывались, записывались и т. д., я волновалась, негодовала на их жестокость, ведь, они своей медлительностью могли помешать нам выяснить сегодня же, где же Нил, что с ним было... Но в то же время я подмечала, что руки у канцелярских служащих как бы в ужасе медлят над этой бумажкой, глаза по несколько раз перечитывают две-три строчки, ум, видимо, не может постигнуть ужаса, заключенного в этих строках... Может быть, это мне казалось, но я меньше сердилась на них, прощая отчасти им их медлительность. И потом, в других участках, в пятом и третьем, куда мы поехали в первый раз, опять все, и куда потом в течение этого дня мы возвращались по несколько раз, я подмечала машинально, что простые солдаты, милиционеры сочувствуют нам, жалеют нас, сокрушенно качают головами и вздыхают над судьбой членов Учредительного Собрания.... По указаниям пятого участка мы поехали в анатомический театр. В.В. Куликов дальше нас не сопровождал, мы ездили втроем: я, С. и Девятова.

Анатомический покой. Здесь было много – до пятидесяти убитых в воскресенье 22-го. Я не могла преодолеть ужаса. Я знала твердо, что сойду с ума. В ужасе, в страшной тоске, заполонившей меня всю, без всяких задерживающих преград, я кричала, плакала. Это был крик всего моего существа, крик протеста и скорби... Я просила С., если она в силах, если надеется на себя, пойти с Софией Ивановной Девятовой посмотреть, там ли Нил. С.И. долго не могла собраться с силами, как говорила мне потом С. Потом они пошли. С ними пошел наш кучер (из Центросибири); всех они не смотрели, их было много. Свалены друг на друга. Почти все нагие. «Лежат, как дрова», – сказал наш кучер... «Лица у всех такие молодые, невинные, ничего не понимающие, – говорила С., – видно, Наташа, что они все ни причем, совершенно бессознательные лица, добродушные... Какой ужас, Наташа! Они ни в чем не виноваты, видно, что их зря убили... случайно... Сторож сказал, что здесь все убитые в воскресенье днем. Значит, наших не может быть здесь…» Мы поехали в город.... Опять участки... По указанию начальника /85/ милиции третьего участка были еще тела убитых, неубранные на Иртыше, у переправы, на левом берегу Иртыша. «Вы никуда не ездите, – говорил он Куликову, когда мы были еще с ним, – советую вам. А прямо поезжайте к этой переправе. Там были 11 или 12 трупов, еще не убранных – там люди “в манжетах”: я думаю, что это должны быть члены Учр. Собрания». Я стояла за спиной B.В. Куликова в переполненной людьми комнате и смотрела на лицо этого человека. Мне показалось, что он пытался подмигивать своим подчиненным: «Вот, мол, какая история бывает с членами Учр. Собрания». Потом он пересилил себя, перестал улыбаться. Сделал даже сочувствующее лицо и стал рассказывать подробно, где эта переправа, как нам туда проехать. Он обратился к одному милиционеру: не знает ли тот, убраны ли в настоящий момент оттуда тела убитых? «Не спущены ли под лед?» – буквально спросил он. Тот заверил, что не должно этого быть.... Я стояла и слушала. В уме отметила: «Боже мой, еще и так бывает – спускают под лед…» Мы поехали сначала одни с кучером, ездили долго, ничего не могли найти, потом вернулись в милицию, и тогда уже милиционер поехал с нами, и очень быстро привез нас к тому месту, где лежали тела одиннадцати или двенадцати убитых. Лошадь подъехала почти вплоть к телам и в страхе захрапела... Я увидела часть ложбины и неясную груду перепутанных человеческих тел, полузанесенных снегом... Один лежал слева, отдельно от других... Тот же крик захватил меня всю... Скорбь, страшная скорбь по случившемся... Мука, тоска рвались безудержно в том крике....

С. и Девятова мужественно пошли к убитым, пошел с ними и милиционер. Фигура Нила, его спокойное лицо привлекли внимание Сони. Милиционер, заметив на кого она смотрит, нагнулся и сказал: «Вот и метка на белье: Н.Ф., это он». С. подбежала ко мне сзади – обхватила меня за плечи и как-то странно взволнованно сказала: «Наташа, Нил здесь…»

Позже, по дороге в город, перестав кричать и плакать, я просила С.: «Расскажи, какой Нил? много ран? лицо цело?» Заливаясь слезами, С. сказала: «Ах, Наташа, они еще их и ограбили. Сняли шубы, на многих нет верхнего платья, почти все без ботинок... Нил тоже без шубы, платья и ботинок... на лице – кровавое пятно. Лицо спокойно…» Мы попросили милиционера и одного извозчика остаться там. Сначала я хотела остаться с ними. Но милиционер запротестовал – послал в город за санями и разрешением взять тело Нила. C.И. Девятова не нашла среди убитых своего мужа. Уже вечерело. В городе мы разделились: я попросила Девятову поехать к Куликову, к А.А. Емелину, сама же, по указанию нач. третьего участка милиции, должна была ехать в уездную милицию за разрешением взять тело Нила, так как оно было найдено за пределами города.

Страшно трудно было ездить одной по городу и искать уездную милицию (адрес сообщили неверный, старый) с мыслью, гвоздящей мозг: Нил убит. Нил там в поле лежит замерзший, израненный... Собирала все силы довести до конца, добиться разрешения взять Нила, увезти его, согреть... После часу езды мы подъехали к помещению уездной милиции. У дверей я столкнулась с А.А. Емелиным. Неподдельным участием, глубоким сочувствием моему горю /86/ звучал его голос. В эти ужасные часы тяжелой муки, безвыходного отчаяния, я почувствовала в его голосе дружескую поддержку. Мне стало, как будто, легче. Словно под тяжелое бремя, легшее на меня, кто-то подставил еще свои плечи... «Теперь уж позвольте, Н.Ф., нам сделать все, что надо», помню сказал... Он был уже с дровнями. Мы поднялись вместе наверх. Там нам быстро выдали разрешение, с которым пришлось возвратиться в 3 участок милиции, чтобы с милиционерами ехать взять тело Нила. Здесь был уже и Куликов. Милиция стала протестовать против действий уездной милиции, говорили — уездные милиционеры должны ехать с нами, а не они. После долгих переговоров с ними, Куликов позвонил непосредственно к директору департамента милиции[9]. Ему пришлось прочесть в телефон бумагу из канцелярии Верх. Правителя, разрешение Бржозовского и т. д., взять на себя ответственность за перевоз тела, пообещать представить еще сколько угодно разрешений завтра... Кроме того, пообещали, что до осмотра тела врачом, следователем – мы не станем обмывать и одевать Нила, а только увезем его к себе, ибо тела всех убитых с ним валяются без присмотра и охраны за городом... Наконец, он стал негодовать: «Имейте же хоть каплю человечности, дайте, наконец, сделать хоть то, что можно, отдайте тело жене для погребения»... Мы стояли, безмолвно следя за переговорами. Телефонная трубка переходила без конца то к Куликову, то к дежурному помощнику нач. милиции – аппарат соединяли то с директором департамента милиции, то с квартирой нач. участка, то с уездной милицией... Уже темно. Горит огарок свечи. Кругом солдаты-милиционеры. В душе все нарастает тревога, неужели не дадут взять сегодня Нила, и он останется на ночь в этой ужасной ложбине, там, в степи, брошенный. Во время переговоров кто-то предлагает перенести его до утра в анатомический покой, мы с С. в ужасе протестуем. Нет, только не туда!... В конце концов В.В. Куликов добился-таки разрешения взять тело Нила сегодня же и приказал двум милиционерам помочь нам. Мы поехали все туда, на берег Иртыша. Александр Андреевич и Куликов со свечой (было уже около 8 час. вечера) пошли к телам убитых. С трудом нашли Нила, подняли и уложили его на сани, в снегу наткнулись на паспортную книжку Брудерера. Печальным кортежем мы двинулись в город.

Нил нашел последнее пристанище в доме «Закупсбыта». Руки товарищей и сослуживцев оказали ему последнюю услугу. Помогли согреться, вымыться, одеться. Потом только показали его мне. Эти два дня, что Нил отогревался, я не могла решиться пойти к нему. Да меня и удерживали. А.М. Д-на ни за что не хотела пустить меня к Нилу, пока он не одет и не вымыт. Потом я дошла к нему с С., Р. и М. А. и уже до конца, не отрываясь, смотрела на него, держала его руку. Усилием воли я гнала слезы с глаз. Они сохли у меня... Я сознавала, что ни минуты больше нельзя плакать — надо смотреть, смотреть... Плакать буду потом. А теперь – смотреть, впитывать в себя образ /87/ Нила, надо, потому что скоро закроют крышку. Опустят в могилу. Хотелось без конца оттягивать этот момент. Хотелось прочесть, что пережил он в этот короткий промежуток времени с того момента, когда я проводила его в тюрьму, до того, как я увидела его убитым... Лицо спокойно. Под конец мне удалось прочесть ясно вопрос, застывший в глазах его. Мне кажется, вопрос этот относится к тому ужасу, который совершили над ними. Кому это надо? Кто смел совершить это черное злодеяние? И еще какой-то вопрос, более важный – видимо, перед всеми, стоящими перед лицом смерти, был в его глазах. Формулировать я затрудняюсь... Я видела этот вопрос, силилась понять его... во взгляде был не только вопрос, но и знание чего-то, нам неизвестного. Я видела все до конца. До последнего момента я смотрела в лицо, в глаза Нила. Мысленно я говорила с ним. Обещала помнить, быть с ним и там...

Когда я была у гроба Нила, в низкой, маленькой кухне «Закупсбыта», переполненной людьми, тот же человек, у которого мы были в воскресенье с Нилом и который нас провожал до тюрьмы, протискался ко гробу, сочувствующе, скорбно посмотрел на Нила, перекрестился, покачал головой и участливо посмотрел мне в глаза... Как он узнал, где тело Нила, как нашел и пришел отдать последнюю дань убитому избраннику народа, я не знаю...