Н. В. Фомин и его общественная работа

Полагаю, на этом я могу пока закончить предварительные замечания к рассказу и к оценке декабрьских событий 1918 г., чтобы теперь ближе подойти к ним самим. Прологом к омским событиям явилось столкновение между съездом членов Учредит. Собрания и колчаковскими офицерами в Екатеринбурге. Собственно уже тут было решено расправиться с «учредильщиками», и, если этого не произошло, то по чисто случайным причинам, в виду вмешательства чехов. Я, впрочем, не был свидетелем того, что происходило в Екатеринбурге и позже в Уфе и Челябинске, так же, как не участвовал и в предыдущих съездах членов Учредит. Собрания. Об их работах я знаю только с чужих слов, поэтому я на них здесь не останавливаюсь. В числе членов Учредит. Собрания, арестованных в Челябинске, после того как съезд был вывезен чехами в Уфу, был и Нил Валерианович Фомин, человек мне близкий и очень хорошо известный.

Я знал Нила Валериановича с лета 1916 года, со времени моей ссылки в Енисейскую губ., которую я, вместо Туруханского края, куда был назначен, отбывал в Красноярске. Там я встретил целую группу ссыльных, большевиков и эсеров; из них многие играли впоследствии крупную роль в революции, как февральской, так и октябрьской, и в центре и на местах, а некоторые, правда, не все, и теперь занимают весьма видные посты. Нил Вал. Фомин работал в то время в Енисейском союзе кооперативов; он был еще молод, ему исполнилось тогда лет 27-28, хотя на вид он казался гораздо старше. В Енисейском союзе он пользовался большим авторитетом, и за ним, несмотря на его молодость, числился уже серьезный кооперативный стаж. По убеждениям он являлся эсером, что, впрочем, не мешало ему в то время быть в очень близких личных отношениях с некоторыми видными большевиками. В тот момент, когда мы с ним встретились, он заведовал в союзе секретариатом и, вскоре после нашего знакомства, уехал в Минусинск на ревизию местного кооперативного объединения. В Минусинске он между прочим очень близко познакомился с Е.К. Брешко-Брешковской, тоже отбывавшей там ссылку.

Центром тяжести его работы в это время являлась, однако, не политическая деятельность, а кооперативная. Необходимо отметить здесь для характеристики его, как кооператора, что в кооперативной литературе его работа по минусинской ревизии считается образцовой. Позже волна событий оторвала его от вопросов кооперативной практики и теории, и центром тяжести у него сделалась не кооперативная, а политическая деятельность. Это произошло сейчас же после революции 1917 года. Нил Валер. примыкал тогда /67/ к направлению центра партии соц.-рев., лидером которого является В.М. Чернов. В местной партийной группе он занимал одно из самых видных мест, можно сказать даже центральное положение, сохраняя его и впоследствии. Временами он уезжал из Красноярска на съезды, то кооперативные, то обще-политические, на совещания и просто по личным делам. Он не присутствовал, напр., на первом крестьянском обще-губернском съезде, где шла ожесточенная борьба с большевиками, окончившаяся в то время их поражением. Однако, эти отъезды, обычно кратковременные, не мешали ему сохранять живую и крепкую связь с местными интересами.

Я выехал из Красноярска в начале июля 1917 г. и до декабря этого года с Нилом Вал. не встречался. Встретились мы с ним снова только перед открытием Учредит. Собрания, как депутаты от одной губернии, прошедшие по одному списку. Я нашел Нила Вал. за этот период значительно изменившимся, что очень выпукло отражалось на его тогдашних статьях в «Красном Знам. Труда», присылавшихся им из Петрограда в Красноярск. Раньше по целому ряду вопросов обще-политического характера (война, временное правительство, большевики и пр.) он был, по общепринятой терминологии, «левее» других; теперь он стал переходить на чисто «активистские» позиции, не останавливаясь перед самыми крайними выводами, что являлось для него характерным. По натуре это был вообще типичный искатель правды, глубоко честный и искренний; в поисках правды он иногда как бы метался от одного положения к другому, но, раз в чем-либо убедившись, делал из этого все логические выводы.

Прошло Учредит. Собрание, и в самом начале 1918 года, еще до Брестского мира, мы с ним снова расстались; он уехал в Москву, я остался в Петрограде, почти не принимая участия в тогдашней политической жизни (если не считать ряда лекций и выступлений на митингах), но сотрудничая на этот раз в официальном партийном органе «Дело Народа». Для характеристики своего отношения к тогдашним событиям в Сибири считаю необходимым отметить здесь две свои статьи, напечатанные в конце мая 1918 года, одна под заглавием «Что происходит в Сибири?» и другая – «Что ждет Сибирь?». Во второй из этих статей, определив свое отношение к большевистской работе, я, между прочим, писал, что в Сибири, как и везде, нас ждет приступ борьбы с демократией и социализмом, со всем социализмом, безотносительно к тем или иным его разветвлениям. Одни течения социализма, вроде большевиков и левых с.-р., будут ненавистны и виноваты в глазах самых разнообразных кругов тем, что они делали; другие же, противники большевиков и левых с.-р., виновны окажутся в том, чего они не делали или, вернее, чего они не сумели сделать. Первые признаки такой реакции мы имеем уже в Сибири. Как характерно, напр., что бывший депутат от Красноярска в Госуд. Думе Востротин, правый кадет, находившийся тогда на Дальнем Востоке, отказался там входить в сношения с социалистами при переговорах об организации власти. Этот отказ, переданный газетами, был весьма знаменателен; я находил, что это первая ласточка, за которой последуют и другие вестники реакционной волны. /68/

В той же статье я указывал в противовес московским «Известиям», что в Сибири «атам. Семенов есть реальная сила, и едва ли правы «Изв». в своем оптимизме и в уповании насчет нереальности его предприятия[5]»; далее там упоминается о «намерении есаула Семенова назначить диктатором Забайкалья адм. Колчака, известного в Сибири своими связями с американскими капиталистами, тоже людьми, как известно, частными»; наконец, проводится параллель между Семеновым и Калединым с Корниловым.

«Картина в этом отношении вполне ясна: Семенов действует не по типу Каледина или Корнилова, Семенов действует скорее по типу украинской Рады, опиравшейся в своей борьбе против большевиков на иностранную помощь, более или менее искусно вуалированную. Это факт огромной важности для оценки того, что ждет Сибирь».

«Лозунгом Семенова является учредит. собрание,

– говорится дальше в статье. –

Не станем этим обольщаться: ныне никакого иного лозунга ни у кого, пока что, не может быть. Это единственный приемлемый для народа лозунг, под знаменем которого можно действовать. Но ведь не всякий взывающий: Господи, Господи, внидет в царство небесное».

«К учредительному собранию есаул Семенов относится так же, как все люди его типа: если оно поддержит его, тогда он признает его, а если не поддержит, то нет, не признает. Что оно его может поддержать, это не невозможно, особенно при содействии Востротиных: бывали же в истории учредительные собрания вроде Бордосского парламента во Франции, почему же их не может быть у нас? Даже, наверное, будут».

«Учитывая все это в целом, мы должны признать, что Сибири предстоят тяжелые времена и что истинно-демократическим элементам этой окраины надо спешно мобилизовать все свои силы, дабы не дать реакции беспрепятственно занять все те места, которые если она займет, то сумеет надолго на них основаться».

Статья оканчивается словами:

«Итак, граждане, все на работу! Не дайте этой великой по своим возможностям окраине сделаться вотчиной какого-нибудь нового гетмана Скоропадского».

Приблизительно такого же содержания, сколько я помню, была и вторая статья моя о Сибири, напечатанная в «Деле Народа», тоже в конце мая 1918 г. Печать тогда в Петрограде была почти что свободна и высказываться можно было полностью. Я не верил тогда в прочность существования на окраинах советской власти, но я не особенно высоко оценивал также и организованность демократии. О подготовке переворота чехо-словаками мне в то время ничего не было известно. Очередным вопросом дня я тогда считал борьбу с грядущей реакцией, политически и морально окрепшей под влиянием практики последнего времени, предшествовавшего периода политики, особенно в вопросах политики международной. /69/

По приезде в Омск

В начале июня 1918 г. я решил ехать в Сибирь, в значительной степени, в виду вышеизложенных соображений. Не могу не отметить тут одного факта, который может служить некоторой иллюстрацией к последним словам предыдущей главы. Перед тем как выехать, я получил от редакции «Дела Народа», через А.Р. Гоца, предложение написать статью о начавшемся конфликте советской власти с чехо-словаками. Должен сознаться, что я до того времени имел весьма слабое представление о существовании чехо-еловацких дивизий у нас в России, и поэтому весь вопрос о чехо-словацком выступлении упал на меня, как снег на голову. Не будучи ориентированным в достаточной степени в этом вопросе, не имея точного представления о характере и возможном будущем этого движения, я, после некоторых колебаний, отказался от мысли написать такую статью, и очередной № «Дела Народа» вышел без предполагавшейся оценки чехо-словацкого движения. Свои взгляды по этому пункту я окончательно выработал несколько позднее, будучи уже в Сибири.

Из Петрограда я выехал 6 июня 1918 г. Цель моей поездки был Красноярск. Я не думал, что мне удастся остаться в городе, какой бы режим там ни основался, но я полагал, что деревня примет меня радушно, и я найду в ней достаточно надежный приют. Не успели, однако, мы доехать до Перми, как стало известно, что прямой проезд в Сибирь закрыт. Наш поезд задержали на ст. Верещагино. Станция, как обыкновенно в таких случаях, была полна слухами, но что собственно происходило за Уралом – никто не знал. Лишь по секрету местные железнодорожники сообщили пассажирам глухое известие о падении Омска. Еще раньше, в Петрограде, вечерние газеты напечатали краткие телеграммы о падении Н.-Николаевска, а в дороге мы прочитали отчеты о событиях в Пензе. Но из Пензы чехо-словаки быстро ушли, и в прочность н.-николаевского переворота не было больших оснований верить. Да и вообще, за это время мало кто придавал серьезное значение чехо-словацкому выступлению.

Задержанный на ст. Верещагино я, однако, ни в каком случае не хотел возвращаться назад в Петроград, как это предлагала нам железнодорожная администрация. Я поехал поэтому окружным путем в Сибирь, через Верхотурье, Надеждинский завод, Сосьву и Тавду, и через месяц пути с столь обычными в то время приключениями, сделав часть его на лодке по Тоболу, прибыл сначала в Тобольск, а потом, уже на пароходе, в Омск. На пароходной пристани в Омске я высадился утром 2 июля 1918 года, эту дату я хорошо помню. Только на перегоне от Тобольска к Омску и затем в первые часы пребывания в Омске, я узнал более или менее точно, что именно произошло в Сибири за этот месяц моего странствования. В Омск в это время уже переехал совет министров Врем. Сибирского правит-ва, во главе которого, к моему разочарованию, /70/ оказался П.В. Вологодский. Однако, о самом близком участии в событиях Н.В. Фомина я и в это время еще не слышал.

Вскоре, однако, я услышал обо всем этом от него самого, так как случайно встретился с ним в одной квартире и узнал, что во всем перевороте он играл, с самого начала, одну из самых активных и ответственных ролей. В Омск он только что приехал с фронта из-под Нижнеудинска и после доклада в совете министров о текущих делах (Нил Валер. в это время был уполномоченным председателя сов. министров) должен был снова возвратиться на театр военных действий, неуклонно подвигавшийся к Иркутску.

Вечером того же дня Нил Вал. делал доклад о положении фронта и о тех настроениях, которые там начали обнаруживаться тогда же (конец нюня – начало июля). Он желал, чтобы я выслушал его доклад, и просил совет министров допустить меня присутствовать в той части заседания, в которой будет идти его вопрос. Мне разрешили, и я доклад его слышал.

На этом заседании присутствовали почти все будущие колчаковские министры, за исключением П.В. Вологодского. Здесь находился Михайлов. Ив. Адр., известный впоследствии под именем «Ваньки Каина», Степаненко, управлявший тогда министерством путей сообщения, да и ныне не остающийся без дела, Головачев Мст. П., тов. министра иностранных дел, человек случая, ни в каком отношении не соответствовавший своему назначению (назначили его потому, что он знал иностранные языки, да и то не блестяще), Гинс Г. К., вошедший в правительство еще до Вологодского и ушедший из него, точнее бежавший в Иркутске из-под ареста, последним из старых министров, это был один из самых активных представителей реставрационной Сибири, ее идейный руководитель, – был ли кто еще, не помню. Заседание происходило под председательством Вл.М. Крутовского. Отсутствовал на заседании управляющий военным министерством Гришин-Алмазов, на встречу с которым особенно рассчитывал Нил Вал., а вместо него пришел начальник его штаба полк. Белов, одна из самых загадочных фигур среди тогдашних деятелей Сибирского правит-ва. Я много о нем слышал за этот день и с большим интересом к нему приглядывался. Его настоящая фамилия была не «Белов», а «Виттенкопф», он из курляндских немцев, впечатление производил человека не глупого, по-видимому с волей, и знающего, что надо делать. Уже чувствовалось, что власть надо искать нигде, как здесь, в кругах, представляемых «Беловым».

Из доклада Фомина я очень ясно помню только одно место, навсегда запечатлевшееся в моей памяти во всей своей конкретности. Это именно то место, когда Фомин, глядя в упор на Белова, с характерным для него наклоном головы, сказал тихо, но отчетливо разъединяя слова:

«А затем обращаю внимание совета министров на то, что в армии Пепеляева есть люди, которые говорят: перевешаем сначала большевиков, а потом будем вешать членов Временного правительства».

Полк. Белов сидел и старательно что-то записывал себе в книжку, по-видимому, для доклада Гришину-Алмазову. Остальные слушали молча, некоторые делали вид, что как будто даже и не слышат, что говорит Фомин, на /71/ лицах кое-кого проскальзывало выражение легкой досады на оратора, как на человека, допустившего какую-то нетактичность. После доклада Белов произнес несколько незначительных слов, а потом долго и нудно колесил вокруг да около поднятого вопроса, Гинс, большой мастер на такого рода операции. Ясно, однако, было, что он на стороне Белова, а не Фомина. Он, вероятно, не только чувствовал, но и просто знал, что его-то вешать во всяком случае не будут. Полагаю, что спокойным за себя был и Михайлов, хотя совершенно не помню, высказывался ли он по докладу Фомина или нет. Держал он себя на заседании вообще очень скромно и предупредительно, особенно когда речь зашла о предоставлении субсидии обществу Ач.-Минуcинской жел.-дороги. Не знаю, были ли приняты какие постановления по докладу Фомина, но думаю, если были приняты, то, вероятно, в следующем заседании, на котором Нил Вал. вторично выступал, но меня туда уже не допустили. Протестовал против моего присутствия Михайлов. Да я и не высказывал особенного желания слушать, что там происходило.

Останавливаюсь на этом эпизоде, так как считаю его очень характерным для тогдашнего момента. Напомню еще раз, что все это происходило 2 июля, меньше чем через месяц после того, как Омск был оставлен большевиками.

Я пробыл тогда в Омске очень недолго, день или полтора, тем легче я мог подвести итоги первым впечатлениям. Они представлялись мне в таком виде: переворот в Сибири произошел не так, как я себе представлял в статьях, цитированных выше. Он разразился скорее, чем я думал, и был совершен такими силами, которые не находились в поле моего зрения. Но он все-таки произошел, обнаружив тогдашнюю дезорганизованность и слабость советской власти. Он обнаружил вместе с тем, что – как и следовало ожидать – реакция лучше подготовлена к захвату власти, чем демократия.

Мобилизация реакции

Настроение Фомина за эти месяцы было очень тревожным. Перед тем он сделал большой изгиб вправо, уйдя далеко в сторону от прежних позиций. Памятью об этом уклоне его политической мысли осталась его статья об отношении кооперации к совершившемуся перевороту в журнале «Сибирская Кооперация», в 8-ом номере за 1918 год. Статья была написана в самые первые дни после переворота, а появилась уже осенью, когда настроение Нила Вал. снова изменилось или, точнее, выровнялось, и он был недоволен ее опубликованием, хотя задержать его уже не мог. Писал ее Нил Вал., усиленно оттачивая острые углы и с тенденциозным подчеркиванием доводя свою мысль до крайнего выражения. Едва ли он и в то время думал так именно, как писал, а писал он, что политический смысл совершившегося переворота заключается в замене власти партий и классов властью всего народа, социальный /72/ же смысл – в возвращении к буржуазным формам общественной жизни. В мае-июне месяце он с нарочитым подчеркиванием развивал эти мысли и в печати и в партийных собраниях, и все-таки я думаю, что это были бурные вспышки молодого протеста против уродливых форм социального реформаторства, а не выражение спокойного и глубокого убеждения. Начиная с июля и, особенно, конца августа 1918 г. настроение Нила Вал. стало принимать совсем иные формы. Революционный инстинкт делал в этом случае свое дело.

Из числа общественных факторов, оказывавших большое влияние на общественное настроение Н.В. Фомина, на первое место нужно поставить, конечно, тот процесс мобилизации реакции, который тогда развивался таким усиленным темпом. Первые признаки его появились еще в самом начале после переворота, в то время когда я приехал в Омск. Одновременно с тем, как я слушал доклад Фомина в совете министров, мне пришлось сталкиваться с фактами, аналогичными тем, какие он там приводил. На юге по области шли какие-то подготовительные работы среди казачьих кругов. Через Монголию они входили в связь с организациями ген. Хорвата на Дальнем Востоке и, по сведениям, которые я имел, получали оттуда большие деньги. В то же время отряд Анненкова, развертывавший все шире свою деятельность, получал крупную субсидию от омских торгово-промышленных кругов. Уже в это время имя ген. Хорвата начинало слышаться все чаще и чаще, пока, наконец, всеобщую огласку не придал ему А.В. Адрианов своими статьями в «Сибирск. Жизни». Ген. Хорват трактовался почти открыто, как некоронованный король Сибири; несколько позже, в сентябре 1918 г., на Восток выехал с особой делегацией премьер-министр Вологодский, при чем главная цель его поездки состояла, несомненно, в том, чтобы там выяснить отношения и столковаться с тем же Хорватом, а через него с японцами.

Параллельно этому еще бóльшая консолидация реакционных сил происходила в самом Омске. Здесь центральную роль играл салон Гришиной-Алмазовой, жены министра, омской красавицы, представлявшей собой нечто среднее между г-жей Сталь и Сонькой Золотой Ручкой. В салоне Гришиной-Алмазовой культивировались чисто монархические настроения, это было настоящее гнездо реакции, ничем не прикрытой. Здесь открыто пили за здоровье Михаила Романова и не сомневались в его близком пришествии. В Омске, вообще, тогда распространялись слухи, что сам великий князь находится уже здесь, спасшись от большевиков, но живет инкогнито, до поры до времени не открывая своего имени. Находились даже офицеры, которые собственными глазами видели его на улицах города или, по крайней мере, утверждали это. В известия о его смерти во всяком случае никто не верил, все были убеждены, что он спасся.

Сам Гришин-Алмазов не был лишен некоторой политической гибкости и пока что лавировал между разными лагерями, но истинное его настроение и его вожделения не так трудно было понять, хотя вместе с тем весьма многим очень почтенным людям он сумел тогда внушить большое доверие к себе. Его идеализировали и находили, что он годится быть сибирским Наполеоном. /73/ Занимая пост военного министра, или собственно управляющего военным министерством, так как военным министром предполагалось сделать Краковецкого, находившегося в то время на Востоке, – и проповедуя всюду, что армия должна стоять вне политики, Гришин-Алмазов вместе с тем охотно вмешивался в разрешение чисто политических вопросов. Так, в августе 1918 г. он сделал попытку разогнать собиравшуюся Областную Думу, но его отряд, предназначавшийся для этой цели, был остановлен чехами в Тайге, и Гришин-Алмазов сделал вид, что все это недоразумение. Потом в Томске числа 15-16 августа он выступал на закрытом заседании думской фракции областников и развивал там идею диктатуры. Словом, в воздухе уже начинал чувствоваться запах крови, процесс мобилизации реакции все ускорялся, положение с каждым днем обострялось. Оставалось только делать из этого выводы.

Помню, как числа 18-го августа мы с Н.В. Фоминым сидели рядом на заседании Областной Думы (Сиболдумы, как ее называла цензовая печать). Налево от нас в первом ряду с краю, на министерской скамье красовалась фигура Гришина-Алмазова, поразительно напоминавшего по внешности Керенского. Нил Вал., показывая на Гришина-Алмазова глазами, тихо сказал мне, наклонясь к уху: «Нас он на одних березах с большевиками будет вешать». За все это время у него зрела какая-то глубокая уверенность, столь же глубокая, сколь и спокойная, что он погибнет, что это неминуемо, неотвратимо и скоро совершится. Предчувствие не обмануло его, и гибель постигла его и как раз в тот момент, когда, казалось, он был уже спасен.

Но это случилось позже. Что касается того времени (август 1918 г.), то я считал, что он сгущает краски. Мне казалось, что еще далеко не все потеряно и есть большие возможности, опираясь на те и на другие силы, в том числе и на чехо-словаков, нанести сильный удар реакции, предупредив ее нападение на нас. В общем так же думал и Нил Вал., но мысль о гибели приходила к нему и с другой стороны. Он считал тогда, что истинным вождем реакции является Михайлов и Гришин-Алмазов, особенно первый. Так оно, конечно, и было на деле. Считал, что он сам помог им возвыситься и укрепиться, Нил Вал. полагал, что он же должен взять на себя инициативу для решительного пресечения их деятельности. Он тогда рассуждал приблизительно так, как Бульба у Гоголя по отношению к Андрею, передавшемуся полякам: «Я тебя породил, я тебя и убью». Руководясь этими соображениями, Нил Вал. ставил вопрос о совершении немедленно террористического акта против Михайлова, при чем брал лично на себя выполнение его. Не знаю в точности, но, по-видимому, он обращался с этим предложением к официальным партийным организациям. Сам я полагал тогда, что человеку в положении Нила Вал. подобные акты нужно предпринимать непосредственно на свою ответственность, не ища им санкции со стороны. Так или иначе, но этого покушения не состоялось. Михайлов не был устранен ни прямо, ни косвенно, и вскоре сам перешел в наступление. Руководимая им реакция быстро сплачивалась и начинала действовать. В сентябре произошла первая попытка государственного переворота справа, в Томске была разогнана Обл. Дума, в Омске погиб в это время /74/ Новоселов, убитый офицерами из организации ген. Волкова. В октябре исчез Моисеенко. В декабре произошли массовые расстрелы, в том числе погиб Фомин.

Каждый шаг мобилизовавшейся реакции оставлял по себе кровавые следы.

Перед гибелью Н.В. Фомина

Гибель Фомина произошла в самый разгар зимы 1918 – 1919 г. Зима в тот год стояла необычайно суровая. Весь декабрь не прекращались жестокие сорокаградусные морозы. Казалось, замерла вся жизнь, казалось, были скованы все чувства. Какая-то ледяная глыба задавила всю страну, и она рисовалась воображению, как у сибирского поэта, «словно саваном снегом одетая, словно мертвый, недвижна, бледна».

Начиная с конца ноября и почти весь декабрь я тогда пробыл в Красноярске. Переворот 18 ноября застал меня при переезде из Томска в Красноярск, и в пути сначала в вагоне от одного из пассажиров, имевших связи в Томске, я услышал, что в Омске что-то произошло, и Авксентьев арестован. В Ачинске на станции я прочел первые официальные телеграммы о перевороте, мне они показались жалкими и робкими, какими-то стыдливыми. В это время члены Учредит. Собрания организовывали съезд на Урале. Я не поехал тогда ни в Екатеринбург, ни в Уфу, так как не верил, что там может что-нибудь выйти. Не верил в это и Н.В. Фомин, но у него было, очевидно, больше, чем у меня, сознания, что в этот момент надо всем быть вместе, и он, неверующий, оказался там, где спасти могла бы только фанатическая вера. Не поехал туда я и потому, что вообще тяготел к самостоятельной деятельности, на личную ответственность, что в дальнейшей моей работе в Сибири заставляло меня иногда входить в конфликты с партийными организациями.

Об аресте Н. В. Фомина я узнал в Красноярске от его родных, которые пришли ко мне встревоженные и даже потрясенные. Я успокаивал их чем мог, ибо я и в самом деле полагал, что все это не так еще страшно, как кажется. Потом жена его уехала в Омск. Потом я узнал, что Нил Вал. перевезен вместе с другими «учредиловцами» туда же, в столицу Колчака, которой предстояло сделаться их общей Голгофой. Я считал, что возможны, конечно, всякие случайности, но вместе с тем полагал наиболее безопасными именно омские тюрьмы, столичные, а не провинциальные. Родные Нила Вал. настаивали, чтобы я тоже поехал в Омск хлопотать за него, но я находил, что мое заступничество скорее пойдет ему во вред, чем на пользу, и не поехал. Впоследствии, по многим причинам, я в этом очень раскаивался. Одно время из Омска стали доходить, впрочем, успокоительные известия, сначала о том, что попытка устроить процесс ничем не кончилась, что следователи даже не находили состава преступления в деяниях арестованных и, наконец, что их решено освободить. Казалось, можно было вздохнуть свободно, и я уже радовался, что так скоро оказался прав, как вдруг эта страшная весть: в Омске восстание. /75/

Тут я впервые, как-то вдруг, был охвачен мыслью: неужели теперь все кончено?!

В успех восстания я не верил. Одних чешских сил хватило бы для подавления какого угодно внутреннего движения на городской территории. Но тем более страшными должны были быть расправы, а в такие моменты не разбирают, кто прав, кто виноват, особенно среди сидящих в тюрьмах.

Как томительны, как тяжелы были эти дни ожидания известий. В конце концов они пришли. События жестоко надругались над моим спокойствием и оптимизмом: почти все были убиты, в их числе Нил Вал. Фомин.

Потом, через несколько дней приехала из Омска жена Нила Валериан. с одной из своих подруг. Я не стану здесь рассказывать этих дней свиданий и разговоров. Помогать людям, когда они в горе, когда этому горю нет ни конца, ни краю, когда оно ничем не может быть исправлено, всего труднее. Отыскивая хоть какие-нибудь средства, чтобы облегчить, пусть даже немного, горе всей семьи Нила Вал. (после него осталась жена, мать, двое детей, сестра матери), я подумал, что, если они выплачут его слезами до конца, то им, быть может, станет легче. И я сказал жене Нила Вал., чтобы она, как это ни тяжело для нее, записала теперь же, как все это произошло, и рукопись оставила где-нибудь в надежном месте. Я не был даже уверен, что у нее хватит на это сил, но ее, по-видимому, так приковала мысль ко всему пережитому, что, начав эту работу, она уж не могла оторваться от нее и все, час за часом, записала. Может быть, ей и в самом деле стало тогда легче после этой записи. Когда она принесла ко мне эти записки, посвященные ею «друзьям Нила – кооператорам», и я прочел их, только тогда встала передо мною во всем объеме пережитая ею трагедия, столь потрясающая и, даже в нашей жизни, столь необычная. Эти записки я считаю одним из самых замечательных документов времен гражданской войны и полагаю, не совершу нескромности, если воспроизведу их полностью, по тому тексту, который случайно у меня сохранился, несмотря на все треволнения.