Отрицательные стороны партизанского движения

Говоря о жизни в Минусинске за период пребывания в нем партизан, надо принимать, конечно, во внимание общий культурный уровень повстанческой армии, в состав которой входили самые разнообразные и неравноценные элементы. Этот уровень не мог быть, – и не был, – особенно высоким. Нравы у нас всегда отличались жестокостью, особенно в деревне; к культуре крестьянство приобщалось только спорадически и только верхними слоями; с другой же стороны в повстанцы шла прежде всего та «бродячая Русь», о которой я упоминал выше; наконец, и вся обстановка гражданской войны мало способствовала смягчению нравов, так что в результате средний культурный уровень повстанческой армии еще более понижался.

Чрезвычайно любопытны в этом отношении в «Сохе и Молоте» рецензии на театральные представления, так как они вскрывают перед нами некоторые характерные черты тогдашнего повстанческого быта в Минусинске. Быт повстанцев, это – тема, вообще незатронутая сибирской публицистикой, настолько незатронутая, что для характеристики его ценны даже театральные рецензии «Сохи и Молота». Этот отдел в «Сохе и Молоте» представляет сплошной публицистический вопль, иначе его никак нельзя определить. Все рецензии только частично говорят о самих пьесах и об их исполнении, – ставились обычно чисто провинциальные мелодрамы и исполнялись любителями по мере сил и талантов, – главное же внимание обращается в них на то, как во время представления вела себя публика, на три четверти состоявшая из солдат /48/ повстанческой армии. Судя по рецензиям в минусинской газете, публика вела себя крайне непристойно; конечно, совсем не так, как где-нибудь в «Гранд-Опера» в Париже и даже не так, как в любом глухом итальянском театре, где полагается, таков уж быт, вести себя во время представления, как дома, или лучше сказать, как в своей привычной остерии. Там во время действия и пьют, и курят, и разговаривают, а если придется, то хором с мест аккомпанируют певцам на сцене. В театральном зале благодаря этому страшно накурено, пол грязный, воздух тяжелый. Приблизительно то же самое наблюдалось и здесь, в Минусинске, но только в еще большей степени, чем там, и без того налета своеобразного проявления все-таки культуры в этом быте казалось бы, столь некультурном, который так или иначе, но там, в Италии, чувствуется.

Здесь тоже и пили, и курили, и плевали на пол, но все это в какой-то обнаженной от всяких культурных налетов форме. По внешности как будто и то же самое, но по существу иное, нечто гораздо более неприглядное. Солдаты народной армии приходили на представление пьяные, дебоширили, не слушали, что идет на сцене, или – хуже того, – там, где надо плакать (как находил рецензент) смеялись, где надо смеяться, возмущались, – кроме того, задевали женщин, пачкали им платья, вообще держали себя не по-итальянски. Картина в результате получалась такая, что в каждом № театральный рецензент тратил много сил на обличения и убеждал солдат народной армии не позорить свое звание таким непристойным поведением. Все это может показаться, конечно, мелочью, но во всяком случае эта мелочь характерная, пренебрегать которой, как материалом для характеристики тогдашнего быта, тоже нельзя. А затем, рядом с этим, можно привести факты и не столь уже мелочные, факты тоже обличительного свойства, но иного порядка.

Театральные обличения печатались в «Сохе и Молоте» обыкновенно в конце номера, в начале же его нередко можно было найти официальные заявления от Армейского Совета, решительным образом и категорически запрещавшие всякого рода самовольные реквизиции, захваты, частного имущества и другие нарушения революционного порядка. Имущества, стало быть, захватывались, самовольные реквизиции производились, – это несомненно. Несомненно также, что во всем этом проявилась та же некультурность, как и в поведении повстанческих солдат на театральных представлениях, но только эти проявления некультурности были не столь уж невинного характера. Укоренившись в повстанческой армии, они могли повести к вырождению ее в отряды, занимавшиеся грабежом населения и мародерством, что грозило бы ее гибелью. Армейский Совет с этим вырождением усиленно боролся и не одними только публичными запрещениями реквизиций, а и более решительными мерами. Но, во всяком случае, тут находилась ахиллесова пята партизанской армии, ее больное место, для уничтожения которого было необходимо заранее принимать серьезные меры.

Быть может, партизанам собственными силами, без помощи со стороны, от правильно организованной регулярной армии, не удалось бы даже справиться /49/ с этими проявлениями гангрены на своем организме, требовавшими временами хирургических методов лечения. Эта опасность представлялась тем более серьезной, что и в самой политической системе, охарактеризованной выше, имелись такие же слабые, гангренозные места, существование которых могло быть чревато гибельными последствиями. В своем политическом развитии партизанские армии остановились вообще на 1918 г., когда советская власть легко перерождалась в так называемую – «власть на местах», не желавшую подчиняться дисциплинирующему влиянию центра. Для характеристики этого настроения чрезвычайно типичен один эпизод, разыгравшийся на VII крестьянском уездном съезде в Минусинске, на том самом съезде, с которым связано падение советской власти в 1918 г. в Минусинском уезде. Перед самым финалом, когда обстановка уже выяснилась и стало известно, что советской власти в Красноярске не существует, один из делегатов, имевших непосредственную связь с Красноярском, объявил на съезде об образовании сибирского временного правительства и о том, что оно теперь является восприемником государственной власти от советов. Когда это было оглашено, присутствовавший на съезде кооператор Б., типичный правый демагог, дал такую реплику: «Вот, не успели свергнуть одно правительство, как явилось уже другое». Реплика имела несомненный успех, так как по-видимому чем-то отвечала общему настроению.

Не трудно даже понять чем, именно – «хорошо было бы хоть на время остаться без правительства, а жить самим по себе» – такова, несомненно, была мысль многих из крестьян, присутствовавших на съезде. Это для крестьянства типичный пример: идея государственной власти (безразлично в данном случае, в чем она состоит), а тем более власти централизованной и дисциплинирующей, с трудом переваривалась крестьянством. От этой власти крестьянство никогда не видело ничего для себя полезного, т. е. полезного непосредственно. «Москва навалилась, нас совсем задавила», – такой пословицей великорусское крестьянство давно уже определяло свои отношения к центру.

Между тем без центральной государственной власти, притом власти дисциплинирующей, существовать мы не могли, партизаны же по самому существу своей социальной психологии с трудом ей поддавались. Вопрос о создании центральной государственной власти, которая, будучи действительной властью, вместе с тем сумела бы учесть все местные особенности и наладить свои отношения с группами, отличающимися центробежными стремлениями, такой вопрос являлся тогда кардинальнейшим в сибирской жизни. Правительство Колчака не сумело разрешить его и погибло.